"После Кастанеды: дальнейшее исследование" - читать интересную книгу автора (Ксендзюк Алексей Петрович)

ГЛАВА 3 ПОМЫСЛИВШИЕ МИР

До появления на исторической арене магического знания дона Хуана Матуса вряд ли возможно было взглянуть на историю человеческого разума как на историю постепенного отдаления субъекта перцепции от внешней Реальности. Только теперь, когда акценты сместились, мы угадываем сокровенный смысл фразы из Екклезиаста "Познание приумножает скорбь". Прежнее, метафорическое понимание разума как внушающего пессимизм инструмента исторического опыта, оказывается всего лишь единственным аспектом этого поистине экзистенциального утверждения древнего пророка.

Современный взгляд на интеллектуальный аппарат демонстрирует, что разум — это одновременно источник и порождение рефлексии, т. е. того процесса, что создает самоотражение перцептивных шаблонов в перцептивном поле субъекта. Благодаря убедительным урокам Кастанеды, мы без труда обнаруживаем, что гипнотическая сила описания мира возрастает вместе с совершенствованием абстрактных схем и моделей, вместе с увеличением числа категорий и, соответственно, предметов для игр и манипуляций, которыми извечно занят философствующий разум.

Когда дон Хуан неоднократно повторяет Кастанеде, что главный ключ к магии — в остановке внутреннего диалога, он наипервейшим образом имеет в виду остановку разума — главного генератора описания мира. Разум современного человека накопил огромное число структур, образцов (гештальтов), составленных из этих кирпичиков, сценариев, сложных последовательностей — однозначных, ригидных, берущих начало в собственных первоконструкциях и замыкающих развертку внутри генерируемых им же построений. Получив первоначальный биологический импульс, подкрепление в виде инстинкта самосохранения и инстинкта сохранения вида, человек мыслящий принялся наводить порядок в полученном от природы перцептивном объеме: он сотворил закон причинно-следственной связи, сотворил для восприятия пространственную и временную перспективу; гештальт "фон — объект", как доступное ему состояние эффективной работы внимания, он использовал для выделения из воспринимаемой массы сигналов так называемых «объектов». Возникновение в психической реальности «объектов» повлекло за собой целый корпус идей: масса, движение, изоляция, соединение и пр.

Первобытные интеллектуалы исчисляли всевозможные характеристики придуманных ими «объектов» — их качества, распространенность, их принадлежность к той или иной стихии: все ментальные операции, даже на самых ранних своих этапах, упрощали воспринимаемый мир до степени его умопостигаемости, а это подвергало внешнее неинтересным и однообразным метаморфозам. Рассуждая очень просто, человек постигал воспринимаемый мир как большой ящик, внутри которого небеса, звездный купол, причуды земного ландшафта, горы, леса, моря, человеческие поселения моделировались тремя координатами; даже Бог, Высшее Существо, обретался во вполне определенном месте, т. е. за пределами ящика, где, подобно аквариумисту, наблюдал за поведением сотворенных им поселенцев. Язык, как я уже говорил в предыдущей книге, — это способ существования разума. Он оформил лингвистическую модель описания мира и семантические границы освоенного интеллектом пространства. Пагубной роли языка в усилении ригидности ментального отображения внешней сенсорики будет посвящена следующая глава.

Интеллектуальная парадигма, созданная индо-европейским разумом, с самого начала акцентировала вполне определенные стереотипы когнитивного и практического толка. Принятая ею совокупность вариантов постижения Реальности продемонстрировала свою эффективность на пути технологизации общества; иные варианты вначале ушли в подполье, затем — просто канули в Лету, потому что не способствовали созданию ценностей, объявленных победившей парадигмой главнейшими и единственно достойными усилий.

Мировые религии сплетались с философскими изысками; чистое мышление подобным же образом обреталось среди выстроенного интеллектуального пространства — внутри данной парадигмы развивалось европейское естествознание и европейская философия всех школ в направлений, даже фейербаховский материализм, кантов скептицизм в объективный идеализм Гегеля.

