"После Кастанеды: дальнейшее исследование" - читать интересную книгу автора (Ксендзюк Алексей Петрович)

ГЛАВА 5 ХРОНИКА НАШЕГО БЕССИЛИЯ

Олдос Хаксли (прекрасно чувствовавший, как человека на протяжении всей его истории раздирают Интеллект, несущий в себе отвратительное заточение, и Иррациональное — стихия, где все возможно, где мерещится магия и колдовство, а в конечном счете — бессмертие), искавший последнего Преображения не в христианских гимнах, а в белых кристаллах ЛСД, писал в своем философском эссе "Мокша: заметки о психоделиках и опыте визионера": "Все природные стимуляторы, наркотики, релаксанты и галлюциногены, известные современным ботаникам и фармакологам, были открыты первобытным человеком и употреблялись с незапамятных времен. Одна из первых вещей, которую Homo Sapiens сделал со своими только что развитыми рациональностью и самосознанием, состояла в том, что он направил их на поиск того, как обойти аналитическое мышление и преодолеть его или, в крайнем случае, хотя бы на время стереть изолирующее осознание себя. Пробуя все, что росло в полях и лесах, он твердо придерживался того, что в данном контексте казалось хорошим, т. е. меняло качество сознания, делало его иным, отличным — неважно как — от повседневного ощущения, восприятия и мышления".

Стало быть, человеческий интеллект изначально в содружестве с языком погрузил психику в непроглядный мрак озабоченности, в осознание таких неприятностей, как одиночество, тоска по утраченному, страх перед тем, что может произойти, в темное однообразие самого себя; и каждый шаг разума, приближавший к производству и желанному комфорту, расчленял мир, производил кровавую вивисекцию над целостностью переживаний.

Можно, разумеется, отнестись к подобным высказываниям как к метафоре, преувеличению, однако в душе человека, жившего, скажем, 5–7 тысяч лет назад, всякое возведение чувства в идею, абстракцию, происходило долго и переживалось как отступление в бесплотное царство, где обитают неощутимые призраки, уловимые только вниманием — а в ту пору сосредоточенное внимание требовало гораздо больше усилий. Человек действительно ощущал, как переживаемый им мир разделяется, рассекается, вновь соединяется; жизнь идеи была тогда бесконечно ближе к простой красоте пронизываемого ветрами пейзажа.

Австралийские аборигены настолько остро почувствовали вторжение разума в свой мир, что разделили историю мира на собственно историю и время сновидений; другие народы ощущали это не менее остро, но их катастрофа случилась на несколько тысяч лет раньше и Время стерло из памяти этносов трагедию "перехода".

Возникновение государственного института стало завершением этого периода на «политическом» уровне. Тщательно разработанная теократия и есть воплощение интеллекта на уровне социальной структуры. На подобную тему много рассуждал Камю. Все тоталитарные режимы (начиная с самых ранних теократий и т. п.) противостояли по природе своей безъязыкому, аморфному опыту Духа. Когда европейское умствование докатилось до марксизма, другие философские школы уже понимали, что тоталитаризм и духовное развитие — вещи несовместимые. Камю написал: "марксизм требовал покорить иррациональное начало в человеке… lt;…gt; Марксизм стремился к завоеванию тотальности, а сюрреализм, как всякий духовный опыт, стремился к единству. Тотальность может потребовать повиновения от иррационального, если рационального достаточно для обретения господства над миром. Но жажда единства более требовательна. Ей недостаточно, чтобы все было разумным. Она стремится к тому, чтобы рациональное и иррациональное были уравновешены на одном и том же уровне. Нет такого единства, которое предполагало бы саморазрушение". Упоминаемая Камю "жажда единства" подвигала человека к религии, мистике, ко всеобщему порыву в над-человеческое, где огромность Божественного уничтожает мелкие различия — национальные, традиционные, этнические, политические и проч.

Как видите, интересы духовного развития и интересы государства ни в чем не пересекаются. Государственная идеология поддерживается вполне определенной картиной мира. Картина мира служит, с одной стороны, почвой для идеологии, а с другой — совокупным результатом повседневно используемого режима восприятия.

Таким образом, картина мира питает государственную идеологию, общественный порядок, т. е. в целом каркас нашей цивилизации. Одновременно картина мира есть стихийно проникшая в общее сознание масса идей, имеющих целый ряд источников — от архетипических образов, превратившихся в бытовые предрассудки и банальности, до предельно упрощенных философских максим, давно утративших автора и время своего возникновения. Общая цель этих совершенно разнородных сентенций и логических оснований — сотворение непротиворечивой модели, внятной как идиоту, так и ученому-естествоиспытателю.

