"Свет не без добрых людей" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Человеку так хочется удачи, особенно в девятнадцать лет. Получить пятерку по истории, достать билет в кино на новый итальянский фильм, который детям до 16 лет смотреть не разрешается, - разве это не удача! А жизнь почему-то так устроена, что удачи то и дело чередуются с неудачами и бурные радости и восторги часто сменяются горькими разочарованиями и огорчениями.

И кто только придумал неудачи? Почему еще не изобрели против них сильного и безотказно действующего средства? И что поделаешь, когда так хочется удач, одних только удач!

У многих, даже далеких от суеверия людей, кроме общих, так сказать широко распространенных примет, есть еще свои собственные приметы удач и неудач. Были они и у Веры Титовой.

Вера беспечно радовалась, когда ей переходили дорогу с полными ведрами, и спешила перейти на другую сторону улицы, если навстречу шел человек с пустым ведром. Это была "общая" примета, ее знали все. А была еще и другая, только ее, Верина, примета, о которой никто-никто не подозревал и не догадывался. Вера всегда старалась первой выйти из троллейбуса или из вагона метро, первой ступить на лестницу эскалатора. Главное - первой, это к удаче.

Троллейбус номер два, на котором сегодня ехала Вера, был переполнен. Открытые с обеих сторон окна мало спасали от нестерпимой духоты. Вера энергично пробиралась к выходу сквозь плотную неподатливую толпу, ей сегодня обязательно нужно было выйти первой, первой во что бы то ни стало. Сегодня решалась ее судьба. Быть Вере Титовой киноактрисой или не быть - об этом скажут списки принятых на первый курс студентов.

Верин отчим Константин Львович Балашов считал, что это он открыл Веру для кино. Он, скульптор Балашов, познакомил приемную дочь со своим приятелем кинорежиссером Евгением Борисовичем Озеровым. Евгений Борисович в присутствии Вериной мамы Ольги Ефремовны и Константина Львовича авторитетно заявил, что Верочка - редкий талант и что она рождена для кино.

- Ваш долг, друзья мои, - говорил возбужденный и порозовевший от выпитой водки кинорежиссер, - сделать все, решительно все для будущего этого юного дарования.

Блестевшие глаза Евгения Борисовича остановились на смущенной и вконец растерявшейся Вере, сделались глубокомысленными. Взгляд его, долгий, вначале холодновато-задумчивый, постепенно теплел, мягчал, переходил в легкую покровительственную улыбку, при которой глаза режиссера слегка сужались, правая бровь чуть поднималась, а толстые губы чуть-чуть шевелились. На Веру этот взгляд производил впечатление, у Ольги Ефремовны рождал добрую надежду, а Константин Львович, которого взгляд приятеля интересовал не больше, чем интересует полная луна столь же полного борова, говорил просто и прямо:

- А ты помоги, Женя, помоги. Дай ход таланту, выведи.

И без всяких тостов и церемоний опрокидывал стопку водки, запивал минеральной водой и аппетитно закусывал.

Балашов уже второй месяц лепил портрет Озерова. Евгений Борисович находил, что в портрете маловато сходства, но несомненно есть мысль, характер и, главное, экспрессия, лаконизм, "обобщенные объемы". Автор же вложил в этот портрет все, что мог и на что был способен, и охотно сообщил, что он доволен своим произведением.

- Сходство, Женечка, у фотографа за рублевку можно приобрести, - пробовал философствовать Балашов. - А у нас с тобой - искусство. Это, брат, на века. В бронзе отольем. А то хочешь - кованую медь? А? Это тебе не какой-нибудь полированный-шлифованный булыжник. Это же вещь, - звон колокольный, силища!.. Через сто лет зрителю будет ровным счетом наплевать, похож ты или не похож. Ему важно будет характер увидеть, высокое искусство, пластику. Я хочу, чтоб потомки, глядя на твой портрет, видели, что и в наше время были художники со вкусом. Да, именно со вкусом. Для которых искусство - это все, святая святых. Вечный поиск, а не болотная традиция, покрытая мохом и плесенью… Искус. Да, именно искус, что значит проба. Оттого и искусство называется.

Вере было неприятно, что Евгений Борисович, к которому у нее постепенно и осторожно рождалась симпатия, соглашается с отчимом. "Как это так, безразлично, есть сходство или нет? - думала Вера. - Тогда зачем же он заставляет Евгения Борисовича позировать, терять время? Посадил бы дворника и лепил бы с него кинорежиссера". Вера видела, что и Озерову далеко не все равно, похож он или не похож на самого себя в изображении отчима. Он только деликатничает и щадит самолюбие автора. А Константину Львовичу и вовсе не за чем было браться за портрет: это совсем не его амплуа, лепить людей он не умеет. Его дело - животные. Это у него выходит, там лошадь не спутаешь с бараном, а волка с лисой даже при этих самых "обобщенных объемах" и лаконизме - ультрамодных компонентах "нового стиля".

Как бы то ни было, а Верина карьера началась с этой встречи. Евгений Борисович предложил ей сниматься в фильме "Дело было вечером". Роль ей выбрал подходящую - не главную, конечно, но очень ответственную, - роль сельской девушки, подружки героини.

- Именно вы нам нужны, ваша изумительная коса, - восторженно говорил Евгений Борисович, вздернув свой массивный подбородок и нетерпеливо расхаживая по комнате. - И как вы ее сохранили, старомодную, пепельную, поэтами воспетую и перепетую девичью косу?! Удивляюсь. Для нашего фильма специально берегли, признайтесь?

Верочка посмотрела на Озерова прямо, быстро, настороженно.

- Значит, вам только коса моя нужна?

Он не мог не оценить ее вопроса и взгляда.

- Нет, конечно нет, Верочка. Ваши глаза, черты лица, ваш голос, манеры - вся вы созданы для этой роли. И вообще, замечу вам, вы ки-не-ма-то-графичны! Вы рождены для кино! - проникновенный голос Евгения Борисовича звучал мягко, певуче и, как думала Вера, очень искренне. - Понимаете, в чем суть вашей роли?