Разумеется, оккультизм с самых ранних времен пал жертвой своеобразного философского и интеллектуального анализа. Его восточные версии имели свои преимущества: во-первых, философская база, на которую они опирались, была тоньше и более благосклонно относилась к невербализуемому знанию; во-вторых, ориентальный мистицизм изначально (очевидно, благодаря своему древнему происхождению) понимал, что безукоризненное следование доктрине далеко не всегда способствует успехам в духовном развитии, и терпимость — более мудрое решение вопроса.

Тем не менее наступил момент, когда мистики (как западные, так и восточные) принялись философствовать. Философия же, как известно, не только любовь к мудрости, но и разговор о сущем-вне-человека. Подобный разговор стал возможным благодаря древнейшей ошибке, закравшейся в умственные упражнения тогдашних философов. Феномены восприятия (стабильные, полноценные, повторяющиеся соответственно наблюдаемым закономерностям) в психике мыслителя автоматически стали фактами внешнего бытия. То есть философия родилась, когда явления перцепции были отождествлены с явлениями онтологическими — внешними, подлинными, неизменными, экзистенциально стабильными. Так возникали все "вещи мира", а затем — онтологические категории. Только теперь, спустя тысячелетия, мы вновь начинаем понимать, что имеем дело не с внешним, а со стереотипами собственного восприятия.

Как известно, мышление начинается с понимания. Альфред Уайтхед высказал совершенно справедливую на мой взгляд мысль: "Понимание есть апперцепция стереотипа как такового". Если же говорить о сознании как непрерывном (в конечном счете) психологическом факте, то Уайтхед дал ему такое замечательное определение: "Сознание — это интеграция восприятия мира от момента к моменту". И в первом, и во втором случае Уайтхед связывает мышление с восприятием — более того, вполне определенным стереотипом восприятия.

Всякая мыслительная работа построена на узнавании, узнавание же есть повторение выученного. Все эти рассуждения до тошноты тривиальны и тем не менее на практике постоянно нами игнорируются. Выражаясь языком дона Хуана, тональ настолько увлечен собственным творчеством, игрой, сочетанием форм, что практически полностью забывается во всем этом. Тональ забывает о себе самом — о том, что он всего лишь некое образование, чья функция — пропускать внешние сигналы, обрабатывать их или не пропускать совсем.

Когда мы будем говорить о психологии, вы легко заметите, что по отношению к внутренним сигналам тональ исполняет те же функции.

Итак, сам процесс восприятия со всеми его хитростями ускользнул от внимания древних мыслителей. Не стал он предметом изучения и древней науки. В умственной парадигме, созданной индоариями, по отношению к восприятию мог быть сформулирован только один вопрос: где находится источник впечатления? Если внутри сознания, то он не имеет объективной реальности, если вне — то его следует изучать. Карлос задавал дону Хуану те же самые вопросы: где в тот момент находилось мое тело? увидел бы это явление посторонний наблюдатель? и т. п. Дон Хуан смеется, потому что в его парадигме такие вопросы нелепы. Если вы осознаете, подобно дону Хуану, в каком сложном мире живете, то юмористическая сторона вопросов Кастанеды делается очевидной. Она чем-то напоминает старый анекдот: "Вы не скажете, это ворона или сойка? — Не знаю, я нездешний". Однако парадигма является парадигмой именно потому, что самодостаточна. И потому все мыслители отвечали на вопрос «где», никогда не задумываясь над тем, что возможны различные позиции восприятия, и именно они, позиции восприятия, определяют, что и как мы воспринимаем, а заодно и где.

Наука и философия стали развиваться по законам мифа, ибо приняли изначально неопровергаемые (вспомните Поппера!) аксиомы:

1) повседневный и привычный человеку способ восприятия наиболее адекватно отражает фундаментальные свойства и характерные черты внешнего мира, предоставляет мышлению достаточно сенсорной информации для создания более-менее адекватных реальности моделей, описывающих мир и человека;

2) необычные режимы восприятия, как и измененные состояния сознания, вносят значительную массу перцептивных искажений, в силу чего не могут всерьез рассматриваться как методы изучения внешней реальности;

3) восприятие является одной из функций психики, а психика не может воздействовать на физический мир непосредственно.

Конечно, данные аксиомы никто специально не формулировал — они были слишком ясны для интеллекта, развивавшегося в рамках известной нам цивилизации. Между тем все они безосновательны и все они порождают почву для неисчислимого ряда умозаключений.