Надо отдать должное науке. Она немало свершила для закрепления фундаментальных понятий о мире и человеке, чтобы все дальнейшее развитие естественнонаучных идей было последовательно и во многом предсказуемо (за исключением некоторых взрывоопасных теорий XX века, яростно перечеркнувших все предыдущие).

Что же касается нынешних научных идей, под натиском которых с треском лопается картина мира всех предыдущих веков, то они по-прежнему пребывают в пространстве чистой науки. Потребуются века, чтобы картина мира, которую разделяет человечество, приобрела такой вид, где нашлось бы место Эйнштейну, Гейзенбергу, Куну, Уорфу, Мамардашвили, Грофу и — наконец — Кастанеде.

В настоящий момент общее сознание человека изживает ньютоно-картезианскую парадигму. В целом человечество отстает от своих передовых представителей на 1–3 века. Чтобы проиллюстрировать такую дистанцию, довольно привести цитату из современного научного труда, отражающего поиски новой научной парадигмы:

"Для телепатии, психодиагностики, видения на расстоянии или астральной проекции вопрос уже не в том, возможны ли такие явления, а в том, как описать барьер, не позволяющий им происходить в любое время. Другими словами, новая проблема такова: что создает видимость плотности, отдельности и индивидуальности в пустой по существу и нематериальной Вселенной, истинная природа которой — нераздельное единство?" (С.Гроф. За пределами мозга.)

Ньютоно-картезианская парадигма уступила, в первую очередь, теоретической физике — чему свидетельство теория относительности и другие откровения А.Эйнштейна. Человек как существо, явившее во плоти экстремум разнообразных качеств, явлений, странное уже потому, что существует и этим создает "антропный принцип", к несчастью, играет все большую роль в физической картине мира, оставаясь при этом объектом, плохо поддающимся анализу и, тем более, не желающим превращаться ни во что Иное. Человек — самое устойчивое звено в цепи картезианских рассуждений. И именно человек является ключом к радикальному пересмотру ньютоно-картезианских воззрений.

Современный экспериментатор, для которого старая парадигма по-прежнему нерушима, оказывается в тупике, если принимается за серьезное изучение психики, пользуясь современными методами. С.Гроф рассуждает следующим образом: "Наиболее серьезный вызов ньютоно-картезианской механистической парадигме вселенной исходит от последней категории психоделических явлений — целого спектра переживаний, для которых я подобрал термин трансперсональные. Общим знаменателем этой богатой и разветвленной группы необычных переживаний является ощущение индивида, что его сознание расширилось за пределы Эго и трансцендировало границы времени и пространства".

Психологи-экспериментаторы, получив в руки новые методы исследования, заимствованные из передовых технологических разработок как в области непосредственного наблюдения за работой головного мозга и ЦНС, так и в области обработки больших объемов информации, а также — семантический подход, разработанный целым рядом ученых-семантиков, оказались в любопытном положении ребенка, которому разрешили возиться с мощным компьютером и научили лазерному фотографированию в разных участках спектра — как видимых, так и невидимых, но при этом так и не разъяснили, чего искать в собственной голове и как теперь быть с теми представлениями о реальности, что внушались им с детства.

Именно здесь, в психологии, картина мира менее всего склонна к метаморфозам.

Мы совершенно бессильны, когда некий шарлатан или гений (черт их разберет!) рушит традиционные представления о психике, психических процессах, о природе стабильности самосознания и т. п. Академическая наука утратила твердую почву. Мы сознаем, что картина мира, которой веками придерживались ученые, явственно заводит в тупик, что больные вопросы философии, разрешенные в свое время однозначно и неверно, теперь, совместно с психологическими украшениями, подчеркивающими ошибки (выдавая их за самую подлинную истину) и затушевывающими несоответствия, ведут к повальной невротизации общества и гибельному стремлению использовать природную среду в качестве свалки и ремесленных цехов, где продукт и отходы неразделимы, а главное — одинаково ядовиты для человека.

Рационализм завел нас в технологическую пустыню — это стало ясным давно и теперь скорбно обсуждается. Реже мы слышим о другом — не менее страшном — вреде, произошедшем от рационалистского эволюционизма. А этот вред гораздо сложнее исправить, поскольку он наиболее прочно закрепился в человеческом мировоззрении.

