"Свет не без добрых людей" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Почему так случается: видишься с человеком в первый и единственный раз, видишься совсем недолго, но уйдет этот человек, и тебе кажется, что время, проведенное с ним, целая вечность. Таким человеком для Веры оказался Егоров. Всего сутки провел он в совхозе, но за сутки эти он сумел заронить в душу девушки столько мыслей, вопросов, столько добрых беспокойных семян, что иной не сделал бы этого за долгие годы.

Захар Семенович уехал в понедельник утром и увез с собой что-то радостное, солнечное, сильное и уверенное, оставив взамен тревогу и беспокойство души. Это последнее чувство испытывали все трое - Надежда Павловна, Тимоша и Вера, хотя каждый по-своему переживал отъезд Егорова.

Вера сидела в библиотеке и думала о человеке и о жизни. Зачем живет человек? Что он должен сделать в жизни, какой след после себя оставить? Гений оставляет свои творения, которые долгое время доставляют многим поколениям людей радость и наслаждение. Ну а рядовой, простой смертный, который не может создать "Ревизора" и "Лебединого озера", "Явления Христа народу" и "Медного всадника", - какой след в жизни он должен оставить? Дом, построенный каменщиком, переживает своего создателя. И лес живет дольше своего творца.

Вера не строила дома и не сажала деревья. Она еще ничего не сделала в жизни такого, что бы доставляло людям радость. Сыгранная в кинофильме роль в расчет не принималась. Уж лучше дерево посадить. Сто деревьев, тысячу. Вот этот гай сохранить, спасти его, оживить. Разбить парк возле клуба. Создать народный театр. Совхозный народный театр! Эта приятная мечта все чаще посещала ее по ночам, когда она, лежа в постели у открытого окна, глядела на тихие звезды, поджидая запоздавший сон. Станиславский создал всемирно известный Художественный театр. А она, Вера, создаст сельский народный театр. Но для этого нужно много знать, уметь, учиться. А что знает она, что умеет? Решительно ничего. Вспомнила про Артемыча - смутилась. Каким-то необыкновенным, цельным и сильным предстал перед ней этот старик. Глубоко в душу запали слова его о том, что за счастье на земле, за радость и красоту жизни умирали лучшие люди. Их сердца горели факелом горьковского Данко, - сердце Ленина… Дзержинского… А сколько по всей планете горело, горит ныне и вечно будет гореть таких факелов - сердец лучших сынов человечества! Они, как путеводные звезды, как маяки в ночи, освещают дорогу людям. Разной силы их свет - это зависит от яркости ума и таланта. Но все они источают благородный огонь, дарят жизни свет и тепло. О них говорил Артемыч и о тех, что тлеют, распространяя по свету копоть и смрад. Это те, что живут для себя, и жизнь других, труд, ум, талант других хотят приспособить себе, украсть, присвоить. Разными именами называли их: шкурники, эгоисты, паразиты. Именно паразиты, клопы. И живучи они, как клопы, обладают чертовской способностью выживать.

Вере думалось: как много, наверно, на земле таких Артемычей - душой и делами красивых людей, и как легко чувствуешь себя рядом с ними. Они, как эти деревья, очищают атмосферу жизни.

Гуров пока что был для Веры загадкой, таинственно-романтической, неотступно влекущей к себе, наполненной определенно чем-то значительным и необыкновенным. Он возбуждал в ней больше, чем простое девичье любопытство и симпатию. Мысли о нем волновали, имя его произносилось сердцем, с теплотой и нежностью.

Вера нашла книгу Захара Семеновича Егорова о партизанских годах и начала читать ее. Написанная сухо, скупым языком информации, книга тем не менее читалась, как захватывающий роман. Скупые факты превращались в яркие, полные трагедии и драматизма картины.

Вера читала о подвиге ленинградской комсомолки Зины Портновой. Храброй патриотке было поручено проникнуть в фашистский гарнизон, собрать необходимые сведения. Выполнив задание командования, Зина возвращалась в партизанский отряд, но в деревне Мостище ее арестовали. Юную партизанку предал провокатор. Начались допросы с жестокими пытками. Однажды на допросе, воспользовавшись оплошностью самонадеянного палача-следователя, Зина схватила лежавший на столе пистолет, выстрелом в упор убила фашиста и бросилась в коридор, где столкнулась с другим гитлеровцем, которого также пристрелила. Потом она метнулась в окно, убила часового и бросилась к реке. За девушкой началась погоня. Зина спряталась за прибрежный куст, поджидая преследователей. Через несколько минут она лицом к лицу столкнулась с фашистом. Партизанка первой наставила на врага пистолет и спустила курок. Но выстрела не последовало: осечка. Так юная партизанка снова попала в руки палачей и была замучена страшными пытками изуверов.

Вера заложила страницу линейкой и, уставившись в плотно прикрытую дверь, задумалась. Перед отсутствующим тяжелым взором ее поплыли картины-думы, тревожные, как лесные выстрелы, которых Вера никогда не слышала, возбуждая в душе какие-то новые чувства восторга и удивления перед человеком. И земля, по которой ходит Вера, все эти перелески, рощицы, поля и леса с птичьим гомоном и речной свежестью туманов, земля, кровью священной густо политая, леса, мужеством и силой овеянные, предстали перед ней бесценной реликвией истории народа, завещанным отцами и прадедами сокровищем.