Дон Хуан назвал этот перечень инвентаризационным списком. Аксиома (1) создает жесткие рамки, внутри которых явления реальны, а вне — иллюзорны. Аксиома (2) позволяет не только в религии, но и в естественных науках поддерживать дихотомию "физическое — психическое", строить для каждого члена этой пары свой свод законов, оставляя психическим впечатлениям только субъективное значение, имеющее смысл в психологических штудиях, где так или иначе физические законы не действуют, а потому можно выдумывать самые разнообразные теории, ничуть не рискуя пошатнуть картину внешнего мироздания. Аксиома (3) позволяет проложить непроходимую границу между играми восприятия и физическим равновесием природы. Т. е. самая совершенная галлюцинация, самая яркая, устойчивая и впечатляющая, имеет смысл исключительно как факт вашей личной психологии. Плода продуктивной части вашей психики могут оказывать мощное, но опосредованное влияние на физический мир. (Как, например, известный сон Менделеева помог ему создать таблицу элементов, что вызвало впоследствии огромные технологические перемены.)

Естественные науки и «серьезная» философия невольно основываются на данных аксиомах. Потрясение умов, вызванное всего лишь теорией относительности А.Эйнштейна, как раз иллюстрирует, насколько закостенел взгляд ученого и философа за историческое время. Малейший сдвиг в системе координат описания мира — уже революция, уже паника в рядах ортодоксов, не желающих расставаться с привычными взглядами.

Знание дона Хуана разрушает все первичные аксиомы, из-за чего не может быть принято даже к рассмотрению современной академической наукой. Сложившаяся на сегодняшний день наука действительно ведет себя как миф, сама не замечая того. Существуют некие фундаментальные области, не подлежащие ревизии, — некие святыни, как в мифе или мифологической религии. Представьте себе, какова была бы реакция древнего грека, с восхищением слушавшего патетические песнопения Гомера, на вопрос: "А существовал ли на самом деле быстроногий Ахилл?" Кощунство такого размаха вполне могло бы стоить жизни излишне любопытствующему. То же с наукой. Думается, если бы инквизиция своевременно не занялась «воспитанием» Галилея, его собратья-ученые с удовольствием придушили бы вольнодумца где-нибудь на пустыре.

Декарт и Ньютон создали последовательный и впечатляющий миф, исходя из тех же трех аксиом. Когда явился Эйнштейн, эпоха костров и всесилия церкви уже закончилась, однако и его довольно долго считали чем-то вроде «юродивого» от науки. Пространство и время неразделимы, ха-ха! Они совместно искривляются, го-го! Подобное улюлюканье неминуемо взяло бы верх, но ядерное оружие — аргумент весомый. Хиросиму не спишешь на погрешность в вычислениях. Пришлось перекраивать научную мифологию под эйнштейнианские мерки.

Нечто подобное происходит сегодня. Тональ лихорадочно ищет такое описание мира, куда можно было бы ввести, например, экстрасенсорную перцепцию, ни в коем случае не погрешив против трех святынь, перечисленных выше.

Со времени возникновения философии оккультизм, как бы ни стремился он вырваться из привычных умственных рамок, остается внутри постепенно развивающейся парадигмы. С одной стороны, оккультный опыт желает вписываться в общую картину мира, с другой — не имеет для этого средств выражения, и это неминуемо выталкивает его из пространства науки, а затем из пространства религии (по причинам, о которых я уже говорил ранее). Знание есть всегда выражение, и это особенно касается науки. Даже в случаях прямых контактов, таких, как понимание, всегда имеется выражение, если речь идет о знании. Постоянная возможность выражения — предпосылка знания. В некоторых случаях речь идет о проблемах, связанных с выражением, иногда — о необходимости появления новых терминов или даже терминологических систем. Мистик же «стоит» на предпосылке невыразимости — принципиальной, а не относительной: ведь относительная невыразимость может иметь место и в научном познании.