"Моей роли", - с волнением мысленно повторяла Вера, не пропуская ни единого слова и жеста режиссера. А он говорил какие-то необыкновенные слова:

- Вы подруга героини - девушки незаурядной, энергичной, но не женственной и этакой, понимаете, с очень посредственной внешностью. А вы - красавица, прелесть. Вы полная противоположность своей подруге.

Вера успешно справилась со своей ролью. Съемки в кино не помешали ей окончить школу с серебряной медалью. Вере сопутствовали удачи - сплошные и грандиозные. Все шло, как в чудесной сказке, космическим звездолетом мчалась она к своей мечте. Путь ее, прямой и светлый, проходил через ВГИК - Государственный институт кинематографии. Евгений Борисович сказал: конкурс будет большой, серьезный, но мы постараемся, Верочка, выйти победителями.

Вера не сомневалась в успехе: много ли найдется юношей и девушек, поступающих на актерский факультет ВГИКа, которым уже посчастливилось сниматься в кино?

Вера вышла из троллейбуса первой и, не задерживаясь, перепорхнула у светофора на противоположную сторону улицы. Она не шла, она летела в институт на крыльях большой мечты, счастливой надежды. А навстречу ей со стороны выставки, оттуда, где белеет полукруглая колоннада института, мчались стальные исполины "Рабочий и колхозница", изваянные великим скульптором Верой Мухиной. Они надвигались на Веру Титову стремительно и величаво и, казалось, хотели подхватить ее, увлечь и вознести. И в их могучем серебристом беге, в открытом и ясном взгляде, в стальных мускулах сказочных титанов Вера видела образ своей страны, лик эпохи.

Что-то великое и прекрасное излучала из себя серебристо-звонкая скульптурная группа, какие-то невидимые лучи исходили от нее ореолом голубого сияния и проникали глубоко в душу, в сердце, в мозг. Играло солнце миллионами золотисто-серебряных блесток, отраженных в скульптуре, в звездном шпиле Главного павильона, в стеклянном полушаре павильона "Механизация", в оранжевой керамике новых зданий, в полыхающем пламени флагов. И все это в сиянии небесной синевы струилось, колыхалось, двигалось.

Пела душа. Мир казался бесконечно огромным и величавым, жизнь - несказанно щедрой и полной, как музыка, человек - могучим и сильным. Верилось в человека, в его разум, силу, талант.

Вера остановилась у монумента, переводя дыхание, осмотрела скульптуру восхищенным взглядом, подумала: "Это тоже создал человек, это плод его ума и гения". И почему-то вспомнила никчемную и оскорбительную для человека дискуссию о том, нужно ли искусство в наш космический век. Отчим считал такую, как он говорил, "постановку вопроса" вполне закономерной и своевременной и находил, что нынешнее реалистическое искусство, которое он презрительно называл "социалистическим натурализмом", себя изжило до конца, что художники должны выработать новый стиль, лаконичный, динамичный, исключающий всяческий фотографизм. Вера считала "эстетическое кредо" Константина Львовича вздором, ворчанием малоодаренного человека, который мнит себя гением и отрицает все, до чего сам дойти не может. Вера недолюбливала отчима, но для этого у нее были свои особые причины. Мысленно она часто спорила с ним, и теперь торжествующе говорила, глядя на скульптуру Мухиной: "На века вот это, а не ваши ублюдочные фигурки, достопочтенный Константин Львович!"

Было удивительно и здорово, что такую, по мнению Веры, гениальную скульптуру создала женщина, которую тоже звали Верой.

В институте у списков вновь принятых студентов толпилась возбужденная молодежь. Список был небольшой, его перечитывали по нескольку раз те, чьих фамилий там не оказалось. Кто-то уже плакал, кто-то отчаянно ругался. Атмосфера смятения и растерянности царила здесь. Она как-то сразу охватила Веру. Сначала подкосились ноги, она остановилась в нерешительности, боясь приблизиться к списку, но тотчас же что-то подтолкнуло ее, и она пошла вперед быстро-быстро.

В списке фамилии Титовой не было.

Нет, этого не может быть, здесь что-то не то, очевидно ошибка. Вера прочитала еще раз и еще.

Желтые туманные, без ясных очертаний круги поплыли перед глазами. Она зашаталась, как пьяная, закрыла лицо руками и отошла в сторонку. Не хватало воздуха, пересохло во рту.

Так она простояла долго, пытаясь собраться с мыслями, сообразить, понять произошедшее. Первое, за что уцепилось ее затуманенное сознание, был Евгений Борисович. Она побежала к автомату и позвонила на "Мосфильм". Ответили коротко и сухо:

- Он в командировке.

- Как в командировке?! - в ужасе воскликнула Вера.

- Очень просто - сел на поезд и уехал.

- Нет, я хотела… Вы простите меня, пожалуйста, он надолго уехал?

- Недели через две должен вернуться.

И все, больше ни слова. Только равнодушные ко всему частые гудки. Ту-ту-ту-ту… Им все равно… А тут… А тут, может, человека убили, может, загубили большую мечту, изуродовали жизнь… Жизнь, какая это жизнь без того, что не сбылось! И зачем она Вере? Все, что было за чертой ее мечты, ее планов, - это уже не жизнь, это не для нее.

Площадь перед зданием института - огромная, раскаленная солнцем, жаркая и многолюдная. Но Вера не замечает ни людей, ни машин, ни юных тополей, что-то лениво лепечущих, ни пространства. Она стоит одна на площади, одна во всем мире, в котором никому нет до нее дела, одна со своей большой бедой. Все кругом теперь ей кажется ненужным, и небо, и павильоны Выставки, и мухинские "Рабочий и колхозница"…

Серые с голубинкой, всегда таящие под красивым прищуром озорные искорки, глаза ее теперь округлились и расширились, блестя ошалело и бездумно, - так она была потрясена первой серьезной неудачей в своей жизни. Такая неудача не могла сравниться ни с какой двойкой. Это катастрофа, от которой, казалось, невозможно оправиться. Вера шла, ускоряя шаги, от здания с полукруглой колоннадой. Сзади, за спиной оставались разбитые надежды - от них надо было поскорей уйти, затеряться, забыться.