В книге мелькали знакомые названия сел и городов, рек и озера, того самого озера, на берегу которого они провели незабываемый воскресный день. И еще приятней было встретить знакомые имена. Среди них чаще всего мелькало имя командира партизанского отряда, а затем комбрига Романа Петровича Булыги. И как-то незаметно Вера проникалась уважением к этому богатырю. Было даже неловко за то, что раньше она не то что думала о нем плохо, - нет, для подобных мыслей у нее не было достаточных оснований, - а просто видела в нем рядового, обыкновенного человека, каких тысячи тысяч. Теперь же он был для нее героем и вовсе не потому, что носил золотую звезду Героя, а потому что она узнала о его подвигах в годы, когда решалась судьба Родины и ее, Верина, судьба.

Прочитала Вера и о Надежде Павловне Посадовой, которая организовала захват партизанами штаба немецкой дивизии вместе с ценными документами и генералом. Встретилось ей однажды имя партизана Федота Котова, тихого, одинокого рабочего совхоза, потерявшего семью свою в годы войны и решившего не обзаводиться новой. Десять строк поведали ей о подвиге офицера-танкиста Ивана Титова, попавшего к партизанам из окружения и пробывшего в отряде недолго: через месяц он уже решил пробиваться за линию фронта. "Может, отец", - мельком пронеслась у нее догадка, сведения в книге о танкисте были скудны до обидного. "Мало ли на свете Титовых, да к тому же Иванов", - успокоила себя Вера, продолжая читать дальше. И вдруг неожиданно, как молния, сверкнули краткие, как военная сводка, строки: "Партизанам активно помогали подростки. Многие из них совершали поистине героические поступки. Летом 1943 года карательный отряд фашистов численностью до пятисот человек при поддержке трех танков, минометов и легкой артиллерии, ведя жестокий бой с бригадой тов. Булыги, оттеснил партизан на линию реки Зарянки. У деревни Забродье партизан Федот Котов противотанковой гранатой разорвал гусеницу фашистского танка. Под натиском превосходящих сил противника бригада тов. Булыги к вечеру отошла за реку и закрепилась на ее левом берегу. Боясь партизан, гитлеровцы оставили подбитый танк и присоединились к своим главным силам, укрепившимся на правом берегу Зарянки. Еще засветло житель сожженной деревни Забродье одиннадцатилетний пионер Миша Гуров забрался в оставленный фашистами танк и, когда стемнело, открыл по гитлеровцам огонь из совершенно исправной пушки и пулеметов, выпустив около ста снарядов. Неожиданная артиллерийская и пулеметная стрельба в тылу вызвала среди карателей панику. Они решили, что попали в ловушку крупных партизанских сил. Бросая тяжелые орудия, стреляя друг в друга в темноте, фашисты в беспорядке бежали восвояси. Утром бригада тов. Булыги вышла на свои прежние рубежи, а маленький герой-патриот, у которого фашисты убили родителей, был зачислен в бригаду".

Вера второй раз с пристрастием прочитала эти предельно лаконичные строки, пробежала дальше несколько абзацев, но там разговор шел уже совсем о других ребятах, об иных подвигах. Она положила ладонь на раскрытые страницы, точно боялась потерять эти волнующие строки. Вот оно, оказывается, каково твое детство, Миша Гуров! Не игрушечный танк катал ты по паркетному полу, а стрелял из настоящего танка по тем, кто убил твоих отца и мать, сжег твою хату.

И по-настоящему, по-братски, искренне позавидовала Вера Михаилу, у которого за плечами была такая интересная, богатая событиями, героическая жизнь. "А что у меня? Ничего еще не было и будет ли? Будет ли возможность проявить себя? Это только в книгах говорится, что в жизни всегда есть место подвигам. Стоит только захотеть. А разве я не хочу, разве с первых шагов, еще со дня получения звездочки октябренка я не стремилась к подвигу? Разве не упивалась я счастьем, когда в кино снималась, и факт этот чуть ли не за подвиг готова была считать?"

А в это время Михаил Гуров думал о Вере. Что таят ее озорные, по-детски чистые глаза, что прячут в глубоких родниковых омутах? Зачем приехала она из далекой Москвы в эти глухие, небогатые партизанские края? Да, именно зачем она, набалованная славой, известная миллионам кинозрителей, красивая и умная? В том, что Вера умная, Гуров не сомневался, ему казалось, что такая девушка не может быть заурядной, - ему так хотелось.

Да, так все-таки зачем она приехала в совхоз?.. Что прогнало ее из столицы? Неудачная первая любовь или поиск новых впечатлений, жажда экзотики или просто вихрь взбалмошной, своенравной натуры? И надолго ли хватит ее пыла и характера?

Вера… Не бывшая артистка кино, а просто Вера, хорошая, славная, красивая девушка, вернее образ ее, настойчиво стучался в душу Михаила Гурова. Правда, говоря откровенно, Гуров немного побаивался своего чувства. Наученный хотя и небольшим, но все же горьким опытом первой неразделенной любви, оступившийся однажды, он теперь шел осмотрительно, недоверчиво.

И все же Гуров считал себя счастливым после того памятного воскресенья, проведенного у Посадовой. Три дня он жил как во хмелю, ходил возбужденный, с искрящимися улыбчивыми глазами. А утром в четверг внезапно на него обрушилась снежной глыбой печальная весть.