Дон Хуан Матус, с этой точки зрения, — «странный» мистик. И здесь его знание гораздо ближе к науке, чем к ортодоксальному оккультизму. Его гносеологическая позиция синтетична — существует известное, неизвестное и непознаваемое. Наличие непознаваемого совсем не превращает его дисциплину в традиционное мистическое закатывание глаз и трепетное "о-о!..", за которыми ничего не стоит. Просто он понимает воспринимающий аппарат как устройство, имеющее пределы. Реальность пределов не знает. Области Реальности могут быть организованы так сложно, что наше восприятие не способно превратить его в картинку, доступную интерпретации. В данном случае невыразимость знания ничуть не указывает на то, что именно здесь находится вожделенный Абсолют или высшая тайна миров и человека. Непознаваемое — это чужое, чужое настолько, что восприятие человека находит здесь полное отсутствие идентифицируемых образов. Когда перцептивный центр попадает в эти области, впечатлительный мистик полагает, будто прибыл в самую сердцевину мироздания. Если он вдобавок религиозен, то считает, что соприкоснулся с Божеством. Подобные области нельзя назвать небытием, ибо там со всех сторон ощущается некое «присутствие»; но их и бытием назвать нельзя, поскольку нет ни одного объекта, поддающегося идентификации.

Псевдо-Дионисий называл это существующее не-существование "светящейся темнотой", на Востоке парадокс обретает форму объяснения невыразимости признанием «пустоты», «ничто» или шуньяты (беременной пустоты).

Как видим, мышление развивалось благодаря трем институциям, уже в ранний период своего существования пожелавшим откреститься друг от друга — в большей или меньшей степени, принципиально или уклончиво: религии, оккультизму и науке.

Все эти области духовной активности подразумевали наличие у человека любопытной ментальной способности — рефлексии. Только рефлексирующее существо может разговаривать о фиктивных принципах, о категориях, которые невозможно найти в эмпирическом опыте, о предмете вышеупомянутых дисциплин.

Рефлексия действительно обладает любопытными свойствами: она и принадлежит сознанию, как все в него входящее, и не принадлежит ему, поскольку может представлять само сознание как объект. Гуссерль определял рефлексию так: "название для актов, в которых поток переживания со всеми его разнородными событиями… становится ясно постигаемым и анализируемым". С точки зрения дона Хуана, рефлексия — это акт внутреннего диалога, где предмет восприятия отстраняется и многократно проходит через перцептивные фильтры, чтобы стать собственно объектом, предметом анализа и синтеза, абстракции (обеспечивающей возможность дальнейшей редукции или генерализации, любых операций с его представлением в ментальном пространстве). Понятно, что рефлексия создает массу фикций, условных значков, чтобы мыслящий не перерабатывал всю массу сенсорных впечатлений каждый раз, когда он принимается мыслить.

Интеллект продуктивен в том случае, когда исключает из поля своего сосредоточенного внимания все излишнее для производимой им в данный момент операции. Его сердце расположено между перцептивным аппаратом и прямым выходом интеллектуальной продукции.

Однако столь мощное действие производит экспансию в обе стороны. На выходе мы получаем блестящий лаконизм любого сорта (будь то в науке или в философии; даже религия часто опирается на тщательно отобранные максимы, в которых нет многословия, а есть квинтэссенция доктрины либо некой части доктрины); на входе мы шаг за шагом исключаем из поля своего внимания сенсорные конструкты, и этим изначально сильно ограничиваем поле предстоящих операций. Подобным же образом мы рассуждаем о себе — тогда происходит рефлексия о рефлексии, или саморефлексия.

Кант полагал, что рефлексия есть состояние души, которое позволяет найти субъективные условия, источники познания и соотнести представления с найденным. Современная философия и психология скептично настроены — рассматривать рефлексию не принято, так же как не принято всерьез изучать природу сознания вообще.

Однако рефлексирующее сознание проецирует плоды своей рефлексии на воспринимающие рецепторы, откуда они возвращаются назад, чтобы подтвердить (уже якобы эмпирически) спекулятивные построения мыслителя.

