"Валерий Вотрин. Галгал" - читать интересную книгу автора

этих по колесу, на вид как топаз, и словно колесо в колесе, и ободья высоки
и ужасны, ибо полны глаз. Короче, всего и не опишешь. И шум шел от них, как
бы шум вод, и понял я, что это - вихрь и слава Господня. Все это прокатилось
куда-то мимо меня и скрылось, а я долго еще не мог опомниться. Вот, думаю,
слава Господня, вот, думаю, глаза, вот, думаю, животные. И вдруг вскочил да
как рванул в город. А там - к старейшинам, и все отдышаться не могу, и хочу
сказать, и дыханья не хватает, а они на меня смотрят. Наконец, один,
Песахия, спрашивает - опять что-то видел, Ахлай? Ага, говорю, видел, и
такое, чего вовек не описать. А ты попробуй, говорит. Да, говорю, тут одно
слово - галгал. Они переглядываются - галгал, значит? Ага, говорю, галгал
такой, и показываю руками, весьма образно. Они смотрят друг на друга и
говорят - ну, что будем с ним делать? Говорили ему - Господь истребит. Не
слушает. Говорили - быть такого не может. Может, говорит. И на тебе -
галгал. Прямо, говорят, издевается над нами. Тебя, спрашивают, может, в
пустыню бросить, к шакалам? А? Чтобы ты с ними поговорил? Не надо, говорю, к
шакалам, а только был этот галгал, такой он, говорю, великий и страшенный. И
руками показываю. Смотрят на меня, ничего не говорят. Чувствую, и впрямь
скоро буду с шакалами беседовать. И ка-ак прысну оттуда, только они меня и
видели, старейшины эти. И к реке. Вот сяду тут, думаю, и буду сидеть, покуда
слава Господня не вернется. А потом я ей все про старейшин этих расскажу,
все поведаю как на духу. Вот, наверно, смехота-то будет - сидят они в доме
своем, и вдруг слава Господня к ним является. Небось забегаете, голубчики,
будете на лица свои падать, молитвы творить, устрашаться. Сижу я так,
усмехаюсь, вечер уже настает. И вдруг - шум как бы от многих вод, и вот -
колеса возвращаются, идут мимо. Заметили меня, остановились. Ну, я, понятно,
на лице свое, что-то там лепечу, мол, помилуйте, раб, мол, такой-то,
презренный и тому подобное. И тут Голос сверху - а вот человек в льняной
одежде. Читать-писать умеешь? Ну как же, бормочу, умею, презренный раб, и
так далее. А и хорошо, говорит. Поднимайся с лица своего, пойдем. Иду, бегу,
Господи, отвечаю, а сам поспешаю за колесами. И такой шум от них - ух! И тут
смотрю - а на поясе моем писчие принадлежности. Эге, думаю. И возвеселился
духом. Только возвеселился, значит, духом, только осознал, что уже в городе
мы, как глас великий в уши - пусть приблизятся каратели города! Кто такие,
думаю и оглядываюсь. Смотрю - шестеро нас, и писчий прибор только у меня, а
у других - мечи, и идем мы и становимся у жертвенника Божья. Это, думаю, мы
каратели. Уй, думаю, и страх меня забирает. Да только не до него - слава
Господня появляется с шумом, и Голос возглашает - эй ты, который в льняной
одежде, иди, значит, по городу и ставь людям на чело знак. Кто скорбит о
всех творящихся мерзостях, тем ставь знак. А кто не скорбит и не вздыхает,
тем не ставь. А вы, с мечами, идите за ним и бейте до смерти, но не троньте
ни одного человека, на котором знак. Как бы, думаю, не перепутать, это ж
ответственность какая! Это я себе думаю, и глядь - уже иду по городу и ищу
глазами, на ком бы поставить знак. Да только не на ком - все разбежались и
по домам попрятались. Смотрю - ребенок играет, девчушка. Остановился, смотрю
на нее - вздыхает она о мерзостях или не вздыхает? Не вздыхает, возится себе
в песочке. Ну, значит, знака не ставлю, все, как Господь сказал, чудны его
дела. Дальше иду - старикашка какой-то на солнышке греется. Подошел,
смотрю - ни о каких мерзостях не вздыхает старый. Не будет тебе знака. Ты
вздыхай и скорби сердцем, тогда и знак поставлю. У нас все по закону. Иду,
значит, и радуюсь в душе - вот какой справедливостью одарил Господь, вот до