Так бывает почему-то всегда: бурная, восторженная радость омрачается горем, за безудержный восторг приходится дорого платить. И наоборот: несчастье и невзгоды людские вознаграждаются иногда даже сторицей. Такова жизнь. День сменяется ночью, холод - теплом, ненастная погода - солнечной и ясной. Редко у которых людей жизнь похожа на ровную степь, либо унылую, осеннюю, либо однотонно цветущую, но неизменную в своем надоедливом однообразии. Завидовать таким людям не надо, потому что не живут они, а гладко существуют, самодовольные в своем бесстрастном благополучии.

Утром в четверг Михаил Гуров совсем случайно узнал ошеломляющую весть: еще в воскресенье вечером на берегу озера в небольшой своей избушке скоропостижно скончался Артемыч. Спев свою последнюю песню, добрый, смелый и честный труженик закончил большой и красивый путь так, как подобает человеку. Умирал он тихо, с полным сознанием неизбежности. При страшном таинстве смерти присутствовали единственными свидетелями те, которым нежелательно знать и думать о смерти, - малолетние внучата Артемыча: второклассник Петя и дошкольница Люба. Не подозревая об опасности, нависшей над дедушкой, они с интересом изучали сверкающий перламутром, не убранный в сундук, оставленный прямо на столе аккордеон и даже пробовали украдкой нажать на клавиши, чтобы высечь необыкновенные звуки. Заметив, с каким жадным желанием смотрит десятилетний Петя на инструмент, и как-то вспомнив сразу и своего утонувшего сына, и Мишу Гурова, и то, что так и не нашлось настоящего музыканта, которому можно было бы вручить аккордеон, Артемыч понял всем существом своим, что больше играть ему уже не придется. И он сказал вдруг ласковым голосом, не поднимаясь с постели:

- Аккордеон, Петруша, теперь твой будет… Совсем тебе дарю…

Петя и Люба оба сразу посмотрели на дедушку изумленно и недоверчиво. Но глаза Артемыча были ласковыми, голос нежным; они даже не успели выразить своего удивления или радости, а старик продолжал все так же тихо и серьезно, не шевелясь, глядя в потолок медленно гаснущими глазами:

- Только ты играть выучись. Не пиликать… Пиликать всякий дурак может. Играть научись, чтоб лучше всех на свете, чтоб первым музыкантом России стать… Знаешь, кто был первый музыкант России? Не знаешь… Мал ты еще. Вон он, погляди. - Артемыч сделал рукой слабый жест на стену, где висел небольшой портрет того, о ком шла речь. - Чайковский, Петр Ильич… Ты книжку о нем почитай. Я, говорит, реалист и коренной русский человек… Петр Ильич, стало быть, так сказал… Мал еще - не понимаешь. Потом… подрастешь.

Прикрыв устало глаза, повторил совсем тихо:

- Коренной… русский… реалист…

И затем, минуту спустя, из потрескавшихся и пересохших губ его вырвалась сдержанная боль, похожая то ли на стон, то ли на последний вздох. И все…

Воскресная поездка на озеро окончательно расстроила Тимошу, не оставив в нем ни крошки сомнения в том, что у Сорокина с Верой любовь. А этого-то он и не мог стерпеть и допустить. Веру он ни в чем не упрекал; ее больше чем благосклонное отношение к Сорокину он если и не оправдывал, то понимал: дескать, доверчивая и наивная, она охмурена ловким и бессовестным донжуаном, лишенным стыда, чести, приличия и всех прочих самых элементарных человеческих достоинств. О Сорокине он теперь думал самое плохое и мечтал о том часе, когда этот человек будет публично разоблачен и посрамлен, и не кем-нибудь, а именно Тимошей Посадовым.

В понедельник, под вечер, после работы, забравшись в гай и расположившись на поляне, Тимоша писал черновик письма Сергею Сорокину. Письмо было резкое, негодующее, полное колких оскорблений и угроз. Сорокин обвинялся в аморальном поведении, в коварном намерении обольстить юную беззащитную девушку, которая годится ему почти в дочери. Всячески черня и унижая Сорокина, до невероятия преувеличивая все его подлинные и мнимые недостатки и слабости, автор письма доказывал, что Сорокин не достоин Веры и "по-хорошему" просил его оставить "бедную" девушку в покое, подумать о ее судьбе, не ломать и не уродовать жизнь. В противном случае он грозился послать копии этого письма самой Вере, а также в комсомольскую и партийную организации.

Стиль письма был жарким, взволнованным и возмущенным. Черновик этот, написанный залпом, "единым дыханием", Тимоша затем переписал на другой день печатными буквами, чтобы скрыть свой почерк, и без всякой подписи, запечатав крепко-накрепко в конверт, вечером опустил в почтовый ящик. Он был убежден, что сделал все, что мог, для "спасения" Веры.

Все эти дни мысли юноши были заняты Верой. Он видел ее в поле и на лугу среди цветов, на лодке, скользящей меж густых кустов Зарянки, видел на сцене театра, на площадях и улицах Москвы, в которой он был в последний раз вместе с матерью три года назад. И везде в мечтах своих Тимоша был рядом с Верой. Он следовал за ней, как самый верный, преданный друг и товарищ. То, что она немножко старше его, юношу нисколько не смущало: разница в годах была не так уж велика, не то, что у Сорокина.

А между тем, нечто подобное о Вере думал и Сорокин. Намерения у него были вполне определенные: он готов был хоть сейчас ей предложить руку и сердце, о чем в воскресенье на острове он намекнул достаточно прозрачно, но Вера уклонилась от этого разговора, и Сергей Александрович понял ее так: слишком скоро, нельзя так, надо подождать. И он решил ждать, будучи уверенным в успехе.