Религия осуществляет свой гипноз, апеллируя к всемогущей вере в Господа — здесь невозможно спорить, зато возможно наблюдать, как искренне верующий обретает духовный покой (ибо сложил всю ответственность на Высшие Силы) и преуспевание (поскольку не теряет энергию на бессмысленные тревоги, зависть, злобу и огорчения). Оккультисты, придерживающиеся определенной схемы мироздания, получают то же и по той же причине. Ученые, чья рефлексия по-своему сложнее, всесторонне гипнотизируют себя в момент окончательного выбора научной теории, версии, гипотезы. Никто из них более не воспринимает сенсорные сигналы, противоречащие их стабильному умственному состоянию; все они лихорадочно сражаются, когда кто-то посягает на корпус идей, одаривший их долгожданным психологическим комфортом. Сигналы из внешней среды, подтверждающие их идеологию, усиливаются, становятся ярче и перекрывают остальное. Социальный гипноз и активное галлюцинирование — вот непрерывное состояние психики всех этих совершенно нормальных людей.

Главная, пожалуй, черта развивающегося в нашей цивилизации тоналя — это ужесточение всех барьеров, ужесточение описания мира, что сопровождается все большим закреплением точки сборки в одной единственной позиции. Последовательный дискурс единственного доступного нам типа блокирует все иное. Именно блокирует, а не затушевывает или сдвигает на задний план. Запреты на восприятие работают с завидной регулярностью, так что человек, не подвергший себя специальной дисциплине, не в состоянии воспринимать явления, нарушающие внушенный ему с младенчества порядок.

Знание дона Хуана как раз занимается тем, чтобы снять запреты с восприятия, смягчить стереотипы и шаблоны до того естественного уровня, что был свойственен приматам до возникновения интеллекта. Правда, работа проводится в новых условиях, потому что интеллект должен быть СОХРАНЕН.

Итак, вместе с развитием интеллекта мы переходим от непосредственного переживания мыслительного движения к его представлению, но никакого стоящего за этим переходом механизма нет, это просто «переключение», смена картин. Сознание потому и непрерывно, хотя состоит из разнородных образований с четкими границами между ними.

Наука и философия создали искаженную установку по отношению к знанию, поскольку не видели иной перспективы и не знали иных видов восприятия. Обманчивая ясность, генерируемая органами чувств в содружестве с повзрослевшим интеллектом, подарила им иллюзорную надежду, что истина уже зашифрована в устройстве этого мира и нет никакой необходимости искать другие способы восприятия, тем более — другие миры. Хотелось, чтобы мироздание было поближе, попроще, почеловечней.

Стремление к истине (истинности) заслонило саму сущность, сам характер позиции восприятия, где истина невозможна, а потому следует искать пути работы с этой относительностью. Стремление к Абсолюту, который является теологической фикцией и в перцепции невозможен, только заставляет набожных мистиков блуждать по лабиринтам собственного бессознательного. Восточные школы выразили свою самонадеянность в стремлении слиться со всей Реальностью, поскольку в этом случае просто невозможно сохранить центр восприятия. Нет ни малейших сомнений в том, что способности субъекта в результате бесконечно расширяются, но поскольку постулируется тождество субъекта и объекта, то радость на этот счет смахивает на счастье капельки воды, упавшей в Мировой океан, которая теперь может участвовать в устрашающих торнадо и все сметающих на своем пути цунами.

Только даосы, видимо, вовремя осознали невозможность слияния и избрали путь следования Реальности, гармонии с ней, в чем полагали совершенство, бессмертие и свободу.

С каждым шагом развития философии и науки описание мира становилось все более ригидным в своих основополагающих принципах, а мыслительная парадигма — все более плотной и насыщенной стереотипными вопросами и ответами. Идея духовной эволюции, как и весь эволюционистский взгляд на мир, вполне укладывалась в старую научно-философскую парадигму и не вызывала особо острой полемики. Духовная эволюция прекрасно отвечала на ряд окончательных вопросов о цели и окончательной судьбе мира и человека. Никто не желал (и не желает) замечать, что сама парадигма страдает самозамкнутостью, что ее эвристические запасы давно исчерпаны, что на этом пути мы можем встретить лишь постоянные и без труда предугадываемые модификации одних и тех же ответов на одни и те же вопросы. Наука и философия замкнули созданный ими круг, и даже великолепные построения истинного релятивизма, квантово-волновое моделирование пространства, даже голографическая модель сознания не устраняют очевидной исчерпанности. В лучшем случае они лишь намекают на то, что где-то за пределами данным образом мыслящего разума есть царства, совершенно отличные от всего, что нам до сих пор было известно.