Неугомонный бурлящий поток подхватил Веру, закружил; в его людских волнах замелькало легкое ситцевое платьице с крупными желтыми цветами по синему полю.

Как только Вера ступила на территорию Выставки, тысячи тюльпанов, пылающих яркими факелами, ударили ей в глаза. И музыка, торжественная и величавая, лилась откуда-то сверху, точно само небо, такое необыкновенно синее, обрамленное яркими алыми флагами, извергало мелодии на головы людей, что двигались по широким и чистым аллеям.

Улыбки, улыбки, улыбки… И зачем их столько? Люди радуются, счастливы. Почему, отчего? А у Веры большое горе: ее счастье упорхнуло буквально из рук, и теперь его никогда не поймать, улетело в чащу жизни, такой сложной и беспощадной.

Главный павильон встречал гостей распростертыми объятиями колонн, бросив навстречу людям гранитные ступени. Вера вошла в высокий сводчатый зал, уставленный стендами, экспонатами. Горы фруктов, овощей, схемы, цифры, фотографии, огромное живописное панно - все плыло мимо нее в какой-то пепельной дымке. Безучастная и чуждая ко всему, прошла она Главный павильон насквозь и вышла в противоположную, такую же массивную, дубовую с бронзой дверь на площади у фонтана "Дружба". Мощные струи воды рвались из золотистых снопов пшеницы и били в самое небо, рассыпаясь в голубой высоте миллионами алмазов-звезд. А под бриллиантовой россыпью под музыку водяных струй пляшет, взявшись за руки, хоровод золотых девушек. Они показались Вере неуместными. Вспомнила, как Константин Львович назвал их однажды пошлятиной.

Мысль об отчиме неприятно кольнула. Сейчас ей больше всего не хотелось видеть именно его, слышать его слова утешения. Ох, если бы можно было совсем не возвращаться домой! Никогда…

Минуя дворцы-павильоны, она шла, не замечая людей.

На открытой площадке стояло много сельскохозяйственных машин, должно быть, сложных и очень ценных, потому что рассматривавшие их люди что-то возбужденно говорили друг другу и глаза их горделиво блестели.

Рядом зеленел массив фруктового сада, в центре которого, будто сторож его, возвышался бронзовый Мичурин, слегка задумчивый, но, очевидно, довольный и садом и людьми. Здесь Вере стало легче на душе. Вишни тысячами блестящих темно-красных глаз шаловливо подмигивали ей, а яблони, жадно пьющие солнце, улыбались широко и добродушно, и по их раскрасневшимся щекам плыли струйками золотистые лучи.

Но и они не радовали: тревога и гнетущая растерянность давили на Веру и куда-то гнали, не влекли, а именно толкали с тупой, бессмысленной настойчивостью, и она, не в силах противиться этой слепой стихии, уходила от павильонов, от машин, от сада. Но куда уйти? Она просто шла куда глаза глядят. А они, полные невыплаканных слез, росисто чистые и правдивые, глядели на третий фонтан. В центре пруда вдруг вынырнул гигантский золотой колос. А на той стороне, на самом берегу озера, над высоким белым зданием маячили огромные буквы: "Ресторан "Золотой колос".

И это здание и буквы, точно молнией, пронзили девушку: она вздрогнула, вся съежилась и круто повернула прочь.

"Золотой колос". Неделю назад, сдав последний вступительный экзамен, она сидела на его открытой веранде с Евгением Борисовичем. Первый раз в жизни в ресторане. Озеров пригласил ее "отметить знаменательное событие хорошим ужином".

Вера согласилась. За обильным ужином пили грузинское вино "Твиши", приятное на вкус и очень красивое на вид - золотисто-розовое и прозрачное. Вера пила его с удовольствием, - Евгений Борисович провозглашал такие тосты, которых нельзя было не принимать: за будущее юной кинозвезды, за великое искусство, за исполнение желаний.

Евгений Борисович страстно разъяснял, что значит быть великим артистом. По адресу Веры отпускал далеко не тонкие комплименты. По достоинству оценил и разлет широких Вериных бровей, и длинные беспокойные ресницы. Когда бутылка опустела, а это случилось довольно быстро, до того, как на столе появились цыплята табака, Евгений Борисович заказал бутылку сладкого шампанского и обязательно во льду. Он опять предлагал высокие тосты.

Вере было весело и беззаботно, и жизнь казалась такой большой, широкой и легкой, и мир - золотистым, сверкающим, как шампанское в бокале, как Золотой колос, бросающий в пруд жемчужные нити, как осененный заходящим солнцем стеклянный купол павильона "Механизация". Евгений Борисович попросил Веру прочитать стихи, но вдруг сообразил, что это не совсем удобно здесь, в ресторане, что на них будут обращать внимание. Не лучше ли найти более подходящее место? И находчивый режиссер тотчас же предложил его.

- Пойдемте за город. Знаете, Верочка, веселиться - так веселиться. Сегодня у меня незабываемый день!

Довольно новая, окрашенная в два цвета - коричневый и бежевый - "Волга" стояла недалеко от Выставки, и они поехали. Вера села рядом с Озеровым. Впереди за рулем сидел молодой человек, должно быть шофер Евгения Борисовича. Мысли ее теперь занимал и тревожил один вопрос: куда и зачем они едут? Она насторожилась. Евгений Борисович попытался было взять ее руку и поднести к своим губам, она резко выдернула, забилась в угол, ощетинилась, метнув на него уничтожающий взгляд, в котором были и презрение, и ужас, и недоумение. На Дмитровском шоссе, куда они выехали, она, увидав идущий навстречу городской автобус, настойчиво и внезапно крикнула:

- Остановите машину!