И вдруг это анонимное письмо! Сергей Александрович прочитал его вначале мельком, не очень вникая в смысл, с чувством невозмутимой иронии. Но это была лишь первая мгновенная реакция. Угроза автора сделать это письмо достоянием других посторонних лиц вдруг насторожила и как-то опрокинула его, заставив читать все заново и внимательно. Теперь, когда он смотрел на письмо глазами Веры, Надежды Павловны, Гурова, каждая строка рождала в нем негодование, переходящее, наконец, в смятение и растерянность.

Естественно, первым зародившимся в его разгоряченном мозгу вопросом было: кто автор письма? Торопливо он перебирал в памяти всех совхозных ребят, пока, наконец, твердо решил: Федор Незабудка. Только Федор, ослепленный ревностью, завистью и обидой, мог пойти на такую подлость. Только он и никто больше. Первое желание было пойти к Незабудке и публично дать ему хорошую оплеуху. Но сообразив затем, что такой поступок кончится обоюдным мордобоем, в котором Федор имеет больше шансов на успех, Сорокин решил предпринять нечто другое. Перво-наперво надо предупредить Веру, пока она не получила копию письма.

Сергей Александрович не медлил ни минуты. Веру он застал в пустой библиотеке за чтением только что полученной областной газеты, в которой была опубликована корреспонденция Сорокина "Стонет гай под топором". В корреспонденции говорилось о том, как на территории совхоза "Партизан" истребляются леса, вырубаются кустарники вдоль реки Зарянки, ручьев и оврагов, запущен старинный парк. И главное, все это делается с ведома и молчаливого благословения администрации совхоза. Корреспонденция была небольшая по размеру, но довольно острая и задиристая. Написал ее Сергей Александрович в тот же вечер, когда он и Вера столкнулись в гаю с Антоном Яловцом, вырубавшим молодые клены.

Статья Вере понравилась, и она подумала: "Молодец, Сережа". Она, конечно, не могла знать, что сама натолкнула его на мысль выступить в защиту зеленого друга. Когда Сорокин, возбужденный анонимным письмом - корреспонденции своей он еще не видел в газете, - вошел в библиотеку, Вера встретила его приветливой улыбкой:

- Поздравляю вас, Сергей Александрович! Надеюсь, вы уже прочли?

Она имела в виду статью в областной газете. Но мысли Сорокина были заняты анонимным письмом. "Значит, она получила копию письма", - с огорчением подумал Сергей Александрович и сказал вслух:

- Вы уже в курсе? Прочитали?

- Прочитала, - ответила Вера, и ее веселый, радостный тон и улыбка несколько озадачили Сорокина. "Значит, она не придает значения анонимке. Какая умница", - подумал он, но девушка перебила его: - Я так рада за вас: замечательно вы его разделали, правильно и смело. Вы смелый человек.

- Кого "его"? - По раскрасневшемуся лицу Сорокина пробежали тени нового недоумения, а глаза смотрели на Веру настороженно и озадаченно.

- Как кого? Директора совхоза Романа Петровича… Я про вашу статью говорю. - Вера протянула Сорокину газету, он схватил ее дрогнувшей рукой и впился глазами в мелкие строки. Пока он читал их торопливо и взволнованно, девушка говорила: - Выходит, вы сами еще не читали. А говорите: "в курсе".

Но Сорокин не отвечал; мысли о письме быстро отступили на задний план, вытесненные новым неожиданным сообщением. Он обрадовался. Лестный, искренний отзыв Веры о его смелой и острой критической статье приятно щекотал авторское самолюбие, возвышал его в глазах девушки и делал героем дня. Сорокин знал, что теперь целый месяц в совхозе будут говорить только о его корреспонденции и все на него будут поглядывать с уважением, как на смелого и принципиального человека, не побоявшегося задеть даже грозного Булыгу.

Роман Петрович областную газету не выписывал, по традиции он вечерами перед сном просматривал "Правду" и читал "Сельскую жизнь". О корреспонденции Сорокина ему сказала Надежда Павловна.

- Дождались мы с тобой, Роман Петрович. Разделали нас, и поделом. Давно было пора серьезно подумать о лесных массивах, - и протянула Булыге газету.

Роман Петрович взбесился, закричал:

- Мальчишка! Заноза! Делать ему нечего. Руки от безделья чешутся!

- Не горячись, Роман, успокойся. Рассуди здраво, - остепенила его пыл Надежда Павловна. - В принципе Сорокин прав.

- Что прав? Как прав? - кричал Булыга. - Ты за дело критикуй, помогай, коль ты такой сознательный, а не строй из себя прокурора, не суйся, куда тебе не положено!

- Положено, не положено - не в этом дело, - очень спокойно подхватила его слова Посадова. - Нас покритиковали, что тут дурного? Подсказали - будем исправлять упущения.

- Покритиковали, между прочим, не вас, а только нас, - Булыга сделал ударение на этих словах, поскольку в корреспонденции называлась лишь фамилия директора совхоза. - А исправлять упущения, которых не было и нет, я не собираюсь. Дудки! Что ж мне прикажете: бросить строительную бригаду на сооружение скворешниц для зябликов? Или снять с поля всех людей и послать их гай расчищать, дорожки посыпать?