Разговоры о природе Реальности всегда так или иначе сводились к чему-то однородно универсальному и экстремальному по совокупности тех качеств, что ведомы человеку. Так описывался Брахман — источник и поглотитель всего, творящий циклы и циклы миров ради собственного наслаждения — ибо какая еще мотивация может быть проецирована на универсальную сущность, которая уже есть все и может становиться бесконечно? Шуньята — полярная противоположность Брахмана, заключительный шаг интеллекта в описании мира, когда все атрибуты, все потенции развернуты; когда только Ничто становится творческим ("беременная пустота"), поскольку заключает в себе не только все грядущее, прошлое и настоящее бытие, но и небытие — предпосылку Рождения и предпосылку Разрушения. Шуньята, понимаемая таким образом, становится для просветленного буддиста той странной и вездесущей гранью, за которой начинаются миры поддающихся описанию человеческих опытов, а перед ней — чистая Потенциальность; и никому не познать, обретет ли Пустота Форму, сохранит ли свою непостижимую вибрацию для следующего кванта времени. Познавшие Пустоту и есть те, кто познал Нирвану; они способны вечно делить с ней поток неоформленного ветра, поток еще не начавшейся игры, и наслаждаться отсутствием страданий, отсутствием эго — главного зрителя этого феерического спектакля Пустоты, то рождающей химеры, то сокрушающей их.

Существует такая позиция точки сборки, где все структуры эго лишаются своих гнетущих качеств, более того — лишаются своей стабильности. Сознание погруженного в нирвану буддиста мерцает в мире, где торжествует взгляд Постороннего и Безразличного Никто, следовательно, все навязанные сознанию качества мира и его самого уходят, отстраняются — клетка, в которой держали птицу, пуста и уже не является клеткой. Где стальные прутья, мешавшие осуществить свободный полет? Где все эти неразрешимые коаны? Ничего не осталось, кроме мерцающей и вечно беременной еще чем-то Пустоты.

"Состояние освобождения от страданий", о котором говорил Будда, для магического знания дона Хуана не больше чем еще одна позиция точки сборки, где перцептивный аппарат человека прекращает деятельность по структурированию эго, подчиняет всю энергию своего личного намерения на превращение эго в точку, после чего замирает и еще некоторое время наслаждается достижением цели. Я говорю "некоторое время", потому что субъект, не предпринимающий никакой деятельности в субъектно-объектном поле (ни внешней, ни внутренней), быстро теряет ощущение времени и замыкает энергообмен на точке, чье намерение — прекратить энергообмен вообще. Это смерть — физическая, духовная, психическая, всеохватывающая.

Интеллект, исполнивший свой нелегкий и ни с чем не сравнимый замысел, безусловно достоин уважения. Его заблуждения убили его, но он, по крайней мере, был честен и прошел путь до конца. Пожалуй, образцом такой редчайшей верности цели, такой последовательности в духовной работе был Джидду Кришнамурти. Его кристальной чистоты буддизм оставляет впечатление изумительной красоты. Возможно, дон Хуан назвал бы его образцом "верности человеческому духу", но, к сожалению, все это великолепие имеет цену только в мире тоналя, в мире человеческого; Реальность не содрогнулась, когда он уходил в безличное растворение энергии.

Христианские мистики, не в пример Кришнамурти, имели на что опереться — тот уходил в Безымянное, Бесформенное и Пустое. Христианские мистики верили, что уходят в Абсолют — сокровенную, благую, всемогущую сердцевину Бога-отца. Они ждали, что их встретит вечная Любовь, неувядающая Красота и великолепие Царства Божия. Если они были настойчивы в своих оккультных упражнениях, то уже имели загадочный опыт такого эйфорического присутствия. Я уже упоминал, отчего возникают подобные перцептивные феномены: точка сборки уплывает с магистральной линии "человеческой полосы" и застревает в энергетических полях высокой интенсивности, где невозможен никакой последовательный опыт, где отсутствуют объекты, но переполненность пространства энергией вызывает чувство "мистического единения" со всем сущим и наслаждение от свободы неэгоистического бытия: структуры эго прекращают функционировать из-за всесторонней сенсорной и энергетической перегрузки. Таким образом, мистик получает в награду неопределенное, но чудесное сверкание со всех сторон и несказанное наслаждение свободы, защищенности, любви чего-то безличного, пронизывающего его насквозь. Время прекращает течение свое, пространство, как рассказывают многие экстрасенсы, напоминает "белое озеро" или "белый колодец".