Это было сказано вдруг и голосом, полным тревоги. Водитель инстинктивно затормозил машину, Вера стремительно открыла дверь, не дав опомниться своим спутникам, выскочила на дорогу и быстро-быстро побежала обратно, к автобусной остановке.

Уже дома она пробовала спокойно проанализировать все, что произошло, и понять, правильно ли она поступила. Первое время она нисколько не сомневалась в своей правоте, но уже на другой день ей подумалось: "А может, он ничего дурного не замышлял? Может, это только мое воображение?" Так или иначе, ей было не по себе. Она ждала его звонка. Но Евгений Борисович не звонил и не заходил. "Наверно, я его очень обидела. Хотя бы узнал, как я добралась".

И вот итог всему: ее не приняли в институт.

Уходя все дальше от "Золотого колоса", Вера вошла в зону отдыха Выставки - тенистую дубраву - и, не противясь нахлынувшим воспоминаниям, опустилась на траву. Она слышала, как сердце выстукивает один и тот же вопрос: "Что делать? Что делать? Что делать?" Надо же что-то решать. Вот тебе и "наша Тарасова"… А в самом деле, что если пойти к Алле Константиновне Тарасовой и все рассказать - все-все, начистоту? Или к Марецкой? Они ведь тоже женщины и были когда-то молодыми. Неужто не поймут и не помогут? А другой голос, ехидный, скептический, уже шептал: "Так вот и помогут. Пожалуйста, скажут, Вера Ивановна, мы вас давно ждем, давно знаем, что вы - самородок. А на самом деле таких, как ты, Верочка, тысячи, сотни тысяч в нашей огромной стране". Но она противилась неприятному шепоту: какое мне дело до тысяч. Я, Вера Титова, хочу стать киноактрисой. Хочу - и точка. А шепоток снова с ехидцей: "А талант, талант, Верочка, прежде всего. А потом уже хочу". Талант… А вдруг у нее его вовсе и нет и никогда не было. Кто сказал, что она талантлива? Кинорежиссер? Он лгал. Наконец, он мог искренне ошибиться. Но почему же на студии все находили, что она отлично справилась со своей ролью? Не могли же все ошибиться. А если не кино, то что же? Как ей начинать жизнь свою? Об этом не хотелось думать.

Уже у выхода неожиданно лицом к лицу столкнулась с Эллой Квасницкой; она была не одна, с молодым пареньком, бледнолицым, чернявым, щегольски, по последней моде одетым: черные узенькие остроносые ботинки, темный костюм, белая рубашка. Звали парня Радий Грош - скрипач, студент консерватории. Эллочка представила его. Она будто обрадовалась встрече и сказала даже:

- Мы о тебе только что говорили. Что с тобой, Веруньчик?.. Да на тебе лица нет! Заинька ты наш, что стряслось?

- Ничего, просто я устала, пока обошла все павильоны. - Вера не хотела говорить о своей беде. Ей поверили. А Эллочка щебетала:

- Ой, как я рада, - и многозначительно посматривала на своего спутника. - Мне надо с тобой, Веруньчик, поговорить. Я даже сегодня заехать к тебе хотела. Давай встретимся вечером, ты свободна вечером?.. Чудненько!

Условились встретиться в семь часов на площади Маяковского, у входа в Кукольный театр.

Вера пришла к театру ровно в семь. Элла уже ждала ее, встретила с преувеличенной радостью, цветущая, предупредительная:

- Я боялась, что ты опоздаешь. Молодец, Веруньчик. Боже мой, мне не нравится твое настроение. Наверно, с отчимом поругались. Да? Ну, скажи!

- Да нет, просто так, - через силу улыбнулась Вера. - Что-то нашло на меня. - Глаза Веры блеснули влагой.

- Ну-ну, не надо. Это пройдет. Я постараюсь. Тебе будет хорошо. Я познакомлю тебя с нашей компанией - чудесный народ. Ребята - класс. Девчонки - прелесть. У нас очень весело и просто.

Вера хотела спросить, где это "у нас", что это за компания, но Эллочка не давала ей и рта раскрыть, без пауз и остановок тараторила:

- Тебе мой Радик понравился?.. Ты удивлена?! А да, я сказала "мой". Это правда - мы скоро поженимся. Через год он окончит консерваторию. И тогда… ему обещали… У него папа известный писатель. Но это неважно. Он сам очень талантлив. В музыкальном мире он считается вторым Игорем Безродным. Знаешь, с кем я тебя познакомлю? Прелесть мальчик. Молодой драматург, очень-очень талантливый. Он написал шесть пьес. Четыре из них приняты и уже репетируются в двадцати театрах. В Москве идет одна его пьеса. Может, смотрела, называется "Дважды два - единица".

- Что-то слышала, - отозвалась Вера. - А как его фамилия?

- Фамилия? Вот забыла, вылетела из головы. Зовут его Макс - он приятель Ильюши, хозяина квартиры, куда мы едем. Молодой художник. Талантливый необыкновенно. Он, знаешь, из тех, которые ищут. Его картины печатали в "Юности". А вчера у него был знаменательный день. Так что Ильюшка теперь именинник. Нет, ты себе не можешь представить: вчера к Илье приехал один американский меценат - какой-то знаменитый коллекционер и купил картин на семьдесят тысяч. Ты представляешь? Илья теперь не знает, куда девать деньги.

- Ты сказала, "мы едем", - перебила Вера. - Я не понимаю, почему, зачем и куда мы должны ехать? Ты со мной о чем-то собиралась поговорить.

- Мы сегодня решили поздравить Илью с успехом, отметить, как положено.

- Но я же ничего не знаю, при чем я тут?

- Хорошо, открою тайну. Макс просил меня познакомить с тобой. Он помнит тебя по кинофильму, он видел тебя со мной на Красной площади в выпускной вечер. Ты ему очень понравилась. Он не может забыть тебя. Макс! - Эллочка мечтательно сощурила глазки, прикрыв их темными длинными ресницами. - Необыкновенный Макс! В него все девушки влюбляются. Я уверена - он тебе понравится. Идем, идем.