- Зяблики, Роман, сами себе дома строят, а кустарник возле речки действительно давно надо было запретить вырубать. А то скоро не только зябликам негде будет гнезда вить, а и без воды останемся, пересохнет река без кустов.

Но Булыга уже не слушал ее; грозно раздувая ноздри, он зашагал в сторону клуба. Вдруг вспомнил, что областная газета есть в библиотеке - лишний глаз прочтет. И по примеру супруги своей, в свое время так же изымавшей из библиотеки газеты с фельетоном Сорокина, он решил взять себе номер газеты с корреспонденцией "Стонет гай под топором". Не найдя никакой поддержки у секретаря партийной организации, разгневанный до крайности, он все еще продолжал твердить себе, что корреспонденция Сорокина - ложь от начала до конца. В таком состоянии, гулко гремя каблуками, Роман Петрович поднялся на второй этаж в библиотеку, где лицом к лицу столкнулся с автором. Присутствие Веры немного сдерживало его гнев. Остановившись на пороге и касаясь затылком притолоки, он тупо и угрожающе уставился на Сорокина покрасневшими от негодования глазами и глухо пробасил:

- Ну что, писа-а-тель? - От внезапной встречи с обидчиком у него не нашлось слов. Получилась напряженная пауза, которой и воспользовался Сергей Александрович.

- Я не писатель. Здесь я только читатель, - веселым, даже игривым тоном заметил Сорокин.

- Т-ты, т-ты здесь просто… просто кляузник, - процедил Булыга, уцепившись руками за раму двери.

Сорокин вспыхнул. Пунцовое лицо его покрылось бледными пятнами, веки нервно задергались.

- Не "ты", а "вы", товарищ Булыга, - произнес он отчетливо натянутым, как струна, и готовым сорваться голосом.

- Во-от оно что-о! - протянул Булыга. - Может, прикажете "вашим сиятельством" величать?

Он переступил порог и уселся на стул, с которого только что поднялся Сорокин. Сергей Александрович отошел к двери. Оба тяжело не то что дышали, а сопели.

- Я не величания требую, а элементарной человеческой вежливости, - прозвучал в звонкой тишине металлический голос Сорокина.

- А больше ты ничего не требуешь? - щурясь колюче на Сорокина, спросил Булыга. - Может, я тебе должен гонорары платить за твои кляузы?

- Вы просто распоясавшийся хам! - выкрикнул потерявший равновесие Сорокин и, уходя, резко, уже с порога, добавил: - Обюрократившийся барин.

Сергей Александрович ушел, хлопнув дверью, гордый, неустрашимый, как он думал о себе. А Булыга глядел ему вслед, не вставая со стула, угрожающе и победоносно.

- Зачем вы обидели человека? - тихо, но твердо спросила Вера.

Булыга, должно быть, не ожидал такого заступничества. Обернулся в сторону барьера, за которым стояла в напряженной позе девушка, и увидел, что она вся как-то сжалась в негодующей дрожи, а глаза, потемневшие, холодные, ощетинились колючками ресниц.

- Я его обидел? - Густые рыжие брови Романа Петровича удивленно вздернулись. - Он же, сукин сын, меня в десять раз больше обидел.

- Чем же, Роман Петрович? Ведь он написал правду. Посмотрите на село - голо, вдоль улицы ни одного деревца. Сирень и акацию всю помяли, обломали. Лес рубят все, кому не лень.

- Весь не вырубят. Не волнуйтесь. Один вырубают, другой растет. На наш век хватит.

- А мы хотим, чтоб хватило не только на наш век, а чтоб и на век наших далеких потомков, чтобы они не называли нас варварами и дикарями, превратившими некогда цветущую землю в пустыню, - запальчиво проговорила Вера и, переводя дыхание, опять сказала уже страдальчески-вопросительно: - А с гаем что делают? Неужели душа ваша не болит?

- У меня душа болит, когда план по мясу-молоку не выполняется, по урожайности. Когда свиней кормить нечем.

- Люди не только сытно хотят жить, но и красиво. Голая земля, без прелести леса, без рек - что ж это? Пустыня.

Булыга сидел неподвижно, уставившись в пол свинцово-тупым взглядом. В нем что-то оборвалось, лишив способности сопротивляться, возражать. Первая вспышка гнева прошла; он сдался, и, должно быть чувствуя его состояние, Вера продолжала наступать с еще большей решительностью:

- Роман Петрович! Вот я недавно прочитала книгу Захара Семеновича. Там много хороших страниц о вас написано. И я радовалась, волновалась и радовалась, что живу и работаю рядом с вами. Вы мне виделись сказочно-легендарным героем из книги. И как мне было больно, когда я узнала, что вы перестали книги читать!

- И об этом успели вам донести. - Булыга задвигался на стуле, точно ежась от озноба.

- Никто не доносил. Это мой долг, служба моя - знать читателей… Что произошло с вами, когда и почему вы утратили чувство прекрасного, разучились понимать красоту природы? Ту самую красоту жизни, за которую вы собой жертвовали, а сейчас с таким равнодушием проходите мимо этих… ну, как там их - браконьеров, губителей красоты, земной красоты, Роман Петрович.