Упрямый мистик работал всю жизнь, чтобы узреть Абсолют, — теперь он с Абсолютом, высшим принципом его христианского описания мира. Возможно, последнее переживание такого масштаба и такой силы стоило всех предыдущих мытарств. Через некоторое (неизвестное нам) время энергия, стабилизирующая точку сборки в этой позиции, иссякнет, и его осознание распадется на полевые фрагменты, постепенно включаясь в большие потоки, творящие и разрушающие просто так, без желания исполнять Священное Писание или противоречить ему.

Наука и религия, очевидно, устали от бесперспективной и разочаровывающей полемики. Все они (религия, наука, оккультизм) желают найти утешение в духовной эволюции человечества. Не так давно значительную попытку совершить такой всех примиряющий синтез предпринял Кен Уилбер в книге "Проект Атман". Размах, с которым Уилбер вознамерился расправиться с фундаментальными вопросами человека, достоин того, чтобы изложить его идею хотя бы кратко.

Описание, которое дает Уилбер наружной дуге эволюции сознания, начинается со стадии плеромы, недифференцированного состояния сознания новорожденного, в котором нет времени, пространства и объектности, которое не знает разницы между самостью и материальным миром. Следующая стадия уробороса тесно связана с питательными функциями и предполагает первое, примитивное и незавершенное различение субъекта и материального мира. Это совпадает с ранним оральным периодом развития либидо. Стадия тифона характеризуется первой полной дифференциацией, которая создает органическую самость, или самость тела-эго с доминантой принципа удовольствия и инстинктивных побуждений и проявлений. Этот период включает в себя анальную и фаллическую фазы развития либидо. С обретением языка, ментальных и концептуальных функций начинается стадия речевого участия. Здесь самость отличает себя от тела, становится ментальным и вербальным существом. Этот процесс затем продолжается на ментально-эготической стадии, относящейся к развитию линейного, абстрактного и понятийного мышления и к идентификации с представлением о самом себе. Ординарное развитие личности завершается на стадии кентавра, т. е. высоко упорядоченной интеграции Эго, тела, личности и тени.

Станислав Гроф, излагая эту теорию, полагает, что наиболее фундаментальна и перспективна сама уилберовская концепция проекта Атман. Уилберу удалось самым убедительным образом показать, что мотивирующей силой на всех уровнях эволюции (кроме уровня изначального единства самого Атмана) является целенаправленное стремление человека к исходному космическому единству. Из-за врожденных ограничений этот процесс идет такими путями, которые приводят лишь к неудовлетворительным компромиссам, чем и объясняется неудача проекта, который ведет к отказу от ранее использованных уровней и к трансформации на следующей стадии. Каждый новый уровень высшего порядка становится еще одной подменой, пусть и более близкой к Реальному, — до тех пор, пока душа не укоренится в сверхсознании, а это единственное, чего она желала с самого начала.

Уилберовская модель эволюции сознания не заканчивается кентавром. В кентавре он видит переходную форму, ведущую к трансперсональным сферам бытия, которые так же далеки от эго-разума, как эго-разум далек от тифона. Первой из этих сфер эволюции сознания является нижний тонкий уровень, включающий астрально-медиумическую область. На этом уровне сознание, отделяя себя от разума и тела, способно превзойти обычные способности грубого телесного ума. Сюда относятся опыт "оставления тела", оккультные явления, аура, астральные путешествия, предвидение, телепатия, ясновидение, телекинез и связанные со всем этим явления. Высший тонкий уровень — это область подлинной религиозной интуиции, символического видения, постижения божественного света и звука, высших присутствий и архетипических форм.

За высшим тонким уровнем лежит каузальная сфера. Ее нижний уровень включает высочайшее божественное сознание, источник архетипических форм. В высшей каузальной сфере происходит коренная трансформация всех форм, которые сливаются в безграничном сиянии Бесформенного Сознания. На уровне предельного единства сознание полностью пробуждается к своему изначальному состоянию, которое есть также таковость всего существования — грубого, тонкого и каузального. В этой точке весь мировой процесс проявляется от момента к моменту как собственное бытие носителя сознания, вне которого и прежде которого нет ничего. Форма неотлична от Пустоты, а обычное и исключительное, естественное и сверхъестественное суть одно и то же. Это предельное состояние, к нему тяготеет вся космическая эволюция.

Нетрудно заметить, что подобного рода эволюционизм в любом случае тянется к религиозному сознанию. "Подлинная религиозная интуиция", символическое видение превосходят телепатию, ясновидение или телекинез. Что же касается уровня предельного единства, то и здесь мы вновь встречаем давнюю мистическую идею о "возвращении к источнику": бытие становится единым субъектом, после чего прекращается всякая жизнь. Какая же жизнь может продолжаться, если Объект — предмет приложения сил сознания — прекращается? Я вижу здесь только солипсизм, порожденный религиозным ослеплением.

Можно найти целый ряд примеров, как сегодня теоретизируют мыслители, жаждущие слияния высокой духовности с современными представлениями о физической Вселенной.

Не заменить ли термины? Давайте говорить, например, о Планетарном Разуме. Некий В.Мажуга в злободневной статье вопрошает: "Кто он, Высший Разум?" И предлагает следующую версию: поскольку "живые организмы связаны между собой телепатическим каналом связи", то их в совокупности можно представить как "гигантский мыслящий организм". И тут же начинаются сложности: даже если единицы телепатически связаны, то это еще не организм, иначе нам пришлось бы признать организмом даже всех, кто смотрит одну и ту же передачу по телевидению. Во-вторых, чем и о чем такая система могла бы мыслить? И главное — с какой целью?

Автор называет сети ЭВМ "наиболее близким аналогом" Высшему Разуму. И даже в этом случае ЭВМ не мыслят — у них нет ни целей, ни мотивов, ни инстинкта самосохранения; у них нет потребности мыслить.

Но автор упорствует: "ВЫСШИЙ РАЗУМ в виде СЕТЕЙ всевидящий, всезнающий, дарующий и наказующий. ВЫСШИЙ РАЗУМ руководствуется интересами всего живого на земле с учетом интересов каждого вида и индивида, но прежде всего в интересах всех, так как даже в человеческом обществе интересы индивидуума не всегда совпадают с интересами общества".

Каким же образом произошло превращение энергоинформационного конгломерата в подлинную личность, которая имеет свои интересы (стало быть, самосознание) и даже учитывает интересы каждого вида и индивидуума? "Для развития Высшему Разуму необходимо было знать возможные последствия развития и действий как организмов и видов, так и живого в целом… Чтобы прогноз был достаточно точным… необходимо было разбить решаемую задачу на множество мелких и решать их параллельно. Этого можно было достичь, лишь развивая мозг индивидуумов".

Автор приписывает Высшему Разуму линейность мышления, которая даже для человека — всего лишь срез его психической активности. Компьютерная сеть, в которую заложена программа линейной экспансии и одномерной эволюции — вот и весь Высший Разум.

"Компьютеризация" планетарного Бога достойно завершается описанием банков памяти, необходимых, чтобы верно рассчитать будущие шаги в реализации собственной программы.

Тональ технологического века рождает компьютерного Бога, компьютерную Реальность — такую же скучную, выхолощенную, плоскую, как и сам интеллект технократа. Тысячелетиями мы наклеиваем ярлыки на подлинное и невообразимое чудо: ничего уже не осталось, кроме вороха налепившихся друг на друга бумажек. Остались одни ярлыки — уродливый ком спрессованной веками макулатуры. Что там, в сердцевине? Единственный атом безграничного Разума или просто пустота, не знающая имен?

В любом случае, сила — не в ярлыках, а в том, что движется и растет, пренебрегая совершеннейшими дефинициями человеческого разума, банальность которого мы с сожалением констатируем на данном типическом примере.