Они подошли к голубому "Москвичу", за рулем которого приветливо улыбался Радик Грош. Эллочка открыла заднюю дверцу и почти насильно втолкнула Веру. У Зубовской площади Радик остановил машину, посадил рядом с собой белобрысого с грубоватым лицом парня и тут же представил его:

- Знакомьтесь, девчонки: мой друг Роман Архипов. Бывший моряк и будущий великий ученый-изобретатель.

Роман смутился - Вера видела, как зарделись его уши, - пробурчал негромко:

- Да будет тебе: бывший, будущий. Как будто настоящее не в счет.

- Ну, дорогой мой, у нас с тобой еще нет настоящего, - возразил с апломбом Радик. - Мы все в будущем. И вообще, весь экипаж нашей машины - это люди будущего.

В мастерской "молодого", как его называли, несмотря на 34-летний возраст, художника-новатора все уже были в сборе. Мастерская размещалась в полуподвале большого нового дома на Ломоносовском проспекте, состояла из трех небольших комнат с низкими потолками и длинного коридора с какими-то отсеками и закоулками. В комнатах стояли низкие старые диваны, приобретенные за бесценок в комиссионном магазине, и в одной - длинный, тоже ветхий стол, накрытый холодными закусками, бутылками коньяка и шампанского. На стенах были развешены рисунки и акварели, похожие на те, которые Вера видела в журнале "Польша" и которые ей не нравились. В комнате висел дым густым неподвижным облаком.

Радик Грош представил сначала Веру, а потом Романа, из чего Вера заключила, что бывший моряк, как и она, здесь впервые и знаком лишь со своим другом. Живописец был худой, с пышной черной шевелюрой и тонкой ниточкой усов, которая как-то очень резко и четко подчеркивала яркий и сочный алый цвет его губ, постоянно держащих трубку. Одет он был в пеструю рубашку "навыпуск" и узенькие шорты. Впрочем, на вид это был довольно скромный и сдержанный малый. Его товарищ, широкоплечий круглолицый шатен в кирпичного цвета пиджаке и светлых брюках, обращал на себя внимание не столько туалетом и представительной внешностью, сколько манерой держать себя. В его характере, в жесте, движениях чувствовалась мертвая хватка человека, который слишком высоко себя ценит, прочно и уверенно стоит на земле. Это был Макс.

Из всех четырех мужчин, как заметила Вера, только Роман чувствовал себя здесь не совсем уверенно, неловко. И одет он был слишком просто - белая тенниска, из-под которой виднелась флотская тельняшка, широкий поясной ремень с медной сверкающей пряжкой и эти чудовищно широкие, подметающие пол флотские брюки. Какой контраст!

Кроме Веры и Эллы, тут были еще две девушки: одна нечто вроде хозяйки, приветливая, немногословная, с постоянной деланной улыбкой, тощая, в черном без рукавов декольтированном платье, плоскогрудая и длинношеяя. Звали ее Ава.

Другая, назвавшая себя Ликой, - Радик называл ее Анжеликой, - по мнению Веры, была интереснее и хозяйки и Эллочки. Она чем-то напоминала Вере Зинаиду Волконскую. Миниатюрная, изящная, с влюбленными блестящими глазами и маленьким чувственным ртом, она сразу же атаковала Романа, начала показывать ему картины, что-то объяснять.

Веру посадили за стол рядом с Максом. Он ухаживал за ней, он умел ухаживать, выделялся среди других своими изящными манерами. Пугали ее лишь бутылки коньяка и шампанского, но она твердо решила не пить.

Первый тост провозгласил Макс.

- Дети мои! - театрально сказал он, привстав над столом монументом, с глиняным бокалом в руке. - Мальчики и девочки! Прежде всего, наполните ваши сосуды этой божественной влагой. Сегодня у нас необычный повод поднять бокалы. Судьба всегда в итоге своем справедлива. История в конце концов все ставит на свое место. Все и всех. Вот жил на белом свете такой художник по имени Илья. Талантливый художник, талантливый необыкновенно и удивительно скромный. Он понимал, видел и чувствовал то, что еще не поняли и не увидели другие. Он в своих рисунках открыл новый, совершенно непохожий на привычный мир. Но нищие духом современники-соотечественники не поняли и не признали его. Они предпочли учение глумлению. Они требовали цветных фотографий. Но Илья, как настоящий художник, не променял свой талант, не стал творить на потребу толпы. Он создавал шедевры. То, что вы видите сейчас, все, что украшает это мало сказать скромное, убогое жилище, - все это не имеет цены. Это творение великого духа!

Красивым жестом Макс указал на стены, с которых на Веру глядели какие-то уродливые лица, фигуры, изображенные черной тушью на белой бумаге. У Макса квадратное лицо, крепкий бычий лоб и массивные челюсти гангстера. Взгляд, движения, жесты уверенны, напористы и быстры. Глядя на него, Вера вспомнила слова Эллы: "Он настоящий мужчина". А Макс продолжал:

- За это можно уплатить миллион. Можно отдать что угодно. Это вообще не имеет цены, И я счастлив, друзья мои, счастлив и рад за моего друга, часть шедевров которого вчера из этого подвала ушла в мировую сокровищницу искусства, в вечность, в бессмертие. За тебя, Ильюша, за твой гений, твое здоровье!

Потом поднялся Радик:

- Сегодня среди нас присутствует сын известного дипломата, мой школьный товарищ Роман Архипов. Он, если можно так выразиться, представитель не искусства, а науки. Да, я не оговорился. Роман - талантливый изобретатель. Еще в школе, в кружке "Юный техник", он изобретал разные замысловатые штуковины, которые под силу только опытному, квалифицированному инженеру, профессионалу, так сказать. На флоте рядовой матрос Архипов изобрел очень ценное усовершенствование на подводной лодке, за что награжден крупной денежной премией и золотыми часами. Он имеет патент на свое изобретение. Я предлагаю выпить за его здоровье и пожелать ему в этом году поступить в Бауманский институт. А мы поможем. Анжеликин папа - доктор технических наук, он тебе поможет, Роман. За здоровье Романа, друзья!

