"Валерий Вотрин. Алконост" - читать интересную книгу автора

вспомнил, что она живет в его доме, потому что их взгляды опять встретились.
Он впервые смотрел ей в глаза. Он впервые смотрел ей в глаза прямо, не
отводя взгляда. И он понял, что в ее глазах и не могло быть никакого
выражения. Он понял, что они все равно ничего не видят, и понял, что ничего
и нет. Еще не было света и вод, и ничей дух не носился над волнами. А
главное, не было самого Бабанова, и оставалась лишь какая-то смутная память,
и они, частички, которые были когда-то Бабановым, носясь в пространстве,
только с грустью вспоминали: как хорошо было быть Бабановым, как сладко
жилось, и пилось, и елось, и иногда сауны с девочками, но только чтоб Алла
не знала, и у Толика на даче хорошо, и все такое, эх, вот, допрыгался, летай
тут, в начале времен, когда кто-то только еще раздумывает, - а создавать ли
вообще мир? Давай! - орали бабановские частички. Давай, говори те слова! Ну,
говори же! И с ними орали другие частички, мелкой пылью носясь рядом. Их
было так много, и все они хотели того же, хотели возвращения и воплощения. И
тут ему вдруг стало так грустно, грустно, грустно оттого, что он понял, что
кто-то так и не произнесет тех слов, и он явственно услышал мысли этого
кого-то: нет уж, хватит, надрываешься, разрываешься на части, а потом
никакой благодарности, одни попреки. Работы много, а толку грош, и
ответственность большая. Лучше уж потом как-нибудь, устал я. И, тягостная,
невыносимая, тоска, какой Бабанов еще не испытывал, смертная ледяная тоска
навалилась на него, и он задохнулся и вернулся в свой дом.
Он смотрел в глаза Алле. Скорчившись, она забилась в кресло, обхватив
себя руками, и оттуда смотрела, и он тоже смотрел, и они смотрели друг на
друга. Она пела, прошептала Алла. Она пела весь день, пока ты был на работе.
О, как это было грустно! Ты не представляешь, как это было грустно, Игорь.
Когда она запела, я попыталась ее прервать, помешать ей, но потом вдруг
потеряла всякие силы ей мешать. Она пела, а я, я все понимала, все, и
знаешь, она убедила меня, я во всем с ней согласна, я поняла, каково ей
здесь, насколько ей тяжело, мне открывалось все новое и новое, и я поняла,
что она - птица грусти, хотя когда-то она была птица радости, алконост,
понимаешь, но, попав сюда, ей расхотелось радоваться и воспевать радость, и
она стала птицей грусти. Сейчас ей уже не так тяжело, потому что она уже не
надеется, потому что, оказывается, без надежды легко, потому что так
свободнее, потому что надежда растравляет, потому что, пела она, с верой и
надеждой здесь не прожить, и нужно оставить надежду, ибо так легче. Но мы не
хотим оставлять надежду, мы не хотим признаться, где мы живем, где мы
обитаем, куда мы ввергнуты, и мы тешим себя надеждой. Понимаешь? Тешим себя
надеждой. А перед твоим приходом я начала петь вместе с ней, и мне тоже
стало легко. Впервые мне стало так легко, Игорь, потому что я пела вместе с
птицей грусти, и будто глаза открылись - я поняла, что ничего уже не
изменишь, и тебя уже не изменить, и нашу жизнь тоже... Она говорила, а
Бабанов взял ее на руки и понес в спальню. По дороге она замолкла и
прижалась к нему. Ему было тяжело, и тяжело вдвойне, потому что он давно не
носил ее на руках и отвык. Думать он не мог. Правда, кое о чем он все-таки
подумал. Он подумал - замочу эту птицу!
Наутро он позвонил Либушу, насилу отыскав его телефон в своей старой
записной книжке. Алла еще спала, и он не хотел, чтобы она слышала их
разговор. На всякий случай он закрыл дверь в комнату и набрал номер. Алло?
Гена? Да. Здорово, это Игорь говорит, Бабанов, помнишь, мы учились вместе.
Игорь, здорово! Как ты? Мы думали, ты совсем потерялся. Да нет, здесь я.