"Михаил Васильевич Ворскла. Русалка " - читать интересную книгу автора

стекла в окнах, лопнули, осыпались осколками. Шумящие зелеными листьями
древесные ветви проломились в проемы и потянулись в комнату. Испуганная
девушка выбежала вон, а Дмитрик принялся ловить разлетающиеся листья и
кричал: "Не надо! Зачем вы?! Ну зачем вы?!" А молодежь, онемев от ужаса,
наблюдала сквозь открытую дверь за происходящим.
Потом говорили, что шампанское нехорошее было, что срок годности у него
истек, и ругали Шиша, который где-то по дешевке его доставал. Потому что
окна в комнате оказывались целыми и даже, как и прежде, покрытыми
затейливыми морозными узорами. Никаких следов погрома не замечалось, только
с Дмитриком творилось неладное. Он плакал и ползал по ковру, что-то собирая.
Всем потом здорово попало за веселье. Даже милиция расследовала, кто мог
причинить такой вред хлопцу. Но виновных не нашли. Дмитрика отправили в
Полтаву, а со временем перевели в лечебницу в Снетин. Он как будто немного
оправился, после пасхи даже родных узнавать стал. Но возвращать его не
осмеливались. Видно уж ему такая судьба была уготовлена.

Батько умолкал, а сваты долго не могли оправиться от услышанного. Долго
находились под впечатлением. "И за что бог такое наказание послал?" -
спрашивала про себя Венера Тарасовна. А мама, вытирая слезы, улыбалась и
говорила, что есть у них теперь надежда, что в соседнем селе стало легче
одному парубку, покалеченному в армии, когда свозили его в Лавру. "Скоро
денег соберем и поедем с Дмитриком в Киев. Помогут и ему. Полегчает". А
Павло Андриевич одобрил и заметил, что кроме Печерской Лавры можно еще и в
Почаевскую, но это далековато. Он даже мог бы сам свозить на своей машине,
но коленвал ненадежен, есть вероятность поломки в пути. "Если одному
сломаться", - объяснил Павло Андриевич, - "полбеды. А если с пассажиром, то
совершенно никуда не годиться". И заявлял, что лучше совсем не ехать, коли
не уверен. Лучше уж дома сидеть, а везут пускай те, кто умеет. У кого
техника в порядке.

~

Широким полем колышутся подсолнухи и, уменьшаясь, сбегают под уклон
яркими очами, - тысячами, - толпясь, и сливаются в желто-зеленое море.
Прерываются пшеницей, и горят за ней еще ярче - другим полем. И колышутся
непрерывно. И звенят. За ними холмы и дальние горизонты видны: голубые, юные
равнины.
Там прячется в зеленых дебрях как стыдливая девица ставок. Он - точно
живое зеркало, белое пасмурное небо отражается в нем днем, и тонкий молодой
месяц ночью. Осока длинными волосами распускается по воде, и плещется
ласково волна в берег, как будто смеется, и рыба наводит на водной глади
волшебные круги.
А под вечер, как только сядет солнце, и не успеет мир потонуть во
мраке, но, напротив, засветится необычайно ровным светом; когда небо светлое
и белое как молоко, приходит купаться к тому ставку хлопчик. Стаскивает с
себя штаны и футболку, приближается к краю и погружает ноги в теплую воду.
Доходит до глубокого места и плывет. Разводит белое небо руками, пуская
волну, переворачивается на спину и отдается воле чужой, и его несет течение,
словно это не ставок, а быстрая речка. "Никто не знает, какая ты", - шепчет
он, - "Как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает". Он летит, невесомый,