Он слушал молча, не удостоив девушку ни взглядом, ни звуком, ни жестом. Лишь когда кончила она, поднял на нее усталые, смиренные глаза, сказал со вздохом:

- Эх, дочка, руки-то у меня две всего, вот они, видишь, и всего два глаза. Не все сразу ухватишь. За всем не уследишь. А люди у меня в совхозе разные: и партизаны бывшие и полицаи. И сознательность разная. Яловец, к примеру, скотина. Разве не знаем? Знаем. Сажали деревья вдоль дороги каждую весну и осень. А зимой и летом ломали. Гонят стадо, остановится корова у такого деревца, почешется - расшатает, сломает, погнет. А коза, та вовсе доконает. Эта жрет все подчистую. Сирень Балалайкины козы изничтожили. Есть тут у нас деятель один - Станислав Балалайкин. Корову держать не может, хоть с сеном у нас и неплохо. Коз развел. Лодырь. Все пропивает. На пару с женой пьют. Знаю: для коз своих ветки заготавливают в гаю. Один раз сам в гаю застал, рубит молодняк. "Ты что, говорю, подлец, делаешь? Зачем губишь деревья?" А он мне как ни в чем не бывало: "Для коз, товарищ директор". - "Ты ж, говорю, сена накосил бы своим козам". - "Сено, отвечает, само собой. А это грубый корм. Козий организм веток требует". Вот что это за скотина. А пользы от нее никакой, один вред выходит от такой твари. Сирень возле школы какая была богатая. Обкорнали.

- Зачем тогда разводят коз, раз от них пользы нет?

- Лодыри разводят. Корова ухода требует. А коза неприхотлива. Живет побирушкой. Истреблять надо эту тварь, как волка. И все тут. Иначе никакой от них жизни… Ругал я, предупреждал. Думаете, помогло? Как бы не так. Что остается делать? Штраф? Так он и без того гол, как сокол, - вся зарплата в бутылку вылетает.

- А разве нельзя с пьяницами бороться?

- Боремся. Есть таких у меня отчаянных пьяниц человек шесть. Гвардия алкогольная. Я уже на свой страх и риск приказал главбуху выдавать зарплату этих "гвардейцев" их женам. А у Балалайкина и жена не отстает от мужа. Вот тут и кумекай.

Он поднялся со стула, не простясь ушел.

Федя Незабудка поднимал зябь, по восемнадцать часов не слезал с трактора, по две с половиной, а то и по три с половиной нормы давал за смену. Ребята удивлялись: не бес ли в нем сидит? В поле за ним не угонишься - трактор идет на большой скорости, будто разгоряченный конь, а Федя, сбив кепку на затылок и обнажив гладкий, круглый лоб, резко очерченный уже наполовину отросшей цыганской шевелюрой, с веселым задором смотрит в горизонт и поет, поет беспрестанно, как долгоиграющая пластинка с набором популярных песен. Другие трактористы делают остановки-перекуры, на обед, как положено, прекращают работу, только один Федя неистовствует в поле, даже обедает на ходу, всухомятку - кусок сала да кусок черного хлеба.

Приезжал сегодня директор в поле к трактористам, поговорил с ребятами, - как раз был обеденный перерыв. Только трактор Незабудки урчал в стороне, у самого леса. Трактористы рассказывали Булыге с безобидной иронией о Незабудке: что-то происходит с парнем глубоко-трагическое - не пьет с тех памятных пор, как чуб срезали (кто срезал, так и осталось нераскрытой тайной). Вчера дал две с половиной нормы, а сегодня и того больше будет. Осатанел хлопец, себя не щадит, ни с кем не знается, а только поет без умолку, работает и поет. И как бы между прочим старались ввернуть: причина, мол, ясна - виной всему артистка, безответная любовь.

- Незабудка и без любви и без артистки всегда был первым на работе, - отвечал резонно Роман Петрович, - так что вы эту причину спрячьте подальше. Вам бы всем у него поучиться работать.

- Да разве за этим чертом угонишься, - говорил добродушный Станислав Балалайкин. - Он же бешеный и трактора не щадит.

- На повышенной скорости работает. Допустимо, - ответил Булыга и, сев в свой газик, направился к Незабудке.

Федя, увидав директора, остановил трактор, но на землю не сошел, точно он был прикован к сиденью.

- Как дела, артист? - дружески-покровительственно спросил Роман Петрович. Но безобидное и в данном случае похвальное слово "артист" Незабудка, живший все эти дни мыслями о Вере, понял как насмешку. Метнув недовольный взгляд на Булыгу и гордо вскинув голову, он резко нажал на стартер и взялся за рычаги. Трактор взревел и задрожал.

- Погоди, погоди, парень, - заторопился Булыга. - Так директора не встречают. Что тебе, шлея под хвост попала?

- А я, товарищ директор, при деле нахожусь, - ответил Незабудка и легко спрыгнул на борозду.

- Ты при деле, а я, выходит, без дела?

Федя смутился и посмотрел на Булыгу виновато.

- Извиняюсь, Роман Петрович.

- Хорошо, Незабудка. Только правильно говорят не "извиняюсь", а "извините" или "прошу прощения". Понял, Федя?

- Понял, Роман Петрович, - смиренно ответил Незабудка, хотя про себя думал: "А в сущности, не один ли черт, что "извиняюсь", что "извините".

- Вот так-то, орел, так бы с самого начала, - по-отечески пожурил Булыга, и Федя, вначале настороженный и озадаченный, понял, что никакие неприятности ему не грозят, потому как начальство настроено более чем добродушно.