Вера изучающе посмотрела на Радика. У него синий подбородок, блестящие гладкие волосы, черные с сизым отливом, тонкое, рафинированное лицо, жесты спокойные, расчетливые. Сам он подтянут, изысканно аккуратен. Типичный денди. А в общем все они, видно, славные ребята. Роман застенчив и грубоват, вернее, простоват. Но он, наверно, добрый.

И опять были тосты, пили много, мало закусывали. Вера пить не могла. Макс настаивал:

- Ну один бокал. Вы нас всех обижаете.

Захмелевшая Элла кричала через стол:

- Брось, Верка, кривляться. Тут твои друзья. Как будто ты никогда не пила!

Неистовствовал магнитофон. Казалось, ленте, исторгающей какие-то визгливые звуки, которые трудно было назвать музыкой, не будет конца. Певцы были безголосые, нахальные, претенциозные, под стать джазу. Какой-то надтреснутый, дребезжащий голос мужчины исполнял гимн частной торговки времен нэпа, предлагающей покупателям свои бублики. Лика шумно восторгалась:

- Бесподобно!.. Нет, это гениально!..

- Такую запись вы не купите ни за какие деньги, - пояснял гостям довольный хозяин. - На два этюда выменял.

Вера не находила ни в музыке, ни в голосе певца ничего не только "бесподобного", но даже сносного. К тому же выяснилось, что поет совсем не мужчина, а женщина, модная певица какого-то заокеанского кабаре, Роман хитро посмеивался:

- Ну и ну. А я думал, что это мужчина.

А магнитофон надрывался.

Макс спросил Веру:

- Вам не нравится?

Она не стала лгать, ответила откровенно:

- Я не хочу жить, "как во сне", мне хочется думать о завтрашнем дне.

- Святая наивность! - воскликнул Радик на ее слова и пропел: - "Что день грядущий мне готовит?.." Я не знаю. И вы не знаете. И никто не знает. И не надо. Ничего не надо: ни философий, ни агитаций, ни лозунгов. Надоело!.. Устарело!.. Осточертело…

Его неожиданную вспышку, так удивившую Веру, погасила Лика, капризно сморщив носик:

- Да погоди же ты, Радик, не мешай слушать…

Кто-то, должно быть эмигрант из трактирного джаза, на окостеневшем русском языке исполнял популярную русскую народную песню "Помню я еще молодушкой была". Вера знала эту песню, любимую песню своей мамы. Ей нравилась ее полнозвучная, нежная мелодия, трогательно задумчивая и плавная, нравились простые, незатейливые народные слова. А тут… Веру покоробило. Мелодия была исковеркана, изуродована, переделана на кабацкий лад, слова перевраны. Чудесная песня была обесчещена и растоптана, и это так больно задело Веру, точно ее оскорбили, наплевали в душу. Она вдруг посмотрела почему-то на Романа жестоко, гневно, точно он был виноват в таком недопустимом кощунстве над русской песней, но Роман понял ее взгляд, ее состояние и чувство, ответил краткой фразой единомышленника:

- Чем нас Америка-то снабжает.

И Вера увидела в нем своего союзника.

Потом были еще тосты: за поэтический талант Лики, за здоровье и щедрую душу Авы, за прелестную Эллочку, за будущую всемирную славу Радика, за новых друзей - Веру и Романа. Вера сидела напротив Романа и все время чувствовала на себе его пристальный взгляд. На ухаживания Лики он не обращал внимания, слушал ее рассеянно, она что-то говорила ему вполголоса, задорно хохотала. Лику попросили прочитать свои стихи, и она охотно выполнила просьбу.

- Я вам прочту два стихотворения, которые будут напечатаны в журнале "Юность", это стихотворения в прозе, совсем забытый у нас жанр, - сообщила Лика, не вставая. - Первое называется "Город грядущего".

Лика широко раскрыла посоловевшие глаза и начала с глухим надрывом:

- "Город большой и больной одышкой смотрит на небо. Там, в недоступном ему просторе, плывут облака и парят птицы. Они свободны. Город завидует облакам и птицам, он тоже хочет быть свободным. Ему бы подняться в жемчужную высь, но груз мещанского уюта крепко прижал его к земле и не дает расправить крылья.

Шифоньеры, заваленные барахлом, стеллажи, заставленные скучными, серыми книгами, тяжелыми и никому не нужными, окна, закрытые фикусами, комнаты, заполненные коврами, фарфором и хрусталем, головы, набитые плесенью и пылью старых предрассудков, вкусов и привычек, - все эти тяжелые камни лежат в утробе города и мешают ему расправить крылья.

Город жаждет свободы. Человек рвется в лазоревый простор! Мой ровесник полетит в космос и, возвратясь на землю, освободит город от вериг мещанского булыжника.

Город расправит крылья. Легкий, свободный от условностей и запретов, город породнится с птицами и облаками - новый город моего поколения".

Ей аплодировали, кричали "браво", трескуче чокались глиняными бокалами. Лика отхлебнула вина и объявила:

- И еще одно, коротенькое: "Любовь моя".

Она встала, положила свою маленькую ручку на плечо Романа и начала тихо, таинственно:

- "В моей груди бьется птичка. Бьется и поет. Ты слышишь? Это ее песня. Это мое сердце. Птичка поет про любовь, нежную и свободную.

Птицы умеют любить, как никто в мире.

Хочешь, я подарю тебе мою птичку? Ты посадишь ее рядом со своей. Пусть они вместе поют нам с тобой вечную и неугасимую песню любви.

В твоей груди. В моей груди.

В нашей груди!.."

Макс спросил Веру:

- Нравится?

Она ответила неопределенно:

- Любопытно.

- И только?.. - удивился Макс такой сдержанной оценке. - По-моему, это гениально. Это философские стихи - глубина! Широта! Разве можно их сравнить с рифмованной трескотней на злобу дня десятков нынешних поэтических кузнечиков?! Как, Роман, военные моряки оценят эти стихи?