Во-первых, мы поверили в силу разума, а это не столь уж безобидная вера. Если интеллект в самых мощных своих порывах требует "убей!", мы убиваем — поскольку это разумно. Мы готовы, подобно известному литературному персонажу, превратить весь мир в гладкую площадь для маршировки. С точки зрения разума очень неудобно, что в наших широтах Солнце то движется низко, то приближается к зениту — это мешает производству и стабильности наблюдений. Мир чистого интеллекта абсурден, но мы не желаем задумываться — поскольку если это не кощунство, то глупость, способная помешать триумфальному шествию науки.

Во-вторых, уверившись в крайне высокой эффективности разума, мы автоматически пришли к выводу, что он питается подлинными впечатлениями из внешнего мира. Процесс восприятия перестал оспариваться; конечно, философы могут сколько угодно твердить о непостижимости мира, о том, что человеческая психика имеет дело только с опытом, т. е. с собственными переживаниями, а источник переживаний столь же темен, как и во времена Дионисия Ареопагита. Но каждодневный маленький триумф ratio происходит у всех на глазах, а не в объемных томах безусловно великих, но далеких от нас ученых. Подлинность впечатлений, т. е. восприятии и их интерпретаций, можно оспаривать либо с философской кафедры, либо в психиатрической клинике (кому как повезет).

В-третьих, мы знаем, что проблемы и препятствия, возникающие на пути науки, разрешает сама наука. Если, скажем, нужно выяснить устройство отдельной атомной системы, наука изобретает электронный микроскоп. Если нужно уяснить структуру далекой и невидимой обычному телескопу галактики, создается радиотелескоп, и т. д. и т. п. Любой участок нашей реальности достигаем тем или иным способом, не сегодня так завтра, — вот вера, порожденная современной наукой.

Одновременно мы обрели бесконечную пустоту внутри, одиночество (о котором нам еще говорить и говорить) и неистребимую тягу к развлечениям, удовольствиям — тому, что скрашивает одиночество и заполняет пустоту временными, бессмысленными в конечном счете играми.

Мы перестали чувствовать мир — словно все высохло под палящим зноем неистощимого интеллекта и превратилось в значки, схемы, алгоритмы, модели, штампы и тому подобное. Перцептивное оскудение повлекло за собой оскудение эмоциональное, и даже чувственность наша превратилась в своего рода игру — объект вожделения доступен, как мартини в приличном супермаркете. Обладание приятно, но бутылка опустошается на удивление быстро. Стихия стала обыкновенным продуктом потребления.

Такая картина мира уродлива, и человек, всеми силами ее укрепляющий, так же уродлив. Мы даже не заметили, что вместе с чувством утратили силу, и полиэтиленовый пакет — самый лучший способ хранения рациональных уродцев.

Любопытно, что все попытки описать человеческую психику не проясняют ровным счетом ничего. Станислав Гроф увидел в этом бессилии психологической науки некий порядок, который, на его взгляд, внушает надежду. Он заметил, что теоретическая психология поэтапно следует за экспериментальной, всякий раз объявляя окончательными структурами то, что открыли экспериментаторы на данный момент. В Дальнейшем исследователь погружается глубже, вслед за чем возникает Новая психологическая теория. Двадцатое столетие, развивавшееся так стремительно, дает этому положению дел яркую иллюстрацию:

"В самом начале психоделических исследований я обнаружил, что средний пациент во время курса психолитической терапии с применением ЛСД склонен переходить с фрейдистской стадии на стадию Ранка-Рейха-экзистенциалистов, а затем на юнгианскую стадию (Grof, 1970). Названия этих стадий отражают тот факт, что соответствующие концептуальные схемы лучше любой другой структуры описывают явления, которые происходят на последовательных этапах терапии. Мне стало очевидно, что ни одна западная система психотерапии не годится для описания определенных явлений, происходящих на продвинутых стадиях терапии или на уровнях психоделического опыта. Здесь следует обращаться к античным или восточным духовным философиям, таким, как веданта, разные системы йоги, кашмирский шиваизм, буддизм махаяны, ваджраяна, даосизм, суфизм. И вместе с тем я убедился, что полный спектр человеческого опыта невозможно описать с помощью какой-то одной психологической системы и что каждый из главных уровней эволюции сознания требует самостоятельной структуры объяснения".

