"Андрей Воронин. Тень прошлого (инструктор спецназа ГРУ)" - читать интересную книгу автора

и теперь наслаждался заслуженным отдыхом. Его светло-серая легкая шляпа
была легкомысленно сдвинута на затылок, открывая незагорелый лоб, на
котором первым делом бросался в глаза аккуратный треугольный шрам над
левой бровью. Брови у него, как и когда-то, были густые и широкие, вот
только цвет их изменился: они стали словно подвиты серебристой паутиной, и
та же паутина поблескивала на висках - много, слишком много паутины...
"Стареем", - подумал Илларион, делая шаг навстречу старому знакомому и
отводя руку для рукопожатия.
Живописец небрежно, до боли знакомым Иллариону жестом уронил окурок
на асфальт и растер его подошвой дорогого кожаного ботинка. Это было почти
ритуальное действо, разом перенесшее Иллариона с московской улицы в
раскаленные пыльные горы. Там, в горах, этот человек точно так же небрежно
ронял окурок под ноги и растирал его подошвой. Вот только вместо кожаных
туфель были на нем тогда старенькие, прошедшие огонь и воду кроссовки, а
вместо тощей папки держал он тогда под мышкой пристрелянный АКМ с
обшарпанным прикладом, на котором живого места не было от зарубок. И земля
была не та, и одежда, и время. И сами они были не те.
Растоптав окурок, живописец тоже шагнул навстречу Иллариону, сверкнув
всегдашней своей ослепительной улыбкой. Лицо изменилось - осунулось и
постарело, а вот улыбка осталась та же: большие, без единого изъяна,
желтоватые от табака зубы, рот до ушей - не улыбка, а воплощенное
дружелюбие. От этой улыбки в целом заурядное лицо его словно ожило,
осветившись изнутри, и разом помолодело лет на двадцать.
- Ага, - сказал живописец, - явился!
Голос у него тоже остался прежним - отлично поставленный, как у
телевизионного диктора, но при этом с некоторой мужественной хрипотцой.
Голос героя-любовника, покорителя диких земель и женских сердец. Весь он
был такой - мужикам на зависть, а бабам на погибель: почти двухметрового
роста, плечистый, улыбчивый, с лучистыми карими глазами, сильный и гибкий
- настоящий офицер, гордость любой армии, храбрец, умница, каких поискать,
- капитан Николай Балашихин в полный рост.
Две твердые, как дубовые доски, ладони сошлись в крепком мужском
рукопожатии, и Илларион помимо воли вспомнил слова О'Генри, утверждавшего,
что в тисках такого рукопожатия гибнут любые микробы. Некоторое время двое
бывших сослуживцев стояли молча, не разнимая рук.
Это был один из любимых трюков Балашихина, который он применял,
правда только к друзьям, не распространяя на людей незнакомых: схватить
человека за руку и жать, пока тот не попросит пощады. Впрочем, в данном
случае он не на таковского напал: Илларион хорошо помнил эту его привычку
и сам был не дурак помериться руками.
- Ага, - с видимым удовлетворением повторил Балашихин, - есть еще
порох в пороховницах!
- А ты думал, - ответил Илларион.
Они коротко обнялись - оба не любили долгих нежностей - и наконец
прервали рукопожатие.
- Вот черт здоровенный, - сказал Илларион, растирая отдавленную
ладонь. - Откуда ты взялся?
- От верблюда, - радостно доложил Балашихин. - Я теперь москвич...
Лимита, одним словом.
- Оно и видно. Шутки у тебя, по крайней мере, соответствующие, -