Роман Архипов был прям и откровенен. И сказал, что думал:

- На флоте, пожалуй, не поймут.

- Ну да, там надо: "И песня и стих - это бомба и знамя", - кричал изрядно захмелевший Илья.

- Верно: и бомба и знамя нужны матросу, - согласился Роман.

- И любовь? - Это спросила Лика, кокетливо улыбаясь масляными глазками. - А разве любовь, Ромочка, не нужна матросу?

- Нужна и очень нужна, - ответил Роман. - Только не всякая.

- Примитивная…

- Любовь Татьяны Лариной?

- Кому как, - ответил Роман на стремительную атаку.

- Не верю, - мотал тяжелой головой Макс. - Солдат теперь тоже другой пошел, новый солдат, со сложной психикой. Сколько наших парней призвали. Это мальчики настоящие. Они принесли и в армию и на флот свои идеи, дух нового времени.

- А скажи, Роман, у вас на подводной лодке читают журнал "Юность" или довольствуются "Красной звездой" и этим, ну как он называется, ваш - "Советский воин", что ли? - перебил Макса Радик.

- На флоте читают много разных журналов и газет. Кому что нравится, - ответил Роман.

- Ну, а Ремарка, Сэлинджера читают? - в голосе Макса звучала нехорошая настойчивость.

- Читают. Николая Островского, Шолохова, Фадеева, - очень спокойно, как будто с вызовом, ответил Роман. И продолжал негромко, выталкивая из себя тугие, круглые слова: - Вот тут читали стихи о городе Грядущего. У меня свое представление и о поэзии, и о городе будущего, и о городе прошлого. Я не поэт, как вы знаете, но стихи люблю. Я хочу прочесть вам, если позволите, тоже стихи о городе.

- Просим, просим, Роман, - раздалось сразу несколько голосов.

Илья остановил магнитофон. Тишина наступила настороженная и нетерпеливая. Роман встал, бросил на Веру короткий, но многозначительный взгляд и, глядя в стол, начал, щуря один глаз:

- Стихи о городе, голос которого мы слышим сегодня весь вечер, - он кивнул на магнитофон, - написал поэт Виктор Полторацкий. Называется "Нью-Йорк".

В тишине, напряженной до предела, он обвел всех долгим торжествующим взглядом. И, не говоря больше ни слова, сел. Тишина должна была лопнуть. Это случилось бы вот-вот, если б взрыв не опередила Вера. Она сказала как-то уж очень искренне и непосредственно:

- Хорошие стихи… Очень хорошие.

Все зашевелились, негромко и не совсем определенно загудели, а Радик сказал как будто даже примирительно:

- Что ж, яркий образчик поэзии времен культа личности. И только.

Он встал и тотчас же удалился с Эллой в другую комнату. И опять завизжал магнитофон.

Минут через пять исчезли из-за стола Ава с Ильей; уходя погасили большой свет. Теперь в углу столовой лишь тускло горел торшер. Лика запускала свою маленькую ручку в мягкие волосы Романа и по-кошачьи ласкалась к нему. Он не отталкивал ее и не противился, был задумчив и сух, изредка посматривал на Веру. А Макс, перебирая Верины пальцы, вполголоса говорил:

- Первый раз я увидал тебя в кино. И запомнил. Мечтал о тебе. В моей пьесе "Похищенная молодость" есть героиня. Это ты. Я писал ее, думая о тебе.

- Странно, - грустно отвечала Вера. - Но ведь вы меня не видели в жизни.

- На Красной площади видел. Ты была в белом платье. Сказочная, прозрачная, как мечта.

Вера вспомнила выпускной вечер, теплую короткую московскую ночь, песни на площади, девушек в белых платьях, многозначительные вздохи Коли Лугова. Где он теперь? Она, очнувшись от минутного забытья, увидала прямо перед собой настойчивый, пытливо-встревоженный взгляд Романа, на ладонях которого покоилась изящная головка Лики, свернувшейся калачиком на диване. Мягкий и тающий голос Макса звучал возле самого ее уха:

- Я написал сценарий по моей пьесе "Похищенная молодость". Ты будешь играть главную роль в кинофильме. Ты, только ты!

В эти минуты Макс чем-то напомнил ей Озерова. Вера спросила:

- Вы знаете кинорежиссера Озерова?

- Женю? Ну как же, Женя мой друг. А почему ты спросила?

- Вы очень похожи на него.

Он не знал, как понимать ее слова,

Вошел Радик без пиджака и без галстука, на губах брезгливая гримаса, лицо в розовых пятнах, взгляд блуждающий.

- Где Элла? - обеспокоенно спросила Вера. Радик не ответил.

- Пойдем поищем ее, - весело сказал Макс и увлек за собой Веру в соседнюю комнату, слабо освещенную ночником.

Элла лежала на тахте и отсутствующим взглядом смотрела в потолок, заложив ладони под взлохмаченные волосы. Вера всерьез встревожилась:

- Элка, что с тобой? Тебе плохо? Ты много пила.

Элла посмотрела на нее с иронией, поправила мятую юбку и, свесив на пол босые ноги, стала застегивать кофточку. Вера села рядом, изумленно рассматривая подругу. Та не выдержала ее взгляда, сказала:

- Ну что ты, глупенькая? Мне хорошо. - Быстро поднялась, освободив место рядом с Верой, сказала с ужимкой: - Садись, Макс, не буду вам мешать. - И ушла.

Вера попыталась было встать, но Макс удержал ее. У него крепкие руки и горячие губы. Вера не ожидала его внезапного насилия. Неистово закричала, рванулась в сторону всем телом, сильно стукнула головой ему в челюсть. Он только прикусил язык и отпустил ее руки. Вера в испуге и ярости вбежала в столовую и столкнулась с Романом, который спешил на ее крик.

- Что случилось?

Вера не успела ничего ответить, как вышедший следом за ней Макс с силой схватил ее за руку и повернул так, что она вскрикнула от боли и присела.