По крайней мере ученый убедился, что плоский рационализм не поможет постичь нашу собственную психику. К несчастью, мы можем свидетельствовать только возрастание психологических проблем и отчужденность от вскормившей нас почвы Реальности.

Вот краткий перечень симптомов той духовной болезни, от которой страдает весь мир, построенный по проекту нашей евроамериканской цивилизации:

1) отсутствие смысла жизни;

2) отсутствие радости жизни;

3) отсутствие любви в самом широком смысле этого слова;

4) отчужденность от рода (социальной среды, в которой человек прошел период социализации);

5) отчужденность от природы как стихии, питающей нас и материально, и духовно, и эмоционально.

Список можно продолжить, но уже сказанного более чем достаточно. За каждым пунктом лежит целая тема для размышлений и анализа. За каждым пунктом — сочленение, конфигурация элементов описания мира, имеющая многовековую историю и только в новейшие времена проявившая свой ядовитый аспект. Виктор Франкл, много лет изучавший психологическое состояние социума, пожалуй, первым обратил внимание на трагическую бессмысленность современного человека. Он, будучи психотерапевтом, лечил невротиков, а наткнулся на целый «провал» в описании мира, развившемся по стандартам нашего тоналя. Утрачены структуры, обеспечивавшие связность таких элементов, как «я» в картине и самой картины. Смысл жизни обретался через мифологическую причастность к мирозданию — пусть эта причастность была наивной и во многом детской, но каждый держал у сердца горсть матери-Земли, каждый чувствовал себя чадом — недостойным, заблудшим и т. п., но верил, что в любом случае он укрепляет своим присутствием мир, а мир укрепляется им как своим продолжением. От этого взаимного безмолвного сочувствия рождалась тихая радость совместного бытия — радость осмысленности и сопричастности.

Род ощущался как ветвь на общем дереве, произрастающем из глубинной почвы всего материнского, мягкого, земного — из суши и океанов, из ручьев, рек и болот, где Великая Богиня (прародительница живого, земля, но не в виде абстрактного понятия о ней, а в виде живой плоти, дышащей, растущей, со своим глубоким, таинственным сердцем, пульсирующим в корневищах Мирового Дерева, по которому только шаманы могли взбираться на небо) омывала свое бесконечно раскинувшееся тело и каждой веточке (каждому роду) могла подарить свою животворящую чистоту и оживляющую влагу. Именно через род можно было соединиться с другими ветвями, расти в этой почти лесной совокупности, и страшнейшее наказание — отторжение от рода, остракизм, равное смертельной казни не потому, что без рода нельзя было выжить физически, а потому что без рода все интенции субъекта теряют смысл, и радость жизни, возникавшая от свободного дня, от свободного скитания в природном уединении, вдруг становится скорбью, если ты знаешь, что никогда не сможешь вернуться в общее гнездо и разделить с другими только что обретенное счастье уединения.

Любовь вольного существа, еще не опутавшего себя громоздким и безрадостным описанием мира, была сродни уважению. Каждый знал, что живое чувствительно к внешнему — будь то ласка или удар каменным топором. Каждый знал, что человек не составляет исключения, что его можно искалечить словом или безразличием, и любовь людей начиналась с безмолвной прелюдии: каждый из двоих спрашивал у возлюбленного прежде всего, не принесет ли он боль или страдание в другое чувствующее существо, будет ли радостно ему (или ей) проводить вместе дни, собирать еду, слушать легенды вечером у костра, растить совместное потомство? Это естественное уважение к другому человеку, выросшее из уважения к живому, к природе, к Земле, было задушено, забыто; им пренебрегли, как и всем тем, что возвращало человека в гармонию шаманизма — гармонию раннего, догосударственного язычества.

Описание мира изменилось: краски стали грубее, чувства — проще и эгоистичней, вожди утратили мудрость (она оказалась ненужной), но приобрели алчность, поскольку территория обрела стоимость вместе с первыми попытками государство строительства. Мудрые проигрывали в этой схватке, побеждали жадные и эгоистичные.

Мы взглянули на истоки современной картины мира. Она рождалась 7-10 тысяч лет назад. Именно тогда точка сборки сдвинулась в сторону самоизоляции и личного преуспевания — с каждым поколением она сдвигалась в эту сторону все больше. Мы одновременно обретали силу технического эго и теряли мягкую всепроникновенность почти безличного и радостного единства.

