"Андрей Волос. Недвижимость" - читать интересную книгу автора

синей и широкой Оки, сгустившей вокруг себя весь огонь и сияние медленной и
роскошной смерти.
За мостом ремонтировали дорогу. Съехав с гладкого асфальта, машины
тянулись друг за другом в гору по рытвинам мимо куч гравия. Я рулил,
объезжая колдобины. Подвеска покрякивала. У жирной полосы свежего асфальта
стоял насупленный гаишник и помахивал палкой. Я подумал, что вот и Павел жил
так, будто ему было воспрещено выезжать на асфальт: словно кто-то пристально
следил за тем, чтобы он весь свой век ковырялся по бездорожью и, не дай бог,
хотя б ненадолго свернул туда, где поглаже.
Одна за другой машины выбирались на полотно и прибавляли газу.
Снова шуршал воздух в щели приопущенного окна, выдувая из салона
надоевший запах горячей солярки и пыли. Бронзовая и золотая листва кружилась
над дорогой, вихрилась за пролетевшим грузовиком.
Вот и Павел всю жизнь хотел выбраться - чтобы шуршал ветер, чтобы
весело кружила листва, чтобы мелькали деревья... чтобы вот так же лилось в
глаза все новое и новое золото. Судьба, судьба, повторял я. Судьба. А как
еще это назвать? Свобода человека на водных лыжах. Он виляет и крутится, он
кувыркается и выделывает кульбиты, но от катера ему не оторваться. Судьба,
судьба... Я повторял это слово, и почему-то становилось тревожно, даже
страшно - словно я летел не по надежному, гладкому, залитому солнцем шоссе,
отчетливо представляя все его изгибы на много километров вперед, а в
сплошном тягучем тумане, в котором движение заведомо гибельно, потому что я
ничего не вижу перед собой.
Но все-таки я гнал и гнал свою Асечку - старую, тяжеловато идущую
машину, на восьмидесяти начинавшую жалобно кряхтеть, а на ста десяти -
постанывать и опасно трепетать. Сначала я звал ее
Васечкой, но очень скоро понял свою ошибку и признал женственность этой
сложной натуры. Мне было жалко останавливаться лишний раз, потому что минута
или две, потерянные на глоток чаю, отнимали завоеванное преимущество, и мимо
меня со свистом проносились все, кого я только что с такой натугой обгонял:
пенсионерская "Волга", загаженный колхозный грузовик, клоунски вихляющий
всеми бортами, лихой самосвальный
"ЗИЛ", из кузова которого то и дело шлепались на асфальт плюхи свежего
раствора... Но если кто-нибудь стоял на обочине, голосуя, я без раздумий
тормозил: дорога становилась все длиннее и длиннее. Я уставал месить в
голове одно и то же и был не прочь перекинуться словцом. Однако все
попутчики (сначала некрасивая девушка с большой синей сумкой, потом прыщавый
парень в зеленом егерском кителе, потом старик с прозрачными голубыми
глазами) были одинаково напряжены и неразговорчивы - должно быть, думали,
сколько с них запросят; но денег я не брал.
С очередного холма вместо новых деревушек открылись вдруг пригороды
Ковальца. Над городом стояла дымная туча. Золото листвы здесь было покрыто
пылью. Скоро оно и вовсе превратилось в бурые лохмотья. Один поселок
перетекал в другой, и заборы всюду были похожи. Тянулись серые корпуса
военных заводов, торчали высокие красные трубы со спицами громоотводов на
самом верху, и кое-где струился из них жидкий дым...
Павел стоял в коридоре у окна и, завидев меня, неприветливо поморщился,
немного согнувшись при этом в поясе - будто хотел встретить гостя поклоном.
- Ты чего? - спросил я сердито. - Ты чего же опять скрываешься?
Он распрямился, выдохнув, и только теперь его лицо приняло то