- Я тебя проучу, недотрога, обломаю, - прошипел драматург. И в ту же секунду получил удар в грудь.

Ударил его Роман. Вера бросилась к выходной двери, но дверь была заперта на ключ. Макс был сильнее Романа. От его ответного удара матрос еле удержался на ногах. Подбежавшие Илья и Радик заняли сторону Макса. Тогда в воздухе сверкнула увесистая медная пряжка и гулко опустилась на спину Макса. Тот вскрикнул и подался назад. Отступили и Радик с Ильей. А Роман осатанело и угрожающе прохрипел:

- He подходите!.. Отоприте дверь, негодяи!.. Или я разнесу ваше крысиное гнездо!

Это произвело впечатление: мгновенно нашелся ключ, и первой в открытую дверь выскочила Вера. За ней спокойно, держа в руке свое грозное оружие - матросский ремень с металлической пряжкой, - вышел Роман.

На проспекте было еще светло. Зашедшее за горизонт солнце продолжало сверкать на университетском шпиле. В свежем, не душном воздухе - простор и покой. Вера плакала, громко всхлипывая. Роман утешал неумело, смущенно.

- Успокойтесь, не надо, Верочка. Люди смотрят.

- Боже мой, боже мой, что я видела! - повторяла она сквозь рыдания. - Это ужасно, гадко, пошло…

- Он вам сделал больно?

- Нет, уже прошло, - отозвалась Вера.

Роман предложил идти до центра пешком. Вера согласилась: не показываться же в метро или троллейбусе с заплаканными глазами.

Через четверть часа они уже смеялись.

Вера спрашивала о Лике:

- О чем она с вами говорила?

- Лика? Всякий вздор несла, вроде того, что нынешнее молодое поколение необыкновенное, особое, сложное. Я спросил, чем именно характерно оно?

- А она?

- Она сказала, что современная молодежь - это интернационалисты и патриоты, в то время как прежние поколения молодежи были только патриотами.

- Это на самом деле так? - не поняв, переспросила Вера.

- Ну да, как бы не так. Наши солдаты, освобождавшие Европу от фашизма, что ж, они были только патриотами и не были интернационалистами?..

- И вы ей это сказали?

- Я сказал ей, что не нужно смешивать интернационализм с космополитизмом.

"А он умный, - отметила про себя Вера, - добрый и смелый". И опять вспомнилась Эллина фраза: "Настоящий мужчина".

На гребне Ленинских гор, у двухъярусного моста, остановились, залюбовавшись всплесками огней лежащего внизу огромного города. Москва была, как море, без конца и края, уходила за горизонт неяркими всполохами электрических зарниц. Очертания высотных зданий вздымались к небу мачтами гигантских кораблей. Круглая чаша Центрального стадиона искрилась ярко и призывно. Весь в гирляндах огней, веселый и задорный, стремительно сбегал с Ленинских гор к Крымскому мосту молодой Комсомольский проспект.

Они стояли молча, взволнованные, совсем чужие и в то же время так хорошо понимающие друг друга. Роман предложил пройти пешком весь Комсомольский проспект.

- Ведь это наш проспект… Вы комсомолка?

- Да, это наш проспект, - отозвалась Вера. И затем, минуту помолчав, подавляя неловкость, сказала: - А говорят, время рыцарей давно миновало.

- Вы это к чему? - не понял Роман.

- О вас подумала… Как вы меня защитили.

Роман ухмыльнулся:

- Как вы попали в этот подвал?

- Случайно… У меня было такое состояние… Не знала, куда себя девать.

- Отчего… состояние? Что за причина?

Вера чувствовала - это не праздное любопытство, Роман искренне интересуется. И она рассказала все о себе: и об отце, и о Константине Львовиче, и о том, как в кино снималась, как поступала в институт, как встретила сегодня на выставке Эллу. Он слушал ее с таким участием, с каким никто никогда не слушал Веру. Спросил:

- А в приемной комиссии или в деканате вы не справлялись о себе? Представьте, что вашу фамилию пропустила машинистка. Или есть еще дополнительный список. И вообще, как так можно - не выяснив ничего определенно, бежать очертя голову! Паниковать.

Слова его показались Вере убедительными. И хотя она не очень верила в возможную удачу, а вернее, совсем не верила, все же решила зайти и выяснить еще раз.

О себе Роман говорил как-то уж очень просто. Живет вдвоем со своим младшим братом в квартире родителей. Отец его дипломат, работает в советском посольстве в одной стране. Сам он увлекается физикой и математикой. Любит спорт, особенно лыжи. Ну и, конечно, водный спорт, это ему "по штату положено". И повел разговор о друзьях-товарищах, о настоящей дружбе. О Радике Гроше говорил с презрением:

- Не ожидал, что он станет таким.

- А как вы думаете, Эллу он любит? - спросила Вера.

- У них своя модерн-любовь, - ответил Роман, - у всех этих, которые со сложным оптимизмом. Души сложные, а любовь примитивная, кошачья.

От Крымской до Маяковской ехали на троллейбусе. До Грузинской шли снова пешком по улице Горького.

- Завтра обязательно сходите в приемную комиссию, - напомнил Роман. - Можно я вам позвоню, узнаю, как ваши институтские дела?

- Позвоните, - как-то нерешительно ответила Вера и назвала номер своего телефона.

- Только вы не расстраивайтесь и не переживайте. Не получилось в этот раз, получится на будущий год. Я уверен.

- Откуда вы меня знаете? Нет, Роман, не повезло мне в жизни. Не повезло.

- Да у вас и жизни-то не было еще… Давайте завтра встретимся в вашем институте. Я буду вас там ждать. Хорошо?

Она решительно запротестовала:

- Ни в коем случае. Зачем? Я не знаю, в какое время поеду туда. Может, не завтра. Я совсем-совсем ничего не знаю, И вы меня не знаете, Роман.

- Знаю… Мне кажется, что я давным-давно вас знаю. И позвоню вам. Хорошо?.. Даже если вы скажете "не звони", все равно позвоню.