Федя стоял перед Булыгой в замасленном до блеска, когда-то темно-синем, но сейчас черном, на вид кожаном, морском рабочем кителе, в темных шароварах, небрежно заправленных в кирзовые сапоги, и смотрел на директора снизу вверх с откровенно простецкой готовностью. Любил такие взгляды Роман Петрович, мягчало, а иногда и таяло под ними суровое партизанское сердце директора. А сегодня он к тому же был просто в духе: вчера в клубе закончили установку и оборудование совхозного радиоузла, о котором давно мечтал Булыга. Теперь директор мог разговаривать со своими подчиненными по радиотрансляции, сидя у микрофона. Не знал еще Роман Петрович при встрече с Незабудкой, что через час ему испортит настроение областная газета.

- Много сегодня сделал? - спросил он.

- Третью норму заканчиваю, - просто ответил Федя. Он знал, что директор любит скромность в своих подчиненных, наверно оттого, что сам лишен природой столь чудного человеческого дара.

- Молодец, Незабудка. По радио о тебе объявим, чтоб другие пример брали, - похвалил Булыга, а Федя с замиранием сердца подумал: "Вера услышит обо мне доброе слово. По радио!" Но директор спугнул приятные мысли: - Только вот что, хлопец, гляжу я на тебя - не нравится мне вид твой. Отдохнуть тебе надо. Три нормы - это хорошо, но во вред здоровью нельзя. Так не годится.

- Да что вы, Роман Петрович!..

- Нет, Федя, не возражай. Разрешаю тебе сегодня пораньше кончить. И не только разрешаю, настоятельно советую. Ты понял меня?

- Понял, Роман Петрович.

Федя весь сиял, как огненный шар, который медленно катился по белесо-дымчатому небу к западному горизонту, где за рекой темнел сосновый бор. Сколько радостных мыслей и чувств поднял в нем этот короткий, в сущности мимолетный разговор! Через два часа Незабудка, вспахав три нормы, вдруг появился на своем могучем дизельном тракторе на Центральной усадьбе и не где-нибудь возле механических мастерских, а прямо в в центре. Хмельной от радости и счастья, он подкатил на тракторе к самому клубу, промчался с ревом и гулом на большой скорости по той стороне, на которую выходят окна библиотеки, затем круто развернул машину на девяносто градусов, ворвался с хода в бывший помещичий сад, что между клубом и школой, врезался в общипанный козами сиреневый куст. Зачем приехал именно сюда, он и сам толком не знал, но трактор остановил, сошел на землю и, разминая натруженное тело, довольный собой, потянулся, точно делал простейшее упражнение физзарядки.

Вот тут-то Феде и довелось повстречаться во второй раз в этот день с только что вышедшим из библиотеки директором совхоза. Потом долго еще, наверно раз сто, жалел Федя об этой встрече. Громовой свинцово-темной тучей надвинулась на него огромная фигура Булыги. Теперь перед Незабудкой уже был совершенно другой Роман Петрович, с горящими, как молнии, глазами и голосом, сильнее громовых раскатов.

- Что ж ты делаешь, сукин сын?! Куда ты вогнал трактор? Ты что, не видишь, что это сирень? Ты соображаешь?.. Башка твоя дурная не понимает, что топчет красоту земли, народное достояние, сад топчет… Да таких, как ты, разгильдяев вон из совхоза гнать надо. И чтоб духу не было, чтоб на пушечный выстрел… Чтоб и след простыл.

Ошалело тараща глаза и ежась, как под холодным ливнем, Федя, пугливо поглядывая на смятую гусеницами сирень, невнятно лепетал:

- Я… уплачу, я, товарищ директор… все, за все уплачу. Высчитайте из зарплаты…

- Кому?.. Кому ты уплатишь? - рокотал по-прежнему Булыга. - Тот, кто сажал эту сирень, давно истлел в земле, а красоту эту нам оставил… Не для того, чтоб вы, подлецы, изничтожили.

Они не заметили в этом горячем шуме, как подошел Михаил Гуров с ружьем через плечо и двумя трофеями в руках - убитыми кобчиками, лесными хищниками, истребляющими мелких пернатых. Увидав Гурова, все еще не успокоившийся Булыга продолжал с прежним возбуждением:

- Полюбуйся, комсорг, на своих разгильдяев. Видал, куда трактор загнал? В сирень, варвар.

- Так я уплачу, - бездумно твердил растерявшийся Федя Незабудка.

- А пятьдесят голов столетней липы в гаю истребили, кто за них платить будет! - неистовствовал Булыга, он считал деревья, как и свиней, на головы.

- Красоту не покупают, - спокойно заметил Михаил, немного удивленный и обрадованный необычной для директора заботой о красоте. - Красота, Федя, за деньги не продается.

- Что? Купил? - опять встрял Булыга. - Тебе вот чуб обкорнали - возьми, купи, попробуй. То-то, не за какие деньги не купишь! Жди, пока новый вырастет. А дерево не волос - оно долгими годами растет.

- Придется тебе, Федя, осенью и весной посадить за один смятый куст десять новых. Только так можно искупить вину свою, - сказал Гуров примирительно.

Федя готов был хоть сто кустов посадить - это его не пугало, - только б скорей скрыться с глаз директора. Он видел, как сюда идет Надежда Павловна, а с ней еще два человека. Не хватало, чтоб еще Вера вышла и увидала позор Федора Незабудки.

- Да я, товарищ директор, хоть сейчас, сию минуту… согласен целый парк посадить!.. - воскликнул Федя, намереваясь сесть на трактор, но Булыга остановил его жестом:

- Сию минуту только дурак может сажать деревья. А тебе, Незабудка, придется ждать осени. Понял?