В настоящий момент тупик мировоззрения настолько очевиден, что даже самые неповоротливые из нас ощутили тревогу и приближение опасности. Человек, вопреки мнению некоторых мыслителей, никогда не стремился к самоуничтожению. Правда, он в тяжелой форме страдал легкомыслием. И сейчас, когда разогнавшуюся машину психического омертвления остановить невероятно трудно, возникла плеяда энтузиастов: шарлатанов в поисках легких денег, юродивых, полагающих, что они живут все еще две тысячи лет назад, "учителей жизни", которые делятся мудростью веков и ждут, что просветленные объединятся, вдруг регрессировав на несколько тысяч лет назад, и т. д. и т. п. Подобные веяния порождают общины, церкви, сообщества магов против злых сил — причем возрождение (мессианский ренессанс) повторяет древние схемы и комплексы, возрождает идеологические системы совсем других времен — и все это превращается в маскарад.

Вполне достаточно одного примера. Судите сами: всякий раз, когда цивилизации предлагается тот или иной рецепт спасения, мы находим в нем основательный шаг назад. Все самодельные учения отражают состояние тоналя в доисторическую эпоху, простое дублирование мифологических идей вуалируется новой псевдонаучной терминологией, что, разумеется, не заменяет подлинного прорыва в разрешение экзистенциальных проблем, опутавших человека. Выходит, что мы не знаем никакого пути, кроме пути назад, — если не в состоянии обойтись без антропоморфных, антропоцентристских представлений. Мировой Разум — непременный атрибут в ситуациях, когда разум бессилен. Однако разум, как и всякая абстракция, согласен брать на себя любые универсальные качества — и тогда описание мира вновь восстановлено, главные принципы соблюдены.

Поиск новой парадигмы, где преображается идейный фундамент (т. е. перемены охватывают ключевые понятия, их роль, функциональную значимость в картине мира), — основная тема для наиболее передовых техников и практиков в науке. Таких ученых немного, а предмет их исследований обычно вызывает полемику, и именно там можно ожидать идей, переплетающихся с учением дона Хуана, без антропоморфных поворотов вспять, излюбленных проповедниками Нового религиозного века.

О том, как строят свои доктрины проповедники Нового религиозного века, можно судить из следующего примера.

Доктор Фредерик Бейлс, основатель церкви разума в Калифорнии, интересен не своей оригинальностью (отнюдь!), а как раз наоборот — своей типичностью и даже хрестоматийностью. Он весь состоит из истин, которые либо хорошо известны, либо непроверяемы вообще. Когда он, скажем, утверждает, что все наши жизненные обстоятельства — это "лишь отражения нашего внутреннего мышления и, чтобы найти истинные причины наших печалей и радостей", надо обратиться внутрь себя, подобное откровение поражает новизной в несколько тысячелетий. Практические советы доктора Бейлса точно так же уходят в глубину веков, одновременно перекликаясь с принципами дона Хуана, который, в отличие от первого, не объявляет, будто сообщил что-то новое: "Поступайте так, как будто вы уже стали таким человеком, каким хотите быть. Мы можем принять решение, какими мы хотели бы быть, и незамедлительно начать вести тебя соответственно этим представлениям. Как только мы начнем действовать, мы обнаружим, что сами думаем именно так, как хотели".

Сталкеры поступают подобным образом: они изменяют свое поведение без рассуждений, так, словно они уже изменились. Это — хитрый маневр: мы вынуждаем точку сборки слегка сдвинуться в положение, присущее иному характеру или психологическому типу, а лучший способ сделать это — просто заявить (в первую очередь самому себе): "Я уже такой". Нечто подобное однажды заявил Кришнамурти: "Не стремитесь к освобождению, на это может уйти целая жизнь. Вы уже свободны".

Общеизвестно, что внутренняя чистота — главное условие для достижения контакта с намерением: "Затаенные обиды, недоброжелательность, критическое отношение к окружающим препятствуют воплощению желаемого, поскольку, как правило, отрицательные мысли и эмоции настолько сильны, что автоматически попадают в фокус внимания… Если вы копите обиду и недовольство, вы блокируете ваши возможности достижения успеха".

Подобным же образом работает сценарий. Если вы говорите: "Я не могу удержаться ни на одной работе" — так оно и будет. Наша реальность сегодня — продукт наших прошлогодних мыслей, наша реальность завтра — продукт сегодняшних. Пока мы удерживаемся в рамках психотехники обыденного. Таким образом, давно известное в психологии понятие «сценарий» оказывается на службе Церкви Мирового Разума.

Осталось главное — наделить Высшее существо человеческими чертами, чтобы ему можно было молиться, угождать, каяться перед ним в грехах и т. п. Тогда мы действительно создаем религию, где есть место для униженных, оскорбленных, где возможно утешение и спасение через праведность.

Основная метафизическая доктрина Бейлса повторяет мистические умозаключения, сделанные на протяжении многих веков и на различных континентах. Изначальное, неосознаваемое единство психики человека и Мирового Разума (микрокосм=макрокосм) в который раз подчеркивает их взаимоподобие; исходя из такого подобия, мысль человека (как и мысль Мирового Разума) способна к созиданию. Таким образом, созидание человеческого ума есть малая частица созидания Мирового Разума. Мы опять обнаруживаем себя в однородном мире, где принцип Интеллекта универсален и разница заключена только в масштабе. Всеобщая интеллигибельность Бытия в подобном контексте позволяет человеку творить почти наравне со Всемирным Разумом — по крайней мере принцип один и тот же: "Когда человек помещает в центр своего внимания определенную мысль, к ней устремляется поток Бесконечной Силы… То, что лежит в фокусе внимания человека, неизбежно воплощается в реальность".

Ах, если бы дело обстояло таким простым образом! Если бы Реальность отзывалась на человеческий зов и была устроена по образу и подобию человека. Но доктор Бейлс явно выдает желаемое за действительное. Так же поступали наши далекие предки, так мы поступаем и сегодня, обращаясь к христианскому Богу, совершая намаз или медитируя в буддистском храме. Персональное шаманское действо мы исполняем, когда не прибегаем к той или иной конфессии, а держим Бога в сердце — самое интимное и самое трогательное проявление связи Отца Всеблагого (Матери-Богини) и сына грешного, заблудшего, страдающего.

Да, образ Бога (Богини) в сердце — пожалуй, высшее проявление близости человеческого тоналя к собственному истоку. Здесь психология сможет наблюдать чудеса самоисцеления и самосовершенствования. Но даже такая близость не превращает человека в свободного, энергетически текучего и бессмертного мага. Человек бессилен в своей закостенелой неизменности, и никакие религии мира не способны изменить это положение.

Такова хроника нашего бессилия.

Вместе с утраченными чувствами угасали нити, связующие человеческий кокон с внешним полем. Если в давнишние времена они равномерно соединяли чувствующий кокон с мирозданием и в нужный момент подавали энергетический импульс, несущий информацию об угрозе, перемене погоды и т. п., то с развитием тоналя все эти нити атрофировались, прекратили вступать в резонанс с соответствующими частями кокона, а несомая ими энергия стала настолько ничтожной, что без труда вытеснялась тоналем из поля перцепции полностью.

Сформировались мощные пучки, проецирующие вовне описание мира, строго воспроизводящие те комплексы сенсорных ощущений, что определяли форму и содержание фундаментальных опор разработанной картины мира. Только этими пучками мы можем управлять, только через них поддерживаем контакт с Реальностью. Они полностью укладываются в сферу действия точки сборки и там распределяют свое давление по привычным сенсорным каналам согласно алгоритмам и стереотипам.

Наша сила целиком ушла в поддержание того стиля энергообмена, где мы без помех осуществляем технологическую перестройку доступной среды и развиваем образ себя — еще один мощный пучок энергетических нитей, извергаемый коконом в точку сборки. Здесь каждый сегмент энергообмена подвергается повторному просмотру, здесь волны энергии затихают и превращаются в фиксированный отпечаток — шаблон, идентифицирующий сам себя, как только поступает новая волна импульсов. Иногда (очень редко) это приводит к самокоррекции, и тогда отдельные пучки нитей смещают область резонанса.

Так или иначе, общий итог поступающей и генерируемой нами энергии всегда близок к равновесию: мы тратим все (или почти все), что получаем, и структура удерживает гомеостазис, хотя ощутимая часть формаций могла бы быть утрачена безо всякого вреда для функционирования системы.

Мы тащим на себе уродливое и зачастую ненужное сооружение — описание мира — только из ложного чувства гомеостазиса (или консерватизма, называйте как хотите), и оно отнимает у нас все силы, все альтернативы, все непредсказуемые перспективы. Вот подлинная причина нашего бессилия перед самими собою. Чтобы изменить положение, надо вначале просто согласиться, что описание мира — условность, что его можно сократить и выбросить кучу лишнего хлама.

Толтекские воины поступили именно так.