"Владимир Возовиков. Сын отца своего" - читать интересную книгу автора

Владимир Степанович Возовиков

Сын отца своего

1

Турманов вылез из танка последним - трое его солдат-помощников ушли в
тыл полигона, в лощину, закрытую серой пирамидой командно-наблюдательной
вышки; оттуда доносились голоса, но суетня на поле прекратилась, и Ермаков
понял, что ротный уже собирает на последний перед стрельбой, стало быть
самый важный, инструктаж. Следовало поторопиться и Ермакову, и все же,
отойдя от машины, он остановился, наслаждаясь минутой одиночества,
коротенькой освобожденностью от взоров подчиненных и начальников. Даже
стеклянные глаза машин смотрят теперь мимо, и можно сдвинуть на затылок
теплый, глухой шлемофон, расстегнуть пуговицу куртки, как бы отпустить
пружину где-то там, внутри, потому что на службе командир - словно курок на
взводе, а выведенный курок полагается время от времени спускать, чтобы
пружина не устала и не случилось осечки.
Он медленно осмотрелся, машинально отмечая привычные ориентиры степного
полигона - силуэт разбитого танка на скате далекого холма; согнутая ударной
волной опора электролинии со спутанными клочьями проводов, похожая отсюда на
женщину, в отчаянии заломившую руки, а рядом - смятый, с оторванным крылом и
нелепо задранным килем бомбардировщик; неподалеку - бесформенный темный ком,
будто спрут с искривленными в предсмертной судороге щупальцами, - лишь
опытный глаз опознает в нем сбитый вертолет; пепельно-ржавая язва ожога на
боку сопки, куда угодил, вероятно, снаряд особо разрушительной силы.
Бесплодная земля, натурализованный портрет войны, извечно одинаковый следами
разрушения и гибели, - к нему должен приглядеться, привыкнуть солдат на
полях учений, чтобы в тот возможный час, к которому он готовится, жестокий и
пугающий лик самой войны не лишил его уверенности и силы.
Ермакову нравилась окрестная степь - всхолмленная, тусклая, с ее
простором и неограниченными маршрутами для скрытых маневров, обходов и
охватов всякого противника, который повстречался бы здесь с его танками, но
по утрам эта степь рождала в нем смутную тревогу: казалось, из затененных
распадков, из серой полоски неба над ломаным горизонтом должно возникнуть
что-то грозно-необъятное, чего он еще не знал. Ермакову больше была по душе
вечерняя степь, когда растекается уютная темнота; ночью в степи он
становился уравновешеннее, тверже, смелее.
Теперь из-за далеких, едва различимых гор вставало солнце - большое
желтое пятно, притушенное степной дымкой, обманчиво мягкое, и Ермаков
сморщился, представив, до чего свирепым станет оно через час-другой. Он
вспомнил иное, далекое солнце, встающее из туманной, еще сыроватой тайги, а
то и прямо из речной заводи, - будто зеркало, на которое и дохнуть боязно:
вдруг затуманится и не согреет... И два следа - большой, мамин, и маленький,
свой, - на росистой траве, густой и упругой. "Мам, а как называются цветы,
синие, которые смеются?.." Слабая улыбка и голос, похожий на вздох:
"Незабудки, сынок". "А можно, я буду их маргаритками звать? Бывают же цветы
маргаритки?" - "Бывают, сынок, но здесь они не растут..."
Вспомнил, усмехнулся, застеснявшись сам себя, поправил ремень, еще раз
оглядел машины.