- Понял, Роман Петрович!

- А теперь иди.

Гуров еще не читал корреспонденции Сорокина и потому не понимал директорской прыти в отношении защиты зеленых насаждений. Только когда подошла Надежда Павловна и сообщила, что звонил секретарь райкома, спрашивал, какие мероприятия совхоз намерен предпринять в связи с критическим выступлением газеты, Михаил попросил объяснить, что, собственно, случилось.

- Случилось то, что должно было случиться, - ответила возбужденно Надежда Павловна. - На наших глазах земля превращается в пустыню, а мы в лучшем случае спокойно наблюдаем, как истребляются хищниками лесные массивы, кустарники вдоль реки, ручьев и оврагов и даже старинный парк, наш гай. Это в лучшем случае. А чаще мы сами участвуем в этих порубках.

Булыга метнул на нее недовольный взгляд и тяжело засопел, но промолчал, лишь за бороду схватился.

- Да, Роман Петрович, потворствуем и участвуем, - продолжала Посадова. - Вчера за гречневым полем, возле оврага, проезжала. Это где родники, ручей течет и зимой не замерзает. Наверно, помните, какая красивая соловьиная рощица была, ручей охраняла. И что вы думаете - березу, молодую березу под корень рубят. Спрашиваю: зачем? На дрова, баню топить. Кто разрешил? Директор, говорят.

- Правильно говорят, - бросил резко Булыга. - Сама в баню ходишь - газ нам пока еще не провели и угля не дают. Что прикажешь делать? Соломой печи топить или чем попало, как на юге? Так там тепло. Там протопил раз в неделю и сиди себе. У нас соломы на подстилку не хватает, тебе это известно?

- Вырубать ольшаник в поле надо, - ответил за Посадову Михаил. - Разумно все надо делать, Роман Петрович. У нас в лесу валежника на целый отопительный сезон всему совхозу хватит. Сухой, хороший - чем не дрова? Гниет, зря пропадает. За ним же надо съездить, вытащить из леса. Это нам лень. Проще всего прийти на опушку и нарубить подряд хороших молодых деревьев.

Булыга уже не находил ни доводов, ни слов для возражений. Он понимал, что газета напечатала правду, и именно потому, что это была правда, доподлинная и неопровержимая, горькая, как полынь, Роман Петрович метался беспомощно и не мог найти для себя другой защиты, кроме негодования. Надо было взять себя в руки, спокойно все взвесить, продумать и что-то решить. Он понимал: решать придется, потому что если не районное начальство, то обком и сам Егоров, который внимательно следит за всеми критическими выступлениями печати, потребуют принятия действенных мер, и тут формальной отпиской не отделаешься. Но в том-то и беда, что Булыга давно уже разучился брать себя в руки. Приученный больше к дифирамбам в свой адрес, особенно со стороны районного руководства и директора треста совхозов, и уверенный в непогрешимости и неприкосновенности своей персоны, Роман Петрович мог сейчас только возмущаться и негодовать, выискивая виновников где угодно, только не в кабинете директора совхоза. И потому предложить что-нибудь дельное для действительной, а не мнимой охраны природы он просто не был в состоянии. Самое большее, что он сейчас мог, это свалить вину с больной головы на здоровую.

Понимая все это, Надежда Павловна посоветовала:

- Мы, Роман Петрович, с комсоргом все обдумаем, наметим, что надо предпринять, и тогда дадим тебе наши предложения.

Но не успела Посадова закончить свою мысль, как обостренный взгляд директора привлекли к себе легкие на помине козы Станислава Балалайкина. Две белые козы, одна старая, с тяжелой, усталой походкой, очевидно мать, другая молодая, шустрая, должно быть дочь, шествовали важно и невозмутимо от реки прямо к зарослям сирени и желтой акации, в которых только что побывал на тракторе Федор Незабудка. Старая коза походя ловким движением сорвала довольно большую ветку и, хрустя зубами, пошла неторопливо дальше, к следующему кусту, молодая с ногами забралась на куст, норовя сорвать верхние ветки. Получалось все, как на зло: чем решительнее Булыга отпирался от фактов и не хотел их признавать, тем настойчивее эти факты атаковали его со всех сторон. Казалось, все и всё ополчилось против него - Сорокин и Вера, Посадова и Гуров, Федя и Яловец и даже эти проклятые козы, чтобы только подтвердить, что газета права. Кто-то что-то делает, уничтожает, истребляет, рубит, а в итоге виноват директор, один-единственный. Он якобы потворствует браконьерам, хулиганам, никаких мер не принимает. А какие меры он может принять в отношении, скажем, того же Станислава Балалайкина? Говорил, ругал, предупреждал. А толку, что толку? Вон они, его козы, как гуляли по парку, так и продолжают гулять. Продолжают назло ему, директору, Роману Булыге. Так неужто он, герой-партизан, руководитель крупнейшего и передового совхоза, известный на всю область человек, бессилен даже против гуляющих коз? Самолюбие, гордость, негодование, злость и обида - все закипело в Булыге, заклокотало, подступило к горлу, готовое извергнуться вулканом. Тогда он как-то с силой и неприсущей ему ловкостью сорвал с плеча Гурова ружье и, не дав никому опомниться, навскидку выстрелил в молодую козу. Смертельно раненное животное в последней горячке метнулось кверху и затем беспомощно свалилось на землю.