"История вампиров (Главы 1 и 2)" - читать интересную книгу автора (Саммерс Август Монтегю)

ГЛАВА I. ИСТОКИ ВАМПИРИЗМА

Во всем необъятном сумрачном мире призраков и демонов нет образа столь страшного, нет образа столь пугающего и отвратительного и в то же время обладающего столь жутким очарованием, как вампир, который сам по себе не является ни призраком, ни демоном, но разделяет с ними их темную природу и наделен таинственными и ужасными качествами обоих. Образ вампира окружен самыми мрачными суевериями, поскольку вампиры — это сущности, не принадлежащие ни к одному из миров: они не являются демонами, ибо последние обладают чисто духовной природой — это совершенно бестелесные создания, т. е. ангелы, как сказано у св. Матфея (XXV, 41), «дьявол и его ангелы».[1] И хотя св. Григорий пишет о слове «ангел»: «nomen est officii, поп naturae», т. е. что название говорит не о природе данной сущности, а о ее месте в иерархии, — ясно, что изначально всех ангелов сотворили благими, дабы они выступали в качестве божественных посланников, и что впоследствии падшие ангелы отошли от своего исходного состояния. В рамках официальной доктрины на Четвертом Латеранском Соборе под руководством папы Иннокентия III в 1215 году в качестве официального догмата было принято следующее положение:

«Дьявол же и другие демоны сотворены были Богом по природе своей благими, но сами по себе стали злыми».

И сказано также в книге Иова (4, 18):

«Вот, Он и слугам Своим не доверяет и в Ангелах Своих усматривает недостатки».

Иоганн Генрих Цопфиус в своей работе «Dissertatio de Vampyris Serviensibus» («Рассуждения о вампирах подчиненных», Галле, 1733) говорит: «Вампиры выходят по ночам из своих могил, набрасываются на людей, мирно спящих в своих кроватях, высасывают всю кровь из их тел, убивая их таким образом. Эти чудовища одинаково преследуют мужчин, женщин, детей, не разбирая ни возраста, ни пола. Те, кто испытал их пагубное воздействие, жалуются на удушье, подавленность и полный упадок сил, после чего быстро умирают. Некоторые из тех, кто был уже при смерти, на вопрос, знают ли они, чем вызван их недуг, отвечали, что такие-то и такие-то люди, недавно умершие, вставали из могилы, чтобы их мучить и истязать». Скофферн в «Случайных страницах науки и фольклора» пишет: «Лучшее определение, которое я могу дать вампиру, это „живое, вредоносное и кровожадное мертвое тело“. Живое мертвое тело! Пустое, бессмысленное, несовместимое, непостижимое словосочетание — но именно таковы вампиры». Хорст в своем исследовании «Schriften und Hypothesen ueber die Vampyren» («Сочинения и гипотезы по поводу вампиров») определяет вампира как «мертвое тело, продолжающее жить в могиле, которую оно, однако, покидает по ночам, дабы высасывать кровь из живых, посредством чего оно питается и сохраняется в хорошем состоянии, вместо того чтобы разлагаться подобно прочим мертвым телам».

У демона нет тела, хотя для своих целей он способен оживлять какое-либо тело, присваивая его себе или имитируя присвоение, но это не его собственное исконное тело.[2] Поэтому вампир не является демоном в истинном смысле слова, хотя бы его отвратительная похоть, его жуткие наклонности и были демоническими, дьявольскими.

Строго говоря, вампира нельзя назвать привидением или призраком, ибо призрачная сущность неосязаема — это просто бесплотная тень, которая ускользает, как сообщает нам древнеримский поэт:

Par levibus ventis volucrique simillima somno.[3] (Словно дыханье легка, сновиденьям крылатым подобна)

И в первую пасхальную ночь, когда Иисус стал посреди своих учеников и они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа, Он сказал:

Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня».[4]

И действительно, зафиксировано несколько случаев, когда человеку удавалось схватить привидение или, наоборот, привидение хватало человека, и он ощущал его прикосновение, но эти явления следует в целом воспринимать как исключения, если на самом деле их нельзя объяснить каким-то иным способом, как, например, тем, что человеческое тело получает сигналы от какого-либо духа или близкого человека при исключительно редких условиях, связанных с паранормальным воздействием.

В случае с весьма необычными и жуткими явлениями призраков на вокзале старого Дарлингтона и Стоктона мистер Джеймс Дэрэм, ночной сторож, находившийся однажды вечером в подвальной комнатке привратника, был застигнут врасплох появлением незнакомца в сопровождении пса — огромного черного ретривера. Не говоря ни слова, посетитель ударил сторожа, и тот ощутил сильный толчок. Естественно, сторож нанес ответный удар, но кулак его прошел сквозь тело незнакомца и ударился о стену за его спиной. Тем не менее диковинный визитер издал дикий визг, вслед за чем пес впился зубами в ногу мистера Дэрэма, причинив ему значительную боль. В тот же миг незнакомец отозвал ретривера, как-то странно щелкнув языком. И посетитель, и собака бросились в маленькую кладовку для угля, из которой не было второго выхода. Через минуту кладовку обследовали, но никого там не обнаружили. Впоследствии выяснилось, что много лет назад некий служащий, неизменно появлявшийся всюду с большим черным псом, совершил самоубийство в здании вокзала, чуть ли не в том самом подвальчике — по крайней мере, именно там обнаружили его труп.

Майор К. Г. Мак-Грегор из Донагэди, графство Даун, Ирландия, рассказывает о доме на севере Шотландии, где являлся призрак старой леди, много лет проживавшей в этом доме и скончавшейся в самом начале XIX века. Как-то ночью некоторые из людей, спавших в комнате, где она умерла, стали ощущать на себе весьма чувствительные толчки и даже резкие пощечины. Сам майор, почувствовав где-то в полночь удар в левое плечо, обернулся, подался вперед и схватил человеческую руку — полную, теплую и мягкую. Он сильно сжал запястье и предплечье, нащупав рукав и кружевную манжету. У локтя чужая рука словно бы обрывалась, и пальцы майора уперлись в пустоту; в изумлении он отпустил руку. Когда зажгли свет, никого из посторонних в комнате не обнаружили.

Еще один случай имел место в Гэрване, графство Саут-Эйршир. У молодой женщины погиб брат, вышедший в море на лодке и попавший в сильный шторм. Когда нашли его тело, то увидели, что покойный лишился правой руки. Бедная девушка не находила себе места от горя. Прошло несколько дней, и как-то ночью, раздеваясь перед отходом ко сну, она вдруг пронзительно вскрикнула. На крик в ее комнату сбежались домочадцы, и девушка заявила, что ее сильно ударили раскрытой ладонью в плечо. Место, куда был нанесен удар, внимательно осмотрели: там среди мертвенно-бледных синяков виднелся отчетливый отпечаток мужской правой руки.

Эндрю Лэнг в своих «Сновидениях и призраках» рассказывает историю «Призрака, который кусался». Этого призрака можно было принять за вампира, однако на самом деле под такую классификацию он не подпадает, так как у вампира есть тело и его жажда крови связана с необходимостью добывать для этого тела пропитание. Рассказ этот можно найти в «Замечаниях и вопросах» от 3 сентября 1864 года, где корреспондент утверждает что воспроизвел этот рассказ почти дословно, услышав его из уст леди, о которой идет речь, — человека испытанной правдивости. Эмма С. спала у себя в комнате в большом доме близ Кэннок-Чейз. Был прекрасный августовский день 1840 года, и хотя Эмма сама велела служанке разбудить ее как можно раньше, она все же удивилась, услышав резкий Стук в дверь совсем ранним утром — около половины четвертого. Хотя хозяйка ответила: «Да, войдите», — стук продолжался, и вдруг занавески раздвинулись, и, к своему изумлению, Эмма увидела за ними лицо одной из своих двоюродных тетушек. Тетушка пристально глядела на Эмму. Полуинстинкивно Эмма выставила вперед руку, и тут же привидение укусило ее за большой палец, а затем исчезло. После этого Эмма встала, оделась и спустилась вниз, на первый этаж, где еще не было ни души. Вскоре появился отец. Слегка пошутив по поводу того, что дочь твердо решила встретить рассвет, он поинтересовался, в чем дело. Выслушав рассказ Эммы, отец решил, что уж теперь-то в течение дня он непременно должен навестить свою свояченицу, которая жила неподалеку. Так он и сделал, но, как оказалось, лишь для того, чтобы обнаружить, что она скоропостижно скончалась около половины четвертого утра… Она ничем не болела, и эта смерть была неожиданной. На одном из ее больших пальцев обнаружили следы зубов, словно умирающая укусила его в последнем приступе агонии.


Привидение


Странные беспорядки в пансионе Лэм (Лоуфордс-Гейт, Бристоль) в 1761–1762 годах, слухи о которых распространились далеко за пределы округи, были, весьма вероятно, связаны с колдовством и вызваны преследованиями со стороны одной женщины, увлекавшейся оккультизмом низшего порядка, хотя, с другой стороны, они могли представлять собой проявления полтергейста. Двух маленьких сестер, Молли и Добби Джайлз, кто-то безжалостно кусал и щипал. На руках девочек были видны отпечатки восемнадцати или двадцати зубов, причем отметины были мокрыми от свежей слюны, и «дети громко плакали от боли, вызванной щипками и укусами». В одном случае, когда с Добби Джайлз говорил наблюдатель, девочка с плачем объясняла, что кто-то укусил ее за шею: там появились липкие от слюны следы восемнадцати зубов. Возможность того, что ребенок сам себя искусал, была совершенно исключена; к тому же рядом с девочкой находился лишь один человек — мистер Генри Дэрбин, который письменно зафиксировал эти события и чей отчет о них впервые опубликовали в 1800 году, поскольку мистер Дэрбин не хотел, чтобы записи были обнародованы при его жизни. Второго января 1762 года мистер Дэрбин пишет: «Добби закричала, что та самая рука схватила ее сестру за горло, и я заметил, что плоть на горле Молли сбоку слегка вдавилась и кожа побледнела, словно горло сжимали чьи-то пальцы — однако никаких пальцев я не видел. Лицо девочки быстро побагровело, будто ее душили, но никаких конвульсий не последовало». А вот запись, датированная четвергом, седьмого января 1762 года: «Добби покусали сильнее, и следы зубов на ее теле были глубже, чем у Молли. Отпечатки зубов на руках девочек имели форму овала длиной в два дюйма». Все это определенно выглядит так, будто дети подвергались колдовскому воздействию.

Можно вспомнить о судебном процессе над сейлемскими ведьмами. Когда в городе Сейлем вспыхнула настоящая эпидемия колдовства, пострадавшие жаловались на суде, что их мучили укусами, щипками, удушением и т. д. В ходе судебного разбирательства по делу Гудвайф Кори «не раз наблюдалось, что, стоило подсудимой прикусить нижнюю губу, как пострадавшие начинали ощущать укусы на предплечьях и запястьях и демонстрировали судьям и священнику отметины в соответствующих местах».

В «Протоколах Национальной Лаборатории психических исследований» (том I, 1927 г.) можно найти отчет о феномене, связанном с Элеонорой Зюгун, юной румынкой из крестьянской семьи. Осенью 1926 года, когда девочке исполнилось всего лишь тринадцать лет, ее привезла в Лондон графиня Василько-Серецки, чтобы необычайные явления, происходившие с Элеонорой, изучили в Национальной Лаборатории психических исследований (Куинсбери-Плэйс, Саут-Кенсингтон). О ребенке говорили, будто его преследует какая-то незримая сила или сущность, известная девочке под именем Драку, Анг-личе-демон. С Элеонорой происходило множество необыкновенных событий; ее кусала и царапала эта невидимая сущность. Достаточно привести два-три примера из целой серии случаев — это «феномен укуса на расстоянии». «В понедельник 4 октября 1926 года, в полдень, следователь капитан Нил lay отмечает в своем докладе: 3 часа 20 минут. Элеонора вскрикнула. Показала нам отметины на тыльной стороне кисти руки, похожие на следы зубов; позднее эти отметины превратились в глубокие рубцы… 4 часа 12 минут. Элеонора подносила к губам чашку с чаем, но внезапно вскрикнула и поспешно поставила ее на стол. На правой руке появились отметины, явно похожие на следы укуса: четко прослеживались оба ряда зубов». Об этом же случае пишет мистер Клэфам Палмер — следователь, также присутствовавший при этом: «Элеонора подносила к губам чашку, и вдруг тихо вскрикнула, поставила чашку и закатала рукав. На ее предплечье я увидел глубоко впечатавшиеся в плоть отметины, похожие на следы зубов — словно некто яростно укусил девочку. Красноватые отпечатки побелели и в конце концов превратились во вздувшиеся рубцы. Они постепенно исчезли, но были еще видны в течение часа или около того». Подобные укусы случались нередко, и эти отметины были сфотографированы.

Было бы интересным и, несомненно, весьма достойным занятием обсуждать происхождение этих укусов, однако подобное исследование здесь неуместно, потому что мы имеем дело не со случаем вампиризма или какого-либо родственного явления. Цель вампира — высосать кровь, а во всех приведенных выше случаях кровь если и выступала, то это было связано с характером царапин или вмятин от зубов; кровотечения практически не наблюдалось. К тому же источник этих укусов был недостаточно материален, чтобы его увидеть. А настоящий вампир вполне зрим и осязаем.

У вампира есть тело, причем свое собственное. Он не жив и не мертв; его скорее можно назвать живущим в смерти. Он — некая аномалия, своеобразный гермафродит, гибрид в мире призраков, изгой среди порождений ада.

Еще языческий поэт поучал своих слушателей и читателей, что смерть — это сладостная награда в виде вечного покоя, благословенное забытье после тяжких трудов и борьбы, которыми сопровождается жизнь. Немного найдется на свете того, что прекраснее» и того, что печальнее песен наших современных язычников, утешающих скорбь своих сердец задумчивыми грезами о вечном сне. Сами наши язычники, вероятно, этого не знают, но свою безысходную, хотя и изысканную, тоску они унаследовали от певцов последних дней Эллады — создателей насквозь пронизанных усталостью, и все же гармоничных песнопений — тех людей, для которых в небе уже не загоралась заря надежды. Но мы-то определенно знаем и твердо уверены в том, что «созрели первые плоды для спящих: Христос воскрес». И тем не менее Грэй, сам наполовину грек, тоже, видимо, обещает своим крестьянам и батракам в качестве награды после жизни, исполненной неурядиц и тяжких трудов, милое сердцу забытье и вечный сон. Суинберн радостно благословляет богов.

За то, что сердце в человеке Не вечно будет трепетать, За то, что все вольются реки Когда-нибудь в морскую гладь.

Эмилия Бронте страстно желает одного лишь забытья:

О, я смогу забыться, спать, Не думая о том, Как будет снегом меня засыпать, Как будет хлестать дождем! Флеккер в абсолютном отчаянии причитает: Я знаю: глухи мертвые — и не услышат, Хоть сразу сотни соловьев рассыплют трели… Я знаю: слепы мертвые — и не увидят, Как в страхе друг большие их глаза закроет, И нет у них сознанья…

Еще прекраснее, чем воспевали ее поэты, описана смерть у прозаика, соткавшего утонченные образы: «Смерть, должно быть, так прекрасна. Лежать в мягкой бурой земле, когда у тебя над головой колышутся травы — и слушать безмолвие. Не знать, что такое вчера и что такое завтра. Позабыть о времени. Бедные, жалкие души! Какими сухими, какими пустыми становятся подобные устремления, когда задумаешься о страстных, сияющих словах Маленького Цветочка: „Для блага общего хотелось мне бы перенести на землю небо“. И еще: „Даже в лоне Блаженной Грезы ангелы нас охраняют“. Нет, я никогда не смогу никоим образом отдыхать до скончания мира. Но как только ангел скажет: „Время прекратило свое существование“, — вот тогда я и отдохну, тогда я смогу возрадоваться: ведь число избранных станет полным».

Итак, мы видим, что даже для тех, кто придерживается языческих, самых безысходных, самых ошибочных взглядов, идеалом являются забвение и покой.

Так какая же ужасная судьба у вампира, который лишен возможности спокойно отдыхать в своей могиле и который по воле злого рока обречен выходить из нее и терзать живых!..

Первым делом можно было бы вкратце исследовать, каким образом возникала вера в вампиризм, и здесь вполне уместно заметить, что тщательные изыскания в связи с экстрасенсорными, паранормальными явлениями, оказавшиеся в последние годы столь плодотворными, и даже современные научные открытия подтвердили сущностную правдивость множества древних свидетельств и старых поверий, еще вчера отвергаемых людьми благоразумными как проявления крайней чувственности эффектных, напыщенных фантазий. Можно сказать, что истоки веры в вампиризм, хотя и очень смутные, неоформленные и несвязанные друг с другом, восходят к древнейшим временам, когда первобытный человек пытался проследить таинственную взаимосвязь души и тела. Человек наблюдал разделение индивида на эти две составляющие, и, благодаря своим наблюдениям, пусть грубым и незрелым, сталкивался с таким феноменом, как бессознательное — в том виде, в каком оно представлено в сновидениях и особенно в смерти. Человеку оставалось лишь размышлять о существовании этого самого нечто, утрачивая которое, навсегда покидаешь живой, бодрствующий мир; приходилось задаваться вопросом: возможно ли при некоторых обстоятельствах, пока что ему неизвестных, скрытых от него, продолжение той жизни, той личности, которая, очевидно, пере-, шла куда-то в другое место, в какое-то иное состояние.

Вопрос этот был вечным и, более того, глубоко личным, поскольку затрагивал тот опыт, которого человек и не надеялся избежать. Вскоре ему стало ясно, что процесс, именуемый смертью, — это всего лишь переход в иной мир; вполне естественно, что мир потусторонний воображался очень похожим на уже знакомый, привычный мир — с той лишь разницей, что в потустороннем мире человек будет пользоваться влиянием на те силы, с которыми в течение своей земной жизни он вел нескончаемую войну за власть. Возможно, мир иной расположен не так уж далеко, и не стоит полагать, будто люди, перешедшие в него, утрачивают интерес и привязанность к тем, кого они совсем недавно оставили на земле. Несмотря на то, что нам не случается зримо ощутить присутствие покойных родственников, мы должны о них помнить так, как мы помним о ком-либо из нашей семьи, кто отправился в обычное путешествие на неделю, месяц или год. Естественно, к тем, кому возраст и положение давали право на уважение и почет со стороны окружающих, следует относиться с тем же вниманием — даже оказывать еще более высокие почести, чем при жизни: ведь теперь власть этих людей таинственным образом усилилась, и они будут активно карать за любую непочтительность и пренебрежение. Следовательно, как отдельная семья почитала отца — хозяина дома — и при жизни, и после смерти, так и все племя стало поклоняться великим людям — вождям и героям, чьи деяния и подвиги принесли благо не только их семьям, но и всему клану. У племени шиллук, которое живет на западном берегу Белого Нила и которым управляет король, по-прежнему сохраняется культ Ньяканга — героя, основавшего династию и поселившего этот народ на его нынешней территории. Считается, что Ньяканг был человеком, причем в действительности он не умер, а просто скрылся из виду. Однако он не обладает божественностью в полной мере, тогда как великий бог шиллуков, Джу-ок, не имеет формы, невидим и присутствует абсолютно повсюду. Он гораздо величественнее и выше Ньяканга и царствует на тех самых высоких небесах, где до слуха его не доносятся людские молитвы и он не может обонять сладостный запах приносимых ему жертв.

Шиллуки поклоняются не только Ньякангу, но и каждому из своих королей, после того как тот умирает, и могила монарха становится святилищем. Повсюду в деревнях есть множество усыпальниц, за которыми присматривают специальные старики и старухи. В каждой из таких усыпальниц совершаются тщательно разработанные ритуалы, практически идентичные повсеместно. И в самом деле, можно сказать, что основным элементом религии шиллуков является культ умерших королей.[5]

Другие африканские народности также поклоняются своим королям, отошедшим в мир иной. Народ баганда, чья страна Уганда расположена в верховьях Нила, считает своих покойных правителей равными богам и в их честь воздвигает храмы, которые содержатся с величайшей заботой. В прежние времена, когда умирал король, убивали сотни людей, чтобы их души могли прислуживать душе властелина. Вот весьма показательная иллюстрация веры этих людей в то, что король со своей призрачной свитой в состоянии возвращаться на землю в телесной форме (достаточно плотной, чтобы осуществлять такую сугубо материальную функцию, как поглощение пищи). В определенные торжественные дни на заре у ворот храмов начинают бить в священные тамтамы, и туда стекаются толпы поклоняющихся, которые несут корзины с едой, дабы король со свитой не остались голодными, ведь в противном случае монарх может разгневаться и покарать весь народ.[6]

В районе Кизиба на западном берегу озера Виктория-Ньянза религия местных жителей тоже сводится в основном к культу умерших королей. Хотя в данной религии и представлено верховное божество Ругада, создавшее мир, людей и животных, даже жрецы этого народа мало что знают о нем; ему не приносят жертвы, а жрецы выступают в роли посредников между людьми и покойными монархами.[7]

Подобным же образом племена банту в Северной Родезии до сих пор признают верховное божество по имени Леза, чья сила проявляется в бурях, в грозовых тучах и проливных дождях, в раскатах грома и вспышках молний; однако это божество недосягаемо для людей, ему бесполезно молиться и приносить жертвы. Поэтому боги, которым поклоняются эти племена, четко подразделяются на два класса: духи покойных вождей, публично почитаемых всем племенем, и духи родственников — их в частном порядке чтит каждая семья, глава которой выполняет в данном случае жреческие функции. «Среди народа авемба нет специальных усыпальниц для таких чисто семейных духов, культ которых существует в любой отдельной хижине и которым семья приносит в жертву овцу, козу или дичь, причем дух получает кровь, проливаемую на землю, тогда как все члены семьи вместе вкушают плоть жертвы. Для верующего авемба вполне достаточно поклоняться духу кого-либо из ближайших родственников (дедушки с бабушкой, или покойных отца с матерью, или же дяди по материнской линии). Из всех „духов родственников человеку следует выбрать для поклонения кого-либо одного, которого он по тем или иным соображениям считает особенно близким себе. Например, прорицатель может сообщить человеку следующее: его последнее заболевание вызвано тем, что он не выказывал уважения духу своего дяди. Соответственно, этот человек должен позаботиться о том, чтобы принять своего дядю в качестве духа-покровителя. В знак подобного уважения можно посвятить одному из духов своих предков корову или козу“.[8] Этот обычай весьма показателен, и следует обратить особое внимание на два момента. Во-первых, умершего — вернее, его дух — не просто стараются умилостивить. Он еще и вкушает крови, которую специально проливают ради него. Во-вторых, если покойного не чтить должным образом, он в состоянии наслать болезнь, т. е. обладает определенной злотворной силой, в частности, способностью мстить. Смысл идеи, лежащей в основе этих обычаев, не очень-то отличается от сути образа вампира из преданий — чудовища, жаждущего крови: его пагубное воздействие на человека также ведет к болезни и истощению.

Весьма похожие идеи распространены среди гереро — одного из племен группы банту в германской Юго-Западной Африке. Согласно верованиям гереро, Нджамби Карунга, великое благое божество, превышающее высоко на небесах, слишком удалено от людей, чтобы до него доносились их молитвы, отчего ему не поклоняются и не приносят жертвы. „И бояться они должны своих предков (овакуру), ведь это предки гневаются на человека, угрожают ему и способны наслать на него несчастье… Именно с целью завоевать и сохранить их благосклонность, отвратить их гнев и немилость — короче говоря, чтобы умилостивить предков, и приносят им гереро множество жертв. Не из благодарности они это делают, но от страха, не от любви, а от ужаса“.[9] Преподобный Г. Фиэ — миссионер, работающий среди этого племени, — пишет: „Все религиозные обычаи и церемонии овагереро основаны на предположении о том, что покойные после смерти продолжают жить, оказывая огромное воздействие на земное существование, обладая властью над жизнью и смертью человека“.[10]

Религия овамбо — еще одного племени группы банту — развивает практически те же идеи. Вся религия сводится к почитанию душ умерших людей — вернее, к их ублажению. После смерти каждого человека остается призрачная форма, продолжающая каким-то образом (не совсем четко определенным) существовать на земле, и у этого призрака есть власть над живыми людьми. Прежде всего, это возможность насылать различные болезни. Духи простых людей способны влиять только на членов своих собственных семей; души же вождей и великих воинов обладают гораздо более широкими возможностями: они в состоянии приносить пользу или причинять вред всему племени. В некоторой степени они могут даже управлять силами природы и обеспечить богатый урожай, заботливо вызывая дождь: ведь под чутким руководством подобных великих духов явно не будет ни крайней нехватки, ни переизбытка материальных благ. Более того, эти духи способны отвращать болезни, но с другой стороны, если почувствуют себя обиженными, могут наслать на племя мор и голод. Следует особо отметить, что овамбо испытывают не совсем обычные страхи и опасения перед душами умерших колдунов. Единственный способ помешать размножению подобной опасной категории духов — это отрубать трупам конечности: такую меру предосторожности необходимо предпринимать сразу же после смерти колдуна. „Так уж заведено: отрубать покойнику руки и ноги и отрезать язык, чтобы лишить дух умершего возможности двигаться и разговаривать. Подобное расчленение тела делает бессильным и беспомощным призрак покойного, который в противном случае был бы могучим и свирепым“.[11] Позже вы увидите, что в числе прочих видов расчленения к обезглавливанию и, особенно, к протыканию тела колом, за невозможностью полной кремации, прибегали как к самым эффективным средствам в борьбе с вампирами. Интересно, что, согласно теософам, вампиром становится лишь тот, кто при жизни был адептом черной магии. Как заявляет мисс Джесси Аделаида Миддлтон, „в вампиров превращаются ведьмы, колдуны и самоубийцы“.[12]

Каноник Кэллэуэй зафиксировал очень интересные детали культа аматонго (предков) у зулусов.[13] В отчете об обычаях туземцев он пишет следующее: „Чернокожие не почитают без разбора всех аматонго, т, е. всех покойников своего племени. Вообще говоря, покойному главе семьи поклоняются его дети — ведь они не знают древних предков, не знают ни их имен, ни их хвалебных титулов. Но любое важное дело они начинают и заканчивают молитвами своему покойному отцу, которого почитают как главу семьи, ибо помнят его доброту, которую он проявлял к ним при жизни. Подобное отношение поддерживает их и сейчас. Они говорят: „Он по-прежнему точно так же будет относиться к нам и после смерти. Мы не понимаем, почему он должен проявлять заботу к кому-либо еще, кроме нас. Нет, он будет заботиться только о нас“. Вот как обстоит дело, хотя в каждом племени поклоняются многим аматонго и окружают высокими заборами их могилы, чтобы защитить их. Но в культе аматонго на первом месте для зулуса всегда стоит отец. Он остается драгоценным сокровищем, даже уйдя из жизни“. Создается впечатление, что среди зулусов поклоняются в первую очередь тем, кто умер совсем недавно, особенно отцам и матерям семейств. Естественно, что о духах давно умерших соплеменников постепенно забывают — ведь время идет, и воспоминания о них исчезают вместе с теми людьми, которые знали покойных и возносили им свои молитвы, но затем и сами последовали за этими аматонго в Мир иной. Как мы уже отмечали, почти в каждом случае мы сталкиваемся с признанием того, что существует некая высшая сила — явно духовная сущность, которая никогда не была человеком и поклонение которой (в тех редких случаях,[14] когда подобное почитание воспринимается как желаемое или даже вполне возможное) совершенно отличается от культа мертвых, будь то семейные предки или некоторые династии древних королей. Конечно, в африканском пантеоне есть множество других богов, и, хотя туземцы не допускают, что эти боги были когда-то людьми и, разумеется, в своей ритуальной практике проводят четкое различие между поклонением подобным божествам и культом духов и призраков — тем не менее, почти во всех таких случаях есть подозрение, а порой даже уверенность в том, что эти боги были в прошлом героями, легенды о которых, вместо того чтобы с годами угасать, становились все более яркими и роскошными, пока монарх или воин не превращался просто в божество. Похожий процесс наблюдается в языческих религиях повсюду в мире, и относительно политеизма народа баганда преподобный Дж. Роскоу отмечает: „Главные боги, видимо, были ранее людьми, которые отличались своими умениями и храбростью и которых соплеменники впоследствии обожествили, наделив сверхъестественными способностями“.[15]

Говорят, что кафры верят, будто люди, которые вели распутную жизнь, после смерти способны возвращаться по ночам в телесной форме и, нападая на живых людей, ранить их или даже убивать. Вероятно, этих призраков во многом привлекает кровь, позволяющая им легче достигать своих целей, и даже несколько красных капель могут помочь им оживить свои тела. Поэтому кафр испытывает величайший ужас перед кровью и старается никогда не проливать на землю ни одну каплю крови из носа или из пореза; если же таковое случится, то кровь нужно немедленно засыпать. А если кровью испачкано тело, то человек обязан устранить скверну с помощью тщательно разработанных очистительных церемоний.[16] По всей Западной Африке туземцы заботливо стараются уничтожить любую свою кровь, случайно пролитую на землю, а если в связи с этим пачкается кусок ткани или деревяшка, то данные предметы подлежат тщательному сожжению.[17] Африканцы открыто признают, что их задача — не допустить, чтобы хоть капля крови попала в руки колдуна, который может использовать ее в дурных целях; важно также не дать завладеть ею злому духу, который с ее помощью способен воссоздать для себя материальное тело. Такой же страх перед колдовством распространен и на Новой Гвинее, где туземцы, получившие ранение, аккуратно собирают тряпки, которыми перевязывали раны, и сжигают их или забрасывают далеко в море: подобные факты зафиксированы многими миссионерами и путешественниками.[18]

Мало кто из людей до сих пор не осознал того таинственного значения, которое придается крови, и примеры таких верований можно найти в истории любой страны. В том же духе высказывались и китайские исследователи, писавшие о колдовстве;[19] так полагали и арабы;[20] об этом хорошо известно и из древнеримских преданий.[21] Даже по отношению к животным считалось, что душа животного и, значит, сама его жизнь — в его крови, или, точнее, кровь — это и есть его душа. Вот перед нами божественное установление (Левит, XVII, 10–14):

„Если кто из дома Израилева и из пришельцев, которые живут между вами, будет есть какую-нибудь кровь, то обращу лице Мое на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю ее из народа ее, потому что душа тела в крови, и Я назначил ее вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия душу очищает; потому Я и сказал сынам Израилевым: ни одна душа из вас не должна есть крови, и пришлец, живущий между вами, не должен есть крови. Если кто из сынов Израилевых и из пришельцев, живущих между вами, на ловле поймает зверя или птицу, которую можно есть, то он должен дать вытечь крови ее и покрыть ее землею, ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его: всякий, кто будет есть ее, истребится“.[22]

Древнееврейское слово, которое переводится как „жизнь“,[23] имеет также значение „душа“ — в данном отрывке и особенно во фразе „душа всякого тела есть кровь его“, и в Исправленной версии библии имеется пометка на полях: „евр. душа“. И коль скоро сама сущность жизни — более того, душа и дух каким-то таинственным образом заключены в крови, мы получаем исчерпывающее объяснение того факта, почему вампир вынужден стремиться оживить и омолодить свое мертвое тело путем высасывания крови из тела своих жертв.

Нелишне вспомнить о знаменитом некромантическом пассаже из „Одиссеи“.[24] Когда Улисс в царстве мертвых вызывает призраков, то чтобы те обрели дар речи, ему приходится вырыть глубокий ров и заполнить его кровью жертвенных черных баранов. И лишь напившись досыта этой драгоценной жидкости, тени мертвых получают возможность разговаривать с Одиссеем и воспользоваться некоторыми из своих былых человеческих способностей.

Среди множества упоминаний о погребальных обычаях в Священном Писании есть одно, имеющее самое непосредственное отношение к подобной вере в то, что кровь может помочь умершим. Пророк Иеремия в своем предсказании полного краха евреев и окончательного опустошения их земли заявляет:

И умрут великие и малые на земле сей; и не будут погребены, и не будут оплакивать их, ни терзать себя, ни стричься ради них».[25]

И снова тот же пророк рассказывает нам, что после того, как евреев увели в вавилонский плен,

«пришли из Сихема, Силома и Самарии восемьдесят человек с обритыми бородами и в разодранных одеждах, и изранив себя, с дарами и Ливаном в руках для принесения их в дом Господень».[26]

Слово «squallentes», которое в версии Библии, принятой на Соборе в Дуэ, передается как «скорбящих», в канонической версии Библии переведено как «изранив себя», и идентичный вариант перевода дается в Исправленной версии библии. Подобные обычаи обривания части головы и сбривания бороды, о которых идет речь во фразе «ни стричься ради них» и особенно практика нанесения себе порезов и даже ран в знак траура — все это было строжайше запрещено как отдающее языческими заблуждениями. Так, в книге Левит (XIX, 28) мы читаем: «Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь [Бог ваш]». И снова (XXI, 5) навязывается предписание насчет траура: «Они не должны брить головы своей и подстригать края бороды своей и делать нарезы на теле своем». Однако св. Иероним рассказывает нам, что обычай этот продолжал существовать, и в своем Комментарии к Иеремии (XVI. 6), датируемом, вероятно, 415–420 годами,[27] говорит: «У древних был обычай, и среди некоторых иудеев он сохраняется до сих пор, расцарапывать руки, наносить на них порезы и вырывать себе волосы».[28] Но, как мы заметили, эти обряды уже запрещались самым строгим образом, причем неоднократно и весьма настойчиво. Так, во Второзаконии они резко порицаются как грубейшее заблуждение: «He ешьте с кровью; не ворожите и не гадайте. Не стригите бороды вашей кругом и не портите края бороды своей. Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь [Бог ваш]».[29] «Вы сыны Господа Бога вашего; не делайте нарезов на теле вашем и не выстригайте волос над глазами по умершем; ибо ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Господь, чтобы ты был собственным его народом из всех народов, которые на земле»..[30]

Таким образом, вероятно, эти два обычая были среди евреев строжайше запрещены как заимствованные у язычников, которые в порыве отчаяния действительно способны на такую экстравагантную и даже непристойную демонстрацию своей скорби по умершим, однако среди избранного народа Иеговы подобная практика должна была считаться по крайней мере весьма неприличной. Конечно, в этих обрядах, даже если не вдаваться в них глубоко, явно сквозит жестокость, и они унизительны — неудивительно, что указы, запрещающие их отправление, встречаются и среди других народов. Взять, к примеру, свод законов Солона в Древних Афинах, содержащий запрет плакальщицам расцарапывать лица — свои и чужие. Аналогичные положения библейских десяти заповедей также основаны на более ранних законах, не позволяющих женщинам расцарапывать и всячески обезображивать себе лица во время похоронных ритуалов. Эти два обычая — обривать голову и расцарапывать лицо — встречаются в мире повсюду, во все времена и среди любых народов. Первая из данных традиций нас здесь едва ли интересует, однако весьма любопытно исследовать идею, лежащую в основе «нарезов на теле ради умерших». Подобные обычаи существовали в древности у ассирийцев, арабов, скифов и таких народов, как моавитяне, филистимляне и финикийцы.[31] Иордан сообщает, что Аттилу оплакивали «не женскими стенаниями, не пустопорожними похоронными песнями и слезами, но кровью воинов и силачей».[32] Среди многих африканских племен, среди полинезийцев Таити, Сандвичевых островов и всей Океании, среди аборигенов Австралии, Новой Зеландии и Тасмании, жителей Патагонии, индейцев Калифорнии и Северной Америки, равно как и среди множества других народов оплакивание умерших всегда сопровождается расцарапыванием тела вплоть до обильного кровотечения. Небезызвестно также, что родственники покойных причиняют себе ужасные увечья, и считается, что тот, кто наиболее жесток и безжалостен по отношению к себе, демонстрирует наибольший почет и уважение к покойному. Важная деталь: обязательно должна пролиться кровь. Это действо, видимо, равносильно заключению своеобразного договора с умершим. Добровольное предоставление покойнику того, в чем он нуждается, предотвращает его возвращение с целью взять это насильно, да еще и при самых ужасающих обстоятельствах. Если люди не пожелают немного подкормить мертвеца своей кровью, то он вернется и заберет ее полностью. Поэтому естественно предположить, что гораздо лучше поделиться ею и тем самым заслужить покровительство со стороны призрака, нежели отказывать ему в том, что он все равно неизбежно отнимет, будучи охвачен яростью и жаждой мщения.

Многие австралийские племена считали кровь лучшим лекарством для больных и ослабленных людей. Разумеется, в этом представлении нет ни крупицы истины, если рассматривать его в свете научного метода переливания крови в том виде, в каком его в настоящее время то и дело применяют врачи (имеется и немало примеров использования этого средства в Средние века и в медицине более позднего периода).[33]

Бонней, австралийский путешественник, рассказывает, что среди некоторых племен, проживающих по берегам реки Дарлинг в Новом Южном Уэльсе, «очень больных или ослабленных людей принято подкармливать кровью. В данном случае своей кровью делятся с ними друзья. Это делается уже описанным ранее способом»,[34] т. е. человек вскрывает себе вену на предплечье и подставляет под руку деревянную чашу или какой-либо похожий сосуд, куда стекает кровь. «Когда кровь загустевает, превращаясь в желеобразную массу, больной пальцами отправляет ее в себе в рот». Следует помнить: аборигены верят, что душа продолжает жить после смерти тела, и если при жизни человека кровь оказывается для него самым полезным и питательным продуктом, то она сохраняет свои животворные качества, когда ее даруют ушедшему в мир иной (эти люди не ощущают смерть как безвозвратный уход и вечную разлуку).

Все это определенно дает нам ключ к пониманию тех представлений, что лежат в основе обычая до крови расцарапывать себе тело в знак траура. Смысл данного обычая со временем окутался мраком, и подобные кровопускания стали восприниматься всего-навсего как доказательство скорби в связи с тяжелой утратой, но не вызывает сомнений, что плакальщики, как правило, старались кровью подпитать умершего, дабы он набрался сил и энергии в своем новом состоянии.[35] Эти обряды к тому же стали подразумевать желание как-то умилостивить покойного и более того — установить с ним тесную связь; они носят явно некромантический характер, к тому же от них так и веет вампиризмом: дело в том, что люди верят, будто умерший способен поддерживать в себе какую-то полужизнь, похищая жизненную энергию, т. е. выпивая кровь у живых людей. И, соответственно, мы вполне можем понять, почему эти варварские, если не сказать хуже, обычаи так непреклонно запрещались Моисеевыми законами, которые не просто являлись запретами на совершенно непристойные горестные оплакивания, окрашенные язычеством, — надо смотреть гораздо глубже: подобные ритуалы не были свободны от жутких черномагических суеверий, от стремления подпитывать вампира горячей соленой кровью до тех пор, пока он, насосавшись ее досыта, сам не отвалится, подобно какой-то дьявольской пиявке.

Слово «вампир» пришло к нам из венгерского языка, где оно бытует в форме vampir, но вообще это слово скорее славянского происхождения. У славян оно встречается в аналогичной форме в русском, польском, чешском, сербском языках, сосуществуя с такими вариантами, как болгарское слово вапир, вепир, рутенское vepir, vopir, русское упырь, польское upier. Миклошич[36] в качестве одного из возможных вариантов происхождения слова «вампир» предлагает турецкое слово uber — «ведьма». Еще один вариант, но менее вероятный — образование от корня pi- (пи-) — «пить» при помощи приставки va- (ва-) или ау-(ав-). От корня pi- образуется древнегреческое «пью»; некоторые временные формы этого глагола образуются от корня ро- (по-), такие как перфектная форма,[37] будущее время пассивного залога,[38] следует добавить сюда перфектный инфинитив, встречающийся у Феогнида.[39] Отсюда же возникло слово, имеющее значение «свежая, питьевая вода».[40]

Санскритские формы — pa, pi, pi-bami (латинское bibo — «пью»), pa-nam (лат. potus), pa-tra (лат. poculum); латинские — po-tus, po-to, po-culum, и т. д., с которыми связан глагол bibo и многие его простые и составные формы (корень Ы-); славянское pi-ti/пи-ть (лат. bibere); литовское po-ta (лат. ebriositas — пьянство) и огромное количество других вариантов.

В связи с этим непременно следует процитировать Рэлстона, хотя стоит иметь в виду, что в некоторых деталях он немного устарел. Его работа «Песни русского народа», откуда я привожу следующий отрывок, была опубликована в начале 1872 года. Вот что Рэлстон пишет о вампирах: «Это название никогда не могли удовлетворительно объяснить. Слово „вампир“ именно в этой его форме — vampir — южнорусское upuir, upir до сих пор сравнивали с литовским wempti = „пить“ и wempti, wampiti = „рычать“, „ворчать“ и выводили его из корня pi- (пить) с префиксом u = av, va. Если эта деривация верна, то главную особенность вампира можно истолковать как подобие опьянения кровью. В соответствии с этими представлениями хорваты называют вампира pijavica (пиявица), а сербы говорят о человеке с лицом, красным от постоянного пьянства, что он „багровый, как вампир“; сербы it словаки именуют горького пьяницу словом vlkodlak (влкод-члак, т. е. вурдалак). Словенцы и кашубы называют vieszey- это название аналогично тому, которое в нашем родном языке, как, впрочем, и в русском, дают человеку, рожденному ведьмой. Поляки именуют вампира upior или upir, причем последний вариант бытует и среди чехов. В Греции для вампира есть местные названия: „облачившийся в плоть“ (Кипр); „готовый встать из могилы“ (Тенос); „неразложившийся“ (Кифнос)». Даже такой авторитет в области изучения Греции, как мистер Дж. К. Лоусон, считает, что они не поддаются анализу. Ньютон в своей работе «Левант: путешествия и открытия» и особенно Пэшли в «Путешествиях по Криту» упоминают название, которое в ходу на Родосе, а еще более употребительно на Крите. Его этимология не установлена. Пэшли полагает, что оно может означать «разрушитель», «уничтожитель», однако мистер Аоусон связывает его с «зеваю» или «широко разеваю рот», что наводит на мысль о кровожадно распахнутой пасти вампира — «os hians, dentes can-didi» («пасть разверстая, клыки белоснежные»), как говорит Леоне Аллаччи.

Сент-Клэр и Броуфи в книге «Двенадцать лет изучения восточного вопроса в Болгарии» (1877) отмечают: «Чистые болгары называют это существо [вампира] исконно славянским словом upior, гагаузы же (т. е. болгары, смешавшиеся с турками) — турецким словом obour (обур); в Далмации вампиры известны под именем Wrikodlaki, которое представляется просто искаженным новогреческим словом».

В самой Греции слово «вампир» явно неизвестно, общеупотребительным названием является слово, которое можно транслитерировать как vrykolakas (вриколакас), множественное число vrykolakes (вриколакес). Тозер приводит в качестве турецкого варианта vurkolak (вурколак). А в Македонии, где греческое население постоянно контактирует со своими славянскими соседями, особенно в районе Меленик на северо-востоке, греки переняли другие формы[41] и используют их как синонимы названия вриколакас в его обычном греческом значении. Однако довольно странно, что, за этим единственным исключением, в масштабах всей континентальной Греции и многочисленных греческих островов форма «вампир» нигде не встречается. Кораес отрицает славянское происхождение слова вриколакас и пытается соотнести один из местных вариантов с гипотетическим древнегреческим словом, утверждая, что оно является эквивалентом слова, которое использовал географ Страбон,[42] и другого, подобного, употребленного Арианом Никомедийским в «Рассуждениях Эпиктета»,[43] а также с более употребительным,[44] встречающимся у Аристофана в «Женщинах на празднике Фесмофорий». Оно также попадается еще и у Платона в диалоге «Федон».[45] Это дериват, уменьшительное от «мормо», что значило «домовой», «чертенок», но иногда и хуже: «кровосос с отвратительной внешностью». Гипотеза весьма оригинальна и патриотична, однако Бернард Шмидт и все прочие авторитеты сходятся на том, что она полностью ошибочна и что греческое слово вриколакас, несомненно, «следует отождествить со словом, общим для всей славянской группы языков. Это словенское сложное слово, встречающееся в вариантах volkodlak, vukodlak, vulkodlak (волкодлак, вукодлак, вулкодлак). Первая его часть имеет значение „волк“, тогда как вторую часть соотнесли, хотя подлинное родство не вполне доказуемо, с blaka (блака), что в старославянском языке и в новославянских языках, в частности в сербском, означает „волосы“ на теле коровы или лошади или же конскую гриву.[46] Но к каким бы результатам ни привели попытки установить точное значение этого сложного слова аналитическим путем, синтетическое его употребление во всех славянских языках, за исключением сербского, эквивалентно английскому слову „werewolf“ (уэрвулф), шотландскому „warwulf“ (уарвулф), немецкому „Werwolf“ (вервольф) и французскому „loup-garou“ (лупгару). В сербском языке это слово имеет значение „вампир“.[47] Но в связи с этим следует отметить: среди славянских народов, и особенно среди сербов, бытует поверье, будто человек, бывший при жизни вервольфом, оборотнем, после смерти становится вампиром; таким образом, оба эти значения тесно связаны.[48] В некоторых районах, особенно в Элиде,[49] даже верили, будто тот, кто отведал мяса овцы, которую загрыз волк, после смерти превращается в вампира.[50] Однако необходимо помнить, что хотя суеверия, касающиеся вервольфов и вампиров, во многих отношениях совпадают, а в некоторых моментах и полностью идентичны, все же, особенно в славянских преданиях, между ними наблюдаются весьма существенные различия. Ведь Славяне четко определяют вампира как неразложившееся и ожившее мертвое тело, возвращающееся на землю из своей могилы — в противном случае его нельзя, строго говоря, назвать вампиром. Вероятно, не будет преувеличением сказать (и нам еще выпадет случай это пронаблюдать), что представления собственно о вампирах являются специфической особенностью славянских — и отчасти соседних с ними — народов. Особенно часто подобные поверья встречаются в балканских странах, в Греции, а также в России, в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии. Разумеется, существует множество вариантов такого рода поверий, как на Западе, так и на Востоке, и в других странах имеются свои предания о вампирах, в точности соответствующие славянским нормам, но только за пределами отмеченных нами районов явления вампиров достаточно редки, тогда как в своей Исконной вотчине вампиры и по сей день пользуются ужасающим влиянием, и люди там боятся не столько призраков, сколько возвращения этих мертвых тел, багровых и набухших, отвратительно раздувшихся от выпитой крови, наделенных способностью вести непонятную, омерзительную, дьявольскую жизнь.

В датском и шведском языках мы имеем форму vampyr, в голландском — vampir, во французском — le vampire, в итальянском, испанском и португальском языках — vampiro, в современной латыни — vampyrus.[51] Оксфордский словарь дает вампиру следующее определение: „Сверхъестественное существо (согласно изначальным странным поверьям — оживший труп); считается, что оно добывает себе пропитание и причиняет тем самым вред, высасывая кровь у спящих; мужчина или женщина, наделенные аналогичными аномальными способностями“. Первым замеченным примером использования этого слова в литературе, является, видимо, упоминание о вампирах в „Путешествиях трех английских джентльменов“ — произведении, написанном около 1734 года и опубликованном в IV томе „Харлейского альманаха“ (1745); там встречается следующий пассаж: „Мы не должны упустить случая отметить здесь, что наш помещик [в Лаубахе], кажется, обратил определенное внимание на то, что рассказывал о вампирах барон Вальвазор, утверждавший, будто ими просто кишат отдельные части нашей страны. Считается, что эти вампиры представляют собой не что иное, как тела умерших людей, оживленные злыми духами. Эти трупы встают по ночам из могил и высасывают кровь из множества живых людей, уничтожая их таким образом“. Вскоре представления о вампирах и само это слово стали совершенно привычными, и Оливер Голдсмит в своем „Гражданине Мира“ (1760–1762) употребляет фразу, которая уже тогда воспринималась как вполне обычная: „От еды у него наступает пресыщение, и в конце концов он начинает сосать кровь, подобно вампиру“.

У Джонсона в издании Лэтэма (1870) мы находим: „Вампир. Существо, считающееся демоническим; утверждают, что оно с удовольствием пьет кровь у живых людей и оживляет умерших, которые, будучи извлечены из могил, якобы сохраняют вид цветущий и полнокровный“. А вот цитата из „Замечаний о революции 1688 года“ Формэна (1741), демонстрирующая, что уже очень скоро слово „вампир“ обрело и переносное значение: „Они — вампиры, сосущие кровь народа, и грабители королевства“. У Дэвида Мэллета в его произведении „Зефир, или Военная хитрость“ есть такие строки:

Сумеет ли Россия с вампирами венгерскими И орды варваров с войсками имперскими — Из этих сил одна — верх одержать И наши похвалы заслуженно снискать?

В XVII веке о вампирах писали некоторые путешественники и ученые авторы. Так, имеется знаменитый трактат „De Graecorum hodie quorundam opinationibus“ Леоне Аллаччи;[52] есть несколько подробных отчетов, содержащихся в „Relation de се qui s'est passe a Sant-Erini Isle de 1'Archipel“[53] отца Франсуа Ришара, священника-иезуита с острова Санторини (Те-ра) — данная работа была опубликована в Париже в 1657 году. Поль Рико, одно время служивший английским консулом в Смирне, в своем труде „Современное положение греческой и армянской церквей Anno Christi“ (Лондон, 1679),[54] упоминает о предании, приводя поразительный пример, но он фактически не употребляет слова „вампир“. В 1679 году Филип Pop[55] опубликовал в Лейпциге свой трактат „De Masticatione Mortuorum“, за которым в XVIII веке последовала целая серия академических трактатов, таких как „Рассуждения о людях, после смерти ставших кровососами, в просторечии именуемых вампирами“; авторы Иоганн Христофор Роль и Иоганн Хертель, Лейпциг, 1732; „Dissertatio de cadaveribus sanguisugis“ (автор Иоганн Христиан Шток, Иен, 1732); „Dissertatio de Vampyris Serviensibus“ (авторы Иоганн Генрих Цопфиус и Карл Франциск ван Дален, 1733). Все эти трактаты, в определенном смысле, проложили дорогу знаменитому труду Иоганна Христиана Харенберга „Von Vampyren“ („О вампирах“).[56]

В 1744 году в Неаполе был издан „presso i fratelli Raimondi“[57] широко известный „Трактат о вампирах“ Джузеппе Даванцати, архиепископа транийского. Эта книга уже широко ходила в рукописях — „Lа sua Dissertazione sopra i Vampiri s'era sparsa per tutta l'Italia benche manoscritta“,[58] как сообщает анонимный биограф — и экземпляр ее даже подарили Святейшему Отцу, просвещенному папе Бенедикту XIV, который в своем письме от 12 января 1743 года любезно поблагодарил автора работы, не скупясь на похвалы в его адрес. „L'abbiamo subito letta con piacere, e nel medesimo Tempo ammirata si per la dottrina, che per vasta erudizione, di cui ella e fornita“[59] — писал папа. Будет вполне уместно привести здесь наше собственное небольшое примечание к „Dissertazione sopra i Vampiri“, который, хотя и выдержал второе издание („Napoli. M. DCC. LXXXIX. Presso Filippo Raimondi“[60]), в Англии, видимо, совершенно неизвестен, и, что довольно странно, его экземпляра нет даже в Библиотеке Британского музея. По поводу этой книги хотелось бы заметить, что поскольку аргументы и умозаключения доброго архиепископа носят философский характер, то для нас, признающих его эрудицию и умение отстаивать свои позиции, все же допустимо не согласиться с ним, но придерживаться противоположных взглядов.

Джузеппе Даванцати родился в Бари 29 августа 1665 года. Начав учебу в иезуитском колледже в своем родном городе, он в возрасте пятнадцати лет перевелся в университет Неаполя. К тому времени юноша принял решение сделать карьеру священника, и по прошествии трех лет, когда родителей его уже не было в живых, он поступил в университет города Болонья, где весьма отличился в естественных науках и математике. Следующие несколько лет Джузеппе провел в путешествиях; в этот период в качестве основного своего места жительства он выбрал Париж, essendo molto innamorato delle maniere, e de' costumi de' Francesi.[61] Даванцати по очереди посетил Испанию, Португалию, Нидерланды, Германию, Швейцарию; рассказывают, что он неоднократно выражал желание перебраться в Англию, nobil sede dell' Arti e delle Scienze,[62] но по тому или иному стечению обстоятельств его желанию снова и снова не удавалось осуществиться. В начале правления папы Клемента XI (1700–1721) молодого человека призвали обратно в Италию. Будучи рукоположен в священники епископом Монтемартино (Салерно), Даванцати получил назначение на должность казначея в знаменитом святилище св. Николы в Бари. Его одаренность быстро привлекла внимание, и вскоре папа направил Даванцати легатом — чрезвычайным послом — к императору Карлу VI в Вену. С этой сложной и ответственной миссией новый посол справился столь блестяще, что в награду ему по возвращении пожаловали архиепископство в Трани и оказали многие другие почести. Этот благородный прелат продолжал быть в милости и у преемников папы Клемента XI: Иннокентия XIII (1721–1724), Бенедикта XIII (1724–1730) и Клемента XII (1730–1740); а после смерти этого (последнего) понтифика на его место избрали кардинала Просперо Лоренцо Ламбертини — старого и близкого друга Даванцати — ставшего Бенедиктом XIV. Хотя архиепископу Даванцати было уже семьдесят пять лет, он все же предпринял поездку в Рим, чтобы поцеловать туфлю нового папы, который принял его крайне радушно и со всеми подобающими почестями. После смерти монсеньора Криспи, архиепископа Феррары, верховный понтифик 2 августа 1746 года назначил Джузеппе Даванцати на должность архиепископа александрийского, которая оставалась вакантной в связи с кончиной вышеупомянутого прелата. В начале февраля 1755 года архиепископ Даванцати подхватил тяжелую простуду, перешедшую в воспаление легких. В ночь на шестнадцатое февраля, поддерживаемый церковными молитвами и благословениями, он упокоился с миром в возрасте 89 лет, 5 месяцев и 16 дней.


Толчком к написанию Dissertazione sopra i Vampiri послужили разнообразные дискуссии, проводившиеся на протяжении 1738–1739 годов в Риме в покоях кардинала Шраттембаха, епископа города Ольмютц. Шраттембах решил организовать эти дискуссии в связи с официальными докладами о случаях вампиризма, представленными ему собранием каноников его епархии. Кардинал ожидал советов и сотрудничества от различных ученых членов Священной Коллегии и других прелатов. Среди них был и Даванцати, который откровенно признается, что до тех пор, пока кардинал не обратился к нему за советом, подробно изложив суть дела, он не имел ни малейшего представления о вампирах.

Свое произведение Даванцати начинает с изложения широко известных и подкрепленных свидетельствами случаев вампиризма, особенно тех, что имели место в Германии на протяжении недавнего периода, в 1720–1739 годах. Он демонстрирует хорошее знание литературы на эту тему. Архиепископ решает, что данные феномены нельзя отнести к разряду видений и призраков, а следует объяснять каким-то совершений иным способом. Он находит, что, за редким исключением, как древние, так и современные философы, видимо, ничего не знают о вампиризме, который сам автор, подкрепляя свои доводы соответствующими ссылками на книгу „Malleus Malleficarum“ („Молот ведьм“) и на Дельрио, совершенно справедливо считает дьявольским по своему происхождению, независимо от того, является он иллюзией или нет. Далее Даванцати пускается в довольно пространные, занимающие несколько весьма интересных глав, рассуждения о степени демонической мощи. В главе XIII автор говорит „Delle forza della Fantasia“,[63] а в главе XIV он утверждает, „Che le apparizioni de' fantasmi, e dell' ombre de' Morti, di cui fanno menzione gli Storici, non siano altro che effetto di fantasia“.[64] Здесь мы берем на себя смелость вступить в дискуссию с автором, и сегодня большинство исследователей согласится, что его аргументация по меньшей мере рискованна. Не можем мы принять и того, „что явление вампиров — это не более, чем игра воображения“. Истина лежит гораздо глубже, что хорошо знал Леоне Аллаччи. И тем не менее, при всех своих промахах и недостатках „Трактат о вампирах“ заслуживает серьезного изучения: многие материалы в нем поданы просто прекрасно, многое очень ценно, хотя в свете более полных исследований и более точных знаний выводы автора не могут получить надежного подтверждения.

Еще более громкую известность, чем книга Даванцати, получили „Рассуждения о явлениях ангелов, демонов и духов, а также призраков и вампиров в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии“, опубликованные в 1746 году в Париже издательством Дебюра старшего (в двух томах ин дуодецимо[65]). Работа эта неоднократно переиздавалась и была переведена в 1752 году на немецкий язык, а в 1759 — на английский; второе издание вышло в свет в 1757–1758 годах. В свое время книга пользовалась огромнейшим авторитетом, а поскольку на нее постоянно ссылаются и в наши дни, то будет весьма уместно вкратце рассказать о ее авторе — крупном специалисте в своей области.

Дон Огюстэн Кальмэ, прославившийся как толкователь Библии, родился в Мени-ла-Орнь, близ Коммерси (Лотарингия) 26 февраля 1672 года и скончался в аббатстве Сенон, близ Сен-Дье, 25 октября 1757 года. Он обучался у монахов бенедиктинского монастыря в местечке Брей, и в 1688 году сам вступил в этот просвещенный орден в аббатстве св. Мансюи. На следующий год его туда официально приняли, а 17 марта 1688 года посвятили в духовный сан. Вскоре в аббатстве Муайен-Мутье, где Огюстэн Кальмэ стал преподавать философию и теологию, он призвал всю общину помочь ему со сбором материалов для его обширного труда по Библии. Первый том его огромной книги комментариев „Буквальное толкование всех книг Ветхого и Нового заветов“ вышел в свет в 1707 году в Париже, а последний из двадцати трех томов форматом в 1/4 листа был опубликован лишь в 1716 году. На протяжении XVIII века появилось несколько наиболее значительных переизданий этой работы, включая две ее версии на латыни: первая в переводе Ф. Вечелли была выпущена издательствами в Венеции и во Франкфурте в шести томах ин-фолио в 1730 году, вторая — версия Манси Лукка, в девяти томах ин-фолио, вышла в свет в 1730–1733 годах; она впоследствии выдержала по крайней мере еще два издания. Вряд ли такой энциклопедический труд обошелся без отдельных мелких промахов, которые могут послужить поводом для критики, зато достоинства его непреходящи, а эрудиция автора воистину потрясает. И это лишь один из множества научных трудов на библейские темы, опубликованных доном Кальмэ; значение его работ современники ценили столь высоко, что трактаты Кальмэ сразу же переводились на латынь и основные современные европейские языки. Если добавить к этому его исторические и философские сочинения, то творческая плодовитость великого французского ученого кажется почти неправдоподобной. Столь выдающемуся человеку просто не могли не оказывать высокие почести в его собственной конгрегации, и лишь по убедительной просьбе самого Кальмэ папа Бенедикт XIII отказался от своих настойчивых попыток пожаловать ему кардинальскую митру, ибо этот понтифик неоднократно выражал горячее желание по достоинству оценить заслуги и ученость сенонского аббата.


О. Бердслей. „О Неофите, или Как демон Асомуэль воздействовал на него искусством черной магии“


На сегодняшний день самой известной работой дона Кальмэ, вероятно, является „Трактат о явлении духов и о вампирах“, и в предисловии к книге аббат излагает причины, побудившие его взяться за это исследование.

Следует запомнить один момент, который он особо выделяет и который заслуживает подробного рассмотрения. Вампирами, как мы уже успели заметить, кишат, в первую очередь, славянские страны, а в Западной Европе такого рода явление до конца XVII века было достаточно малоизвестным. Несомненно, случаи вампиризма имели место, и они должным образом зафиксированы. К тому же там сталкивались с проявлениями колдовства, в которых есть немало общего с тем, что рассказывают о вампирах — особенно использование вредоносных магических способностей, с помощью которых, например, ведьма могла истощать силы своих врагов: недруги слабели, хирели и чахли, иссыхая так, что становились похожими на скелеты — однако подобная магия не является собственно вампиризмом. Более подробные сведения об этих ужасах стали доходить до Западной Европы уже в XVIII веке; они сразу в значительной степени пролили свет на те отдельные, не связанные друг с другом случаи, свидетельства о которых появлялись время от времени; однако эти случаи казались совершенно изолированными, и их нельзя было отнести к какой-либо конкретной категории. Рассуждая об этом в 1746 году, дон Кальмэ, долгое время изучавший данную тему, отмечает, что определенные события, движения, проявления фанатизма и зверства характеризуют несколько конкретных веков. Далее он пишет: „В данный период времени и за последние лет шестьдесят мы стали свидетелями нового ряда необычных случаев и происшествий. Основным полем действия, где разворачиваются эти события, стали Венгрия, Моравия, Силезия и Польша. Ведь здесь нам рассказывают, будто покойники — люди, умершие несколько месяцев назад, — я бы сказал, возвращаются из могил и, по слухам, ходят и разговаривают, наводняют окрестные деревушки и села, нападают как на людей, так и на животных, высасывая их кровь, отчего жертвы слабеют, чахнут и в конце концов умирают. Люди не могут избавиться от подобных напастей, оградить себя от подобных налетов, если только не выкопают трупы из могил, не пронзят острыми кольями им грудь, не вырвут сердце и не обезглавят; бывает, что трупы просто сжигают дотла. Люди называют эти исчадия ада упырями или вампирами, т. е. кровопийцами. Рассказы о них настолько необычны, изобилуют такими подробностями и связаны с обстоятельствами столь правдоподобными (что можно сказать и о наиболее важных, тщательно зафиксированных свидетельских показаниях под присягой), что, кажется, просто нельзя не присоединиться к бытующему в указанных странах поверью, будто эти призрачные создания на самом деле выходят из могил и способны на те ужасные злодеяния, которые им приписывают… Брюколаки (vrykolakes) континентальной Греции и греческого Эгейского архипелага — это призраки совершенно нового типа“. Затем автор сообщает, что у него есть веские основания заняться темой вампиров — в особенности тех, которые заполонили Венгрию, Моравию, Силезию и Польшу, — хотя ему известно, что тем самым он подставляет себя под перекрестный огонь унизительной критики. Многие будут вменять ему в вину опрометчивость и безрассудство, которые он якобы проявил, осмелившись усомниться в определенных подробностях этих рассказов, чья достоверность уже установлена. Другие же станут подвергать его нападкам за то, что он напрасно потратил время, взявшись писать на тему, которая кажется им пустой и легкомысленной. „Как бы то ни было, — продолжает он, — пусть каждый относится к этому как угодно, однако, на мой взгляд, полезно и воистину должно исследовать вопрос, имеющий, судя по всему, самое серьезное отношение к религии. Если правда, что вампиры обладают способностью выходить из могил, то возникает необходимость доказывать и отстаивать эту истину; если же подобные поверья ошибочны, иллюзорны, то отсюда следует, что в интересах религии — раскрывать глаза на это тем, кто заблуждается, что мы должны разоблачать беспочвенные суеверия, заблуждения, которые могут иметь серьезные и опасные последствия“.

В первой главе второго тома, в котором непосредственно обсуждается тема вампиров (первый том посвящен предварительному, в общих чертах, описанию разных видов призраков и привидений), дон Кальмэ снова дает определение вампирам, и, несмотря на опасность некоторого злоупотребления повторами, мы все же должны вновь его процитировать:[66] „Призраки (ревенанты) Венгрии, или вампиры… — это люди, уже в течение более или менее значительного периода являющиеся покойниками; они выходят из могил, нарушая покой живых, чью кровь они сосут и пьют. Внешне вампиры выглядят, как люди; они с громким стуком ломятся в двери, и стук этот гулким эхом гуляет по всему дому; стоит им попасть внутрь, как они сразу же сеют смерть. Такого рода призраков называют вампирами или упырями, что в славянских языках означает „кровопийцы“. Единственный способ оградить себя от домогательств вампира — это выкопать труп из могилы, обезглавить его, воткнуть ему в грудь кол, дабы пронзить самое сердце, или сжечь труп дотла“.

Здесь можно отметить, что хотя на протяжении нашего повествования вам доведется столкнуться на страницах книги со многими призраками из семейства вампиров и познакомиться с родственными суевериями и преданиями, но главная черта, отличающая собственно вампира, — то, что он представляет собой мертвое тело, ожившее и ведущее жуткое, дьявольское существование. Он выходит из могилы, чтобы терзать живых людей, высасывая у них кровь, которая и дает ему новую жизненную энергию и свежие силы. Так как вампиры, в частности, нередко встречаются в Греции, давайте последуем в описании этой язвы за греческим автором. Одним из первых — если не самым первым — кто в XVII веке стал писать о вампирах, был Леоне Аллаччи (Алачи), более известный под латинизированным именем Лео Аллациус (Leo Allatius).[67] Этот ученый — филолог-классик и богослов — родился на острове Хиос в 1586 году и умер в Риме в январе 1669 года. В четырнадцать лет он поступил в греческий колледж в Риме. Закончив его с отличием и получив самые лестные отзывы, он возвратился на Хиос, где его знания весьма пригодились католическому епископу Марко Джустиниани. В 1616 году Аллаччи была присвоена степень доктора медицины, а чуть позже он, получив назначение в библиотеку Ватикана, стал еще и преподавать риторику в греческом колледже. В 1622 году папа Григорий XV направил Аллаччи в Германию руководить перевозкой в Рим пфальцграфской библиотеки Гейдельберга, которую пфальцграф Максимилиан I передал в распоряжение папы в обмен на субсидии, которые обеспечили княжеству Пфальц возможность вести войну против федерации протестантских князей. Свою задачу, представлявшую неимоверную сложность, если учесть разруху, в которой пребывало княжество, Аллаччи выполнил самым успешным образом, и в годы правления пап Урбана VIII и Иннокентия X продолжал свою работу в ватиканской библиотеке, особо сосредоточившись на пфальцграфских манускриптах. В 1661 году папа Александр VI в знак признания выдающейся учености Аллаччи и его обширных научных изысканий назначил его хранителем этой библиотеки. Ученый был горячим приверженцем идеи воссоединения Церквей, в связи с чем написал свой великий труд „О вечном согласии между Церковью Западной и Церковью Восточной“, в котором всячески подчеркивал моменты единодушия, а о разногласиях старался говорить как можно меньше и вообще упоминать о них вскользь.

В своем трактате „De Graecorum hodie quorandam opina-tionibus“ (Кельн, 1645) Аллаччи обсуждает множество преданий и довольно много говорит о вампирах, о которых, в частности, сообщает следующее: „Вриколак (Vrykolakas) — это труп человека, при жизни предававшегося греху и распутству, нередко — одного из тех, кто был отлучен от церкви своим епископом. Подобные тела не подвергаются разложению и не превращаются в прах, но, обладая кожей крайне прочной и упругой, раздуваются во все стороны так, что у них едва можно согнуть суставы; кожа их растягивается, как пергамент, которым обтягивают барабаны, и если по ней постучать, она издает точно такой же звук, вследствие чего вриколак и получил название „барабаноподобный“. Согласно этому автору, таким телом овладевает демон, и тогда оно встает из могилы и, преимущественно по ночам, ходит по улицам села, громко стучась в двери и выкликая по имени одного из домочадцев. Но если названный человек невольно отзовется, то на следующий день непременно умрет. Однако вриколак никогда не вызывает по имени дважды, и поэтому жители Хиоса, прежде чем отозваться любому, кто стучится ночью, всегда на всякий случай ждут, пока зов не повторится. „Говорят, что это чудовище столь пагубно для людей, что на самом деле может появляться и в дневное время, даже в самый полдень,[68] причем не ограничиваясь деревенскими домами, а посещая огороженные виноградники или выходя на открытую местность, набрасываясь внезапно на работающих в поле крестьян или на прохожих, идущих по большой дороге. Оно способно убивать одним своим видом, внушающим ужас, даже не пытаясь хватать людей и не произнося ни слова“. Соответственно, и скоропостижная смерть по невыясненной причине должна вызывать самые серьезные подозрения, и если есть какой-либо повод для беспокойства или начинают ходить слухи о появлении призраков, спешат разрыть могилу умершего, и труп нередко находят в описанном выше состоянии. Тогда без промедления „его извлекают из могилы, священники произносят подобающие молитвы, и труп бросают в жарко пылающий погребальный костер. Еще до того, как будут завершены молитвы, кожа станет отходить, и тело начнет распадаться, а затем огонь истребит его дотла“.

Затем Аллаччи обращает внимание читателей на то, что обычай этот в Греции отнюдь не нов и происхождение его нельзя считать недавним. Автор рассказывает, что „в древности так же, как и в современную эпоху, святые и просто люди высокого благочестия, исповедовавшие христиан, всегда старались отвратить их от подобных суеверий и выкорчевать эти предрассудки из народного сознания“. И с этой целью, разумеется, он приводит цитату из номоканона — авторитетного указа[69] греческой церкви: „Что касается умершего, то, если труп его оказывается целым и невредимым, его называют вриколаком“.

„Невозможно, чтобы покойный стал вриколаком иначе чем по воле дьявола, который, желая поиздеваться над некоторыми людьми и ввести их в заблуждение, дабы они навлекли на себя гнев Небес, вызывает эти темные чудеса и столь часто по ночам он насылает чары, благодаря чему людям кажется, будто им является покойник, с которым они прежде были знакомы, и ведет с ними беседы; и в снах они тоже видят странные картины. Иной раз им может привидеться, будто он расхаживает туда-сюда по проселочной, а то и по большой дороге или просто стоит на месте; более того — рассказывают, что он принимался душить людей и убивал их.

Сразу же начинается прискорбная суета, по всей деревне поднимается переполох, всюду шум и гам, так что все бросаются к могиле и откапывают покойника… и кажется им, что покойник — тот, который давно умер и был похоронен — сейчас перед ними как живой… И поэтому они общими усилиями собирают громадный штабель дров для погребального костра и поджигают его, положив сверху труп, дабы огонь истребил его окончательно“.

Что чрезвычайно любопытно, после настойчивых заявлений о том, будто подобные явления — это просто суеверия и игра воображения, в номоканоне говорится следующее: „Да будет вам известно, однако, что по обнаружении подобного неразложившегося тела, которое, как мы уже говорили, является делом рук дьявола, следует без промедления вызвать священников, дабы они пропели молитвы Пресвятой Матери Божьей… и провели заупокойную службу по усопшему с последующими поминками[70]“. Данный пункт является по меньшей мере явным свидетельством того, что автор или авторы указа в какой-то степени сами верили во вриколаков, и сдается мне, эти люди не включили бы в указ столь значимую предосторожность, если бы не находили ее совершенно необходимой; успокоив свою совесть подчеркнуто официальным тоном этого документа, они сочли своим долгом предложить меры безопасности на случай возможного инцидента и вследствие затруднений и подозрений. В действительности же они самым очевидным образом страховались.

Аллаччи, во всяком случае, без колебаний провозглашал свои взгляды и вполне верил в существование вампиров. Он утверждает, причем совершенно искренне: „Это верх глупости — отрицать, что нередко в могилах находят подобные неразложившиеся трупы и что, используя оные, дьявол, с Божьего позволения, строит самые жуткие козни против человечества и вынашивает самые страшные планы с целью как можно больше ему навредить“. Отец Франсуа Ришар, на чью важную работу мы ссылались выше, недвусмысленно заявляет, что, в частности, в Греции дьявол может орудовать посредством этих мертвых тел так же, как и через колдунов, и все это становится возможным благодаря какому-то непостижимому провиденциальному замыслу. И не вызывает сомнений, что вампиры действуют под сатанинским влиянием и под сатанинским руководством. Здесь уместнее всего привести мудрые слова св. Григория Великого, хотя и сказанные по другому случаю:[71] „Qui tamen non sees incredibly vista conscious, is in ill et alia fact pennames. Crete in quorum osmium caput diabolism est.: et humus capitis membra sunt omnes iniqui“. Все это, разумеется, с божественного разрешения. Авторы труда „Молот ведьм“ в первой части книги учат нас, каковы „три необходимых сопутствующих элемента колдовства — это Дьявол, Ведьма и Позволение Божье“. Вот вам, соответственно, и три необходимых сопутствующих элемента вампиризма, а именно: Дьявол, Мертвое тело и Позволение Божье. Отец Ришар пишет: „Дьявол оживляет и снабжает энергией эти мертвые тела, которые долгое время сохраняет целыми и невредимыми; это именно он действует под личиной умершего, под его настоящей внешностью, начиная разгуливать по улицам, а вскоре уже расхаживая по полям и проселочным дорогам. По пути он врывается в дома, нагоняя на людей жуткий страх; многие цепенеют, а иные даже умирают от испуга; дьявол же принимается за жестокие и кровавые деяния, вселяя ужас в сердце каждого“. Далее святой отец повествует, как сначала он считал, что эти призраки — просто привидения из чистилища, вернувшиеся с просьбой о помощи, о мессах и о благочестивых молитвах за упокой их душ;[72] однако, изучив этот вопрос во всех подробностях, он обнаружил, что столкнулся с чем-то совершенно иным: привидения из чистилища не совершают разнузданных поступков, яростных налетов — таких, когда страдает человеческое имущество, скот, а порой и сами люди. Значит, у этих пришельцев чисто дьявольское происхождение, и тогда за дело берутся священники, которые собираются по субботам, ибо это единственный день, когда вриколак остается в своей могиле и не способен разгуливать по земле.

Стоит вспомнить, что суббота была единственным днем в неделю, когда ведьмы избегали проводить свои сборища; в этот день они никогда не устраивали шабашей, ибо суббота посвящена Непорочной Матери Божьей.[73] „Хорошо известно, — говорит великий врачеватель св. Альфонсус,[74] — что святой церковью суббота предназначена деве Марии, потому что, как сообщает нам св. Бернард, в этот день — на следующий день после смерти Ее Сына — Она осталась тверда в вере своей“.[75] В Англии этот превосходный обычай посвящения был известен давно — с англосаксонских времен, так как еще в Леофрийском служебнике за субботами была закреплена специальная месса в честь Богоматери.

Мистер Г. Ф. Эббот в своей работе „Македонский фольклор“[76] рассказывает, что в Северной Греции „считается, что люди, родившиеся в субботу (отсюда и их название — „сав-ватиане“, т. е. „люди субботы“), пользуются сомнительной привилегией видеть призраков и фантомов, а также способны сильнейшим образом воздействовать на вампиров. В Сохо местный житель рассказывал автору: про одного такого человека известно, что он как-то хитростью заманил вриколака в амбар и усадил пересчитывать зерна в куче проса.[77] Когда демон увлекся этим занятием, савватианин набросился на него и пригвоздил к стене… В местечке Льякковикья убеждены, что савватианин силой своей обязан маленькой собачке, которая каждый вечер сопровождает его и отгоняет вриколаков. Говорят вдобавок, что в таких случаях савватианин невидим для всех, кроме этой собачки“.

Кроме того, по субботам священники возглавляют процессию, направляющуюся к могиле, где лежит покойник, подозреваемый в вампиризме. Труп торжественно эксгумируют, и „если он оказывается неразложившимся, это воспринимают как убедительное доказательство того, что он служил орудием в руках дьявола“.

Подобное противоестественное состояние тела считается верным признаком вампира и важной чертой вампиризма вообще. В греческой церковной среде бытует мнение, что вампиризм является результатом отлучения от церкви, и это действительно четко и определенно вписывается в догматы православной веры, о чем мы поговорим чуть позже.

Мне думается, вполне возможно, что развитию преданий о вампирах и укреплению веры в феномен вампиризма способствовали случаи каталепсии, или временного прекращения функций организма: это приводило к тому, что людей преждевременно хоронили. Некоторые светила медицины считают, что каталепсия целиком или почти целиком относится к сфере психики и определенно не является болезнью в истинном смысле этого слова, хотя и может быть симптомом неизвестных заболеваний, возникающих в результате нервных расстройств. Один крупнейший медицинский авторитет заявил, что „сама по себе каталепсия абсолютно не смертельна“. Она принадлежит к области явлений, связанных с гипнотическим сном; говорят, она приходит на помощь человеку, когда нужно срочно отдохнуть и восстановить силы, особенно тогда, когда имеют место длительное умственное перенапряжение или физические перегрузки, Очень часто она возникает по причине сознательной или подсознательной аутосуггестии, т. е. самовнушения; каталепсию характеризуют как „экстренную попытку природы дать усталым нервам столь необходимую им передышку“. Несомненно, что роковая ошибка, столь часто имевшая место в прошлом, случалась из-за того, что больного спешили радикальными средствами привести в сознание, вместо того чтобы дать позаботиться о выздоровлении самой природе. Если подобная попытка оказывается успешной, то она оборачивается страшным потрясением для нервов, которые жаждут отдыха; если же она явно не приносит результатов, больному грозит опасность аутопсии, т. е. вскрытия, или же он рискует быть погребенным заживо — трагедия, которая, надо опасаться, приключилась со многими людьми. Ясно, что на эти ужасные происшествия до сих пор еще не удосужились обратить самое серьезное внимание, какое только можно. Четверть века назад было подсчитано, что в Соединенных Штатах обнаруживается и фиксируется в отчетах в среднем не менее одного случая преждевременного погребения в неделю. Это значит, что риск до срока подвергнуться подобной процедуре устрашающе велик. В прошлые столетия, когда знания были распространены гораздо меньше, когда адекватные меры предосторожности принимали редко, если вообще принимали, случаи прижизненных похорон, особенно в разгар эпидемий чумы и других массовых заболеваний, тем более не были из ряда вон выходящими. В связи с этим уместно проиллюстрировать данное явление двумя-тремя примерами, относящимися к сравнительно недавнему периоду, т. е. к концу девятнадцатого века.

Молодая леди, проживавшая близ города Индианаполис, вернулась к жизни после четырнадцати дней временной остановки жизненных функций организма. Перед этим не менее шести врачей проводили обычное в таких случаях обследование, и все без колебаний подписали документы, свидетельствующие о ее смерти. Братишка „покойной“, вопреки единодушию врачей, вцепился в сестру и заявил, что она жива. Родителей охватила глубочайшая скорбь, но в конце концов настал момент выносить мертвое тело. Мальчуган всячески пытался этому воспрепятствовать, и в крайнем волнении задел за бинты, поддерживавшие челюсть сестры. Повязка ослабла и частично съехала; тут стало заметно, что губы девушки дрожат, и она медленно шевелит языком. „Чего ты хочешь? Чего ты хочешь?“ — вскричал ребенок. „Воды“, — последовал тихий, но отчетливый ответ мнимого трупа. Тут же подали воду, пациентка окончательно пришла в себя и после этого прожила в добром здравии до глубокой старости.

Некую леди, которая сейчас заведует хозяйством одного из крупнейших в Соединенных Штатах сиротских приютов, аж два раза признавали мертвой присутствующие врачи. Дважды ее тело успевали окутать саваном, и оба раза она возвращалась к жизни благодаря своим друзьям. Во втором случае с учетом предыдущего опыта были приняты исключительные меры предосторожности. Врачи провели все мыслимые обследования, и, как говорится, не осталось места для сомнений. Медики на тот момент уже покинули дом, и владелец похоронного бюро приступил к своим скорбным обязанностям. Но тут тело леди случайно укололи булавкой, и друзья женщины, к радости своей, заметили, что из уколотого места стала сочиться кровь. Семья больной настояла на том, чтобы отложить похоронные приготовления; пациентке решительным образом обеспечили надлежащий уход, и вскоре она вернулась к жизни. На сегодняшний день эта женщина исключительно активно и энергично проявляет себя в должности администратора. Следует отметить, что, по ее словам, все эти печальные дни ее ни на мгновение не покидало сознание, и она прекрасно понимала, что значат все эти усердные неутомимые обследования, но в то же время испытывала полнейшее равнодушие к их результатам. Приговор врачей, констатировавших ее смерть, не вызвал у нее ни удивления, ни намека на тревогу. Очень похожий случай произошел с весьма состоятельным джентльменом, одним из самых видных горожан Гаррисберга, штат Пенсильвания. После продолжительной болезни он будто бы скончался от ревматической атаки, которую осложнила сердечная недостаточность. Были произведены все приготовления к похоронам, однако его жена решила отложить сами похороны по меньшей мере на неделю: настолько сильно она боялась, что ее супруга могут похоронить заживо. Через два или три дня она заметила, что муж пошевелился: глаза его широко раскрылись, а одна рука вышла из того положения, которое ей заботливо придали. Жена пронзительно закричала, обращаясь к нему по имени, после чего супруг медленно поднялся и с ее помощью сел на стул. Немедленно вызвали врачей, но еще до их прихода к пациенту в значительной степени вернулись силы, причем вместе со способностью двигаться, которой он был лишен на всем протяжении болезни. Джентльмен быстро пошел на поправку и вскоре уже был в превосходной форме, и, что весьма примечательно, он утверждал, что в период временного прекращения жизненных функций организма он прекрасно сознавал все, что происходило вокруг, и что из-за горя, которое испытывала его семья, сердце его разрывалось от жуткой скорби; его страшили приготовления к похоронам, однако он был не в состоянии пошевелить хотя бы одним мускулом и произнести хоть слово.

В свое время произвела настоящую сенсацию смерть Вашингтона Ирвинга Бишопа, знаменитого телепата. Прежде ему приходилось пребывать в каталептическом состоянии по семь часов, но однажды его транс длился так долго, что двое врачей констатировали его смерть. Сегодня мало кто сомневается, что решение о вскрытии тела приняли с недопустимой поспешностью и что несчастный был жив, пока нож хирурга не проник в его мозг.


А. Ж. Вирц. „Заживо погребенный“


Хотя фактически на протяжении веков были зафиксированы лишь отдельные подобные случаи, на самом деле трагических эпизодов, когда мнимых покойников хоронили заживо и аутопсию производили на живых людях, бесчисленное множество. Один из таких случаев чуть было не произошел с великим гуманистом Марком-Антуаном Мюрэ,[78] который во время одного из путешествий заболел и слег и которого доставили в местную больницу как простого иностранца, чьего имени никто не знал. Когда он, даже не потеряв сознания, лежал с закрытыми глазами на грубом соломенном тюфяке, вокруг больного в полном составе собрались врачи, читавшие в это время лекцию по анатомии и жаждавшие найти подходящий объект, который помог бы им проиллюстрировать их теории. Медики рьяно обсуждали спорные вопросы, и старший врач, решивший, что пациент умер, важно произнес, указывая на тело: „Приступим к эксперименту над этой жалкой душонкой“. Мнимый труп широко открыл глаза и тихо, но отчетливо ответил: „Душонкой жалкой ту душу называешь, за которую Христос жизни своей не пожалел“.

Когда скоропостижно скончался кардинал Диего де Эспиноса, епископ Сигуэнсы и великий инквизитор Испании при Филиппе II, то тело покойного, как это было принято по отношению к прелатам, стали готовить к бальзамированию перед тем, как выставить для прощания. В присутствии нескольких врачей хирург с этой целью приступил к операции. Он сделал глубокий надрез, и говорят, что взорам окружающих предстало сердце, и было видно, как оно бьется. В это роковое мгновение кардинал пришел в себя, и тогда у него даже хватило сил перехватить занесенную над ним руку анатома со скальпелем. А в первые годы девятнадцатого столетия подобной прижизненной подготовке к бальзамированию подверглись также кардинал Спинола и восьмидесятилетний кардинал делла Сомалья.

В седьмой книге своего „Естествознания“ („Historia Naturalis“) Плиний рассказывает множество случаев с людьми, которые, будучи признаны мертвыми, вдруг оживали. „Aviola consularis in rogo revixit: et quoniam subveniri non potuerat prae valente flamma, vivus crematus est. Similis causa in L. Lamia praetorio viro traditur. Nam C. Aelium Tuberonem praetura functum a rogo relatum, Messala Rufus, et plerique tradunt. Haec est conditio mortalium: ad has, et eiusmodi occa-siones fortunae gignimur, uti de homine ne morti quidem debeat credi. Reperimus inter exempla, Hermotini Clazomenii animam relicto corpore errare solitam, vagamque e longinquo multa annun-tiare, quae nisi a praesente nosci non possent, corpore interim semi-animi: donee cremato eo inimici (qui Cantharidae vocabantur) remeanti animae velut vaginam ademerint. Aristeae etiam visam evolantem ex ore in Proconneso, corui effigie, magna quae sequitur fabulositate. Quam equidem et in Gnossio Epimenide simili modo accipio: Puerum aestu et itinere fessum in specu septem et quin-quaginta dormisse annis: reram faciem mutationemque mirantem velut postero experrectum die: hinc pari numero dierum senio ingruente, ut tamen in septimum et quinquagesimum atque centesimum vitae duraret annum. Feminarum sexus huic malo videtur, maxime opportunus, conversione vulae: quae si corrigatur, spiritus restituitur. Hue pertinet nobile apud Graecos volumen Heraclidis, septem diebus feminae examinis et vitam revocatae.

Varro quoque auctor est, XX. Viro se agros dividehde Capuae, quemdam qui efferetur, foro dpmum remaasse pedibus. Hoc idem Aquini accidisse. Romae quoque Corsidium materterae suae mar-itum sumere locate reuxisse, et locatorem funeris ab eo elatum. Adiicit miracula, quae tota indicasse conveniat. E duobus fratribus equestris ordinis, Corsidio maiori accidisse, ut videretur exspirasse, apertoque testamento recitatum herdem minorem funeri instituisse; interim eum, qui videbatur extinctus, plaudendo concivisse minis-teria, et narrasse „a fratre se venisse, commendatum sibi h'liam ab eo. Demonstratum praeterea, quo in loco defodisset aurum nullo conscio, et rogasse ut iis funebris, quar comparasset, efferetur“. Hoc eo narrante, fratris domestici propere annuntiavere exanima-tum ilium: et aurum, ibi dixerat, repertum est. Plenum praeterea vita est his vaticiniis, sed non conferenda, cum saepius falsa sint, sicut ingenti exemplo docebimus. Bello Siculo Gabienus Caesaris classiarus fortissimus captus a Sex. Pompeio, iussu eius incissa ceruice, et vix cohaerente, iacuit in litore toto die. Deinde cum advesperavisset, cum gemitu precibusque congregate multituldine petiit, uti Pompeius ad se veniret, aut aliquem ex arcanis mitteret: se enim ab inferis remissum, habere quae nuntiaret. Misit plures 'Pompeius ex amicis, quibus Gabienus dixit: „Inferis diis placere Pompeii causas et partes pias: proinde eventum futurum, quern optaret: hoc se nuntiare iussum: argumentum fore veritatis, quod peractis mandatis, protinus exspiraturus esset": idque ita evenit. Post sepulturam quoque visorum exempla sunt: nisi quod naturae opera, non prodigia consectamur“.[79]

Верно сказано у Плиния, что „Таково положение человечества, и настолько ненадежно суждение людей, что даже саму смерть они неспособны определить“. Словам древнеримского мудреца стали вторить многие современные авторитеты. Сабетти в своем Трактате XIV „О последнем соборовании. Компендий моральной теологии“ вопрошает: „Что делать священнику, если он придет к больному и найдет его недавно умершим, как говорится в простонародье?“. В процессе решения этого вопроса Сабетти утверждает: „Ведь, по мнению многих ученейших медиков, вероятно, что почти во всех случаях люди после „момента смерти“, как говорит простой народ, или после последнего вздоха еще некоторое время сохраняют внутреннюю жизнь, долго ли, коротко ли — в зависимости от причины, вызвавшей смерть. В случае смерти от продолжительной, тяжелой болезни бывает, что жизнь сохраняется внутри тела некоторое время — примерно шесть часов, а согласно некоторым знатокам — до полутора часов. В случае же внезапной смерти жизнь в теле длится дольше — вполне возможно, вплоть до разложения трупа“. Профессор Хаксли писал: „Свидетельства простых наблюдателей в таком вопросе, как этот (о том, что человек мертв), абсолютно ничего не стоят. И даже свидетельства медиков, если только врач не является человеком исключительных знаний и квалификации, могут стоить ненамного больше“. „Бритиш Медикэл Джорнэл“[80] („Британский медицинский журнал“) отмечает: „Едва ли какому-либо одному признаку смерти, за исключением гниения, можно доверять как абсолютно надежному“. Сэр Генри Томпсон писал: „Никогда не следует забывать, что есть лишь одно по-настоящему надежное доказательство того, что в любом из конкретных примеров наступила смерть, а именно — это наличие на теле явных признаков начавшегося разложения“. А профессор Бруардель многозначительно заявляет: „Мы вынуждены признать, что не располагаем признаком или группой признаков, достаточных для того, чтобы во всех случаях с научной достоверностью определять момент смерти“. Полковник Воллем, доктор медицины, военный врач армии США и член-корреспондент Нью-Йоркской академии наук, который в одном подобном случае сам едва не был погребен заживо, еще более настойчиво утверждает, что даже остановка сердцебиения и дыхания на весьма продолжительный срок вместе со всеми прочими признаками смерти, исключая разложение, не позволяют с уверенностью установить, что человек мертв. Полковник добавляет к этому ужасное предостережение о том, что „временно прекратившаяся жизнедеятельность организма может возобновиться после того, как тело предадут земле“. Нет нужды вдаваться в подробности этих мучительных эпизодов, однако имеются исчерпывающие доказательства того, что такие случаи отнюдь не редкость. Доктор Турэ, присутствовавший при разрушении знаменитых склепов Невинных, рассказывал монсеньору Деженнету: не вызывает сомнения то, что многие люди были там похоронены заживо, так как их скелеты нашли в таком положении, которое говорит о том, что эти люди поворачивались в своих гробах. Кемпнер приводит такие же подробности, описывая раскопки захоронений, имевших место в штате Нью-Йорк и других районах Соединенных Штатов, а также в Голландии и вообще повсюду.

Знаменитый исследователь доктор Франц Хартманн собрал подробные отчеты о более чем семистах случаях досрочного погребения и редких случаях, когда людям с трудом удавалось этого избежать; некоторые из таких эпизодов произошли по соседству от него. В своей выдающейся работе „Преждевременное погребение“[81] он рассказывает об ужасном инциденте, произошедшем со знаменитой французской трагической актрисой мадемуазель Рашель, которая 3 января 1858 года „умерла“ близ города Канн и которую собирались бальзамировать. После того как процедура началась, женщина внезапно вернулась к жизни — лишь для того, чтобы часов через десять на самом деле скончаться от шока и от нанесенных ей ран. Еще одно происшествие, представляющее особый интерес как связанное с Моравией, где чрезвычайно сильна вера в вампиров, случилось с почтмейстером одного моравского городка. Почтмейстера сочли умершим от приступа эпилепсии. Примерно через год возникла необходимость расширить один из трансептов — поперечных нефов приходской церкви за счет прилегающего к ней участка кладбища, а для этого пришлось заняться перезахоронением погребенных там тел. В процессе эксгумации вскрылся страшный факт: оказалось, что несчастного почтмейстера похоронили заживо. Это открытие привело врача, подписавшего в свое время свидетельство о смерти, в такой ужас, что он лишился рассудка.

В церкви св. Джайлза, что в Криплгейте, у алтаря до сих пор еще можно увидеть монумент в честь Констанс Уитни, чьи многочисленные добродетели в несколько напыщенной манере описаны на мраморной стеле. Над этими скрижалями возвышается фигура леди, запечатленная в тот момент, когда она поднимается из гроба. Можно было бы воспринять подобную сцену как прекрасную аллегорию, но это не так, ибо монумент отражает совершенно реальное событие. Несчастную леди похоронили, когда она пребывала в состоянии временного прекращения жизненных функций организма. Она пришла в себя, когда могильщик осквернил ее могилу и открыл гроб, загоревшись желанием похитить оставшееся на пальце у Констанс драгоценное кольцо.[82] В прежние годы, когда осквернение могил и ограбление покойников были отнюдь не редкостью, обнаружилось множество подобных случаев, и нет никаких сомнений, что значительную часть людей хоронили заживо, когда они впадали в состояние транса или каталепсии.

История Габриэллы де Лонэ, молодой женщины, чье дело около 1760 года слушалось в парижском Высоком Суде, произвела грандиозную сенсацию в масштабах всей Франции. В восемнадцатилетнем возрасте Габриэлла, дочь месье де Лонэ, председателя Гражданского Трибунала Тулузы, была обручена с капитаном Морисом де Серром. К несчастью, последнему внезапно приказали в срочном порядке отбыть на боевую службу в Вест-Индию. Председатель, опасаясь, что его дочь рискует погибнуть на чужбине, отказался позволить обрученным немедленно сочетаться браком, и Габриэлла не смогла отправиться вместе со своим возлюбленным за границу. Убитые горем влюбленные расстались, а года через два во Францию пришло известие о гибели молодого доблестного воина. Однако весть оказалась ложной, хотя о том, что капитан де Серр жив, не знали до тех пор, пока он после почти пятилетнего отсутствия вновь не объявился в Париже. Здесь ему случилось проходить мимо церкви св. Роша, фасад которой был сплошь задрапирован черной материей — явно в связи с похоронами какой-то знатной особы. Офицер пустился в расспросы и выяснил, что траур объявлен по случаю скоропостижной смерти молодой красавицы, скончавшейся на третий день после начала болезни — мадам дю Бур, жены председателя суда месье дю Бура; до замужества она была известна как Габриэлла де Лонэ. Оказалось, что в связи с сообщением о смерти Мориса де Серра месье де Лонэ вынудил дочь выйти замуж за упомянутого господина, который, будучи старше ее лет на тридцать, был зато человеком весьма состоятельным и вообще важной фигурой. Как можно догадаться, молодой капитан просто обезумел от горя, а ночью, прихватив с собой изрядную сумму в золотых монетах, наведался к сторожу кладбища при церкви св. Роша и с трудом уговорил его за взятку эксгумировать тело мадам дю Бур: капитан хотел в последний раз полюбоваться прекрасными чертами женщины, которую он столь страстно любил. Соблюдая все меры предосторожности, при бледном Свете ущербной луны тайные посетители завершили свою ужасную задачу, отвинтили крышку гроба, и несчастный влюбленный рухнул перед ним на колени, охваченный мучительной скорбью. Шло время; наконец гробокопатель стал намекать, что пора бы уже вернуть все в прежнее состояние и замести следы, как вдруг молодой офицер, издав душераздирающий вопль, схватил на руки холодное мертвое тело возлюбленной и, прежде чем сторож успел ему помешать, понесся прочь, на бегу огибая могилы; с быстротой молнии беглец растворился во тьме. Преследовать его было уже бесполезно; бедняге сторожу ничего не оставалось, кроме как водворить на место опустевший гроб, засыпать его землей и привести могилу в надлежащий вид, дабы никто не догадался, что ее потревожили. Сторож, по крайней мере, был уверен, что его соучастник по столь тяжкому преступлению, как кощунство, которое навлекло бы на замешанных в нем самое суровое наказание, — что этот человек непременно будет хранить молчание, хотя бы в интересах собственной безопасности.

Минуло лет пять, и вот однажды месье дю Бур, который, по своему обыкновению, в очередную годовщину смерти супруги побывал на июньской поминальной службе, проходя по тихой безлюдной улочке в пригороде Парижа, столкнулся лицом к лицу с одной молодой дамой и узнал в ней — кого бы Вы думали? — свою жену, так долго и так безутешно им оплакиваемую! Он попытался с ней заговорить, но она отвела взгляд, пронеслась мимо него, как ветер, и вскочила в карету, на дверях которой красовался какой-то герб; карета сорвалась с места и умчалась прочь до того, как председатель успел к ней подбежать. Однако месье дю Буру удалось разглядеть этот герб: он принадлежал знатному роду де Серров, и господин председатель решил немедленно начать расследование. Для человека его положения не составляло никакого труда получить ордер на проверку могилы жены, и когда могилу раскопали, пустой гроб, который ранее явно вскрывали, подтвердил возникшие подозрения. Новый толчок следствию дало выявление того факта, что как раз около пяти лет назад кладбищенский сторож уволился с занимаемой должности и отбыл в неизвестном направлении, причем произошло это вскоре после похорон мадам дю Бур. Столь удачное совпадение этих обстоятельств просто бросалось в глаза, и председатель взял дело под свой личный контроль. Будучи опытным юристом, месье дю Бур собрал и связал воедино данные первостепенной важности. Он узнал из разговоров, что со своей молодой и горячо любимой женой, мадам Жюли де Серр, капитан Морис де Серр вступил в брак лет пять назад и, по слухам, привез он ее с собой в Париж из какой-то далекой страны.

Весь город был в шоке, когда председатель дю Бур потребовал от Высокого Суда расторжения незаконного брака между капитаном Морисом де Серром и женщиной, выдающей себя за Жюли де Серр, которая, как уверенно заявил истец, является на самом деле Габриэллой дю Бур — его, истца, законной супругой. Новость эта вызвала настоящую сенсацию; медики обменивались огромным количеством брошюр, и в некоторых из них авторы развивали идею того, что причиной мнимой смерти мадам дю Бур послужил затянувшийся транс; утверждалось, что хотя женщина так долго пробыла в могиле, тем не менее, история знает примеры такой летаргии, и даже если это редчайшие случаи, все равно подобное обстоятельство вполне возможно. Мадам Жюли де Серр вызвали в суд и обязали отвечать на вопросы судей. Она заявила, что родилась в Южной Америке, росла сиротой и до замужества никогда не покидала родной страны. Были представлены необходимые свидетельства и выслушаны пространные аргументы обеих сторон, но излишне вдаваться в подробности. Последовало множество романтических эпизодов, но их, какими бы Интересными они ни были, нам здесь придется опустить; достаточно сообщить, что в конце концов, в основном благодаря тому, что в зал суда внезапно доставили маленькую дочку ответчицы, и разыгралась патетическая сцена, суд установил и подтвердил, что Жюли де Серр и Габриэлла дю Бур, урожденная де Лонэ, — это одно и то же лицо. Напрасно адвокат ответчицы ссылался на то, что ее брак с месье дю Буром расторгла смерть, хотя данный факт судьи самым решительным образом должны были принять как согласующийся с основами теологии.[83] Несмотря на то, что ответчица умоляла позволить ей уйти в монастырь, судьи обязали ее вернуться к первому мужу. Два дня спустя председатель дю Бур ждал прихода жены в большом зале своего особняка. Она появилась, но смогла лишь неверной походкой пройти через ворота, сделав несколько шагов навстречу выбежавшему мужу, так как за несколько мгновений до этого приняла быстродействующий яд. Воскликнув: „Возвращаю вам то, что вы потеряли!“, — Габриэлла дю Бур мертвой рухнула к его ногам. Одновременно с ней наложил на себя руки и капитан де Серр.

Нельзя не заметить, что эти события очень сильно напоминают те, которые описаны в новелле Банделло (II, 9), где излагается подлинная история Элены и Джерардо, имеющая значительное сходство и с печальнейшей повестью о Ромео и Джульетте. Элена и Джерардо были детьми двух знатных жителей Венеции, мессира Пиктро и мессира Паоло, чьи дворцы стояли на берегу Большого Канала друг напротив друга. Джерардо случайно замечает Элену, выглядывающую из окна своего дома, и с этого момента теряет покой и сон и не знает счастья, пока ему не удается поведать возлюбленной о своей всепоглощающей страсти. Добрая няня устраивает им свидание, и в ее присутствии влюбленные обмениваются кольцами и клятвами нежной любви перед статуей Пречистой Мадонны, а после этого ночи напролет предаются любовному экстазу и блаженству. Такие союзы были очень прочными, хотя, разумеется, ни один подобный обмен клятвами предварительно не благословила Святая Церковь. Это отражено и в распространенной поговорке, применимой к кому угодно: „Да, он женат, но брак не получил благословения“. Вот почему свой брачный обряд влюбленные держали в тайне.

В скором времени мессир Паоло, который прочит сыну выдающуюся карьеру, посылает молодого человека в Бейрут, и Джерардо вынужден подчиниться. Но пока он отсутствует (почти полгода), мессир Пиктро сообщает дочери, что уже назначил день ее свадьбы с молодым человеком из старинного и очень богатого рода.

Элена не осмелилась поведать отцу о том, что произошло между ней и Джерардо, и молча отдалась своему безутешному горю. Вечером накануне свадьбы она без чувств упала на кровать, и к утру Элену нашли окоченевшей и застывшей, как труп. Собравшиеся в доме многочисленные доктора вели ученые споры; врачи перепробовали все средства и не добились никаких результатов. Никто уже не сомневался, что девушка умерла. Поэтому ее решили перенести в церковь — не для венчания, а для похорон. Той ночью мрачная безмолвная процессия направилась на гондоле к Кампо рядом с Сан-Пиктро-ин-Кастелло, где лежат святые мощи Сан Лоренцо Джустиниани — великого патриарха Венеции. Девушку положили в мраморный саркофаг возле церкви; вокруг саркофага горели факелы.

Случилось так, что поблизости, в порту Лидо, только что пришвартовалась галера, на которой вернулся из Сирии наш Джерардо. Его пришли приветствовать друзья. Все оживленно беседовали. Джерардо, заметив траурную процессию, из праздного любопытства поинтересовался, кого это хоронят. Когда юноша узнал, что в последний путь провожают Элену, горе обрушилось на него и заволокло его душу, подобно черной ночной туче. Однако он не подавал виду, пока все встречающие не разошлись; тогда он подозвал друга — капитана галеры, поведал ему всю историю своей любви и поклялся, что еще раз поцелует жену, даже если для того, чтобы добраться до нее, ему придется разрушить ее памятник. Капитан тщетно пытался переубедить Джерардо и быстро понял, что это бесполезно. Друзья сели в лодку и вдвоем поплыли к Сан-Пиктро. Было уже далеко за полночь, когда они пристали к берегу и пешком отправились к месту захоронения. Отодвинув тяжелую плиту саркофага, Джерардо в отчаянии припал к телу своей Элены. Наконец бравый капитан, опасаясь, что сюда может пожаловать ночная стража, убедил несчастного влюбленного, что пора возвращаться в лодку, но уговорить друга оставить тело Элены ему никак не удавалось. Джерардо взял мертвую возлюбленную на руки и благоговейно положил ее в лодку, продолжая сжимать Элену в объятиях, осыпая ее печальными поцелуями и тяжко вздыхая. Чрезвычайно встревоженный капитан так и не осмелился направить лодку к галере, но курсировал туда-сюда по открытой лагуне, а в лодке рядом с мертвой женой лежал умирающий муж. Однако вскоре подул освежающий морской бриз, принеся с собой острый соленый запах; занималась заря, окрашивая в багряный цвет узкую полоску воды у горизонта. И тут на лице Элены стали появляться проблески жизни. Девушка слегка пошевелилась, и Джерардо встрепенулся, выходя из горестного оцепенения; он стал растирать ей руки и ноги. Друзья тайно доставили девушку в дом матери капитана; тут Элену уложили в теплую постель, подали еду и горячее питье; вскоре девушка ожила.


Мессир Паоло великодушно устроил роскошный пир по случаю возвращения сына, и когда собрались все гости, вошел Джерардо, ведя под руку Элену в свадебном платье; опустившись перед отцом на колени, он сказал: „Вот, отец мой, я привел к тебе верную жену мою, которую я сегодня спас от смерти“. Бурное ликование охватило всех; немедленно вызвали мессира Пиктро из его дома, объятого трауром, — в обитель радости. И теперь, когда ему поведали всю правду, он приветствовал не только свою воскресшую дочь, но и ее супруга, от всего сердца произнося слова благодарности, и благословил молодую пару, а на следующее утро святая церковь торжественным ритуалом освятила союз молодоженов, радость которых уже завершилась сладостным воссоединением.

Параллели между этими двумя приключениями просто поразительны. Печальная история капитана де Серра и его любви — история, которая вполне могла окончиться совсем по-другому — для нас интересна, в первую очередь, тем, что несчастную Габриэллу дю Бур действительно положили в гроб и зарыли в землю как умершую и что женщина вернулась к жизни лишь по прошествии нескольких дней. И в Англии, и за рубежом то и дело на надгробных памятниках попадаются надписи, свидетельствующие об имевшем место досрочном погребении. Одна такая эпитафия начертана на могильной плите миссис Бланден на кладбище в Бэйсингстоуке, графство Хэмпшир, однако оригинальная надпись в значительной степени стерта.[84] К сожалению, имеются исчерпывающие доказательства того, что подобные ужасные случаи — отнюдь не редкость. Мистер Уильям Тэбб в своей авторитетной работе „Досрочное погребение“,[85] опираясь только на медицинские источники последних лет, собрал свидетельства о двухстах девятнадцати случаях, когда погребения заживо удалось избежать в последний момент; о ста сорока девяти подобных погребениях, действительно имевших место; о десяти случаях, когда люди подверглись вскрытию, хотя были еще живы; о трех случаях, когда медики чуть было не совершили эту ужасную ошибку, и о двух случаях, когда работа по бальзамированию уже началась, но оперируемые успели прийти в себя.

Нет более серьезной ошибки, чем полагать, будто большинство случаев досрочного погребения и спасения от похорон происходили очень давно и что почти все они имели место при исключительных обстоятельствах, преимущественно в небольших городишках и удаленных деревнях на континенте. Что поразительно для нашего просвещенного времени, количество случаев спасения от погребения заживо и случаев, когда этой ужасной судьбы избежать не удалось, за последние годы не только не сократилось, но даже возросло. В письме, приведенном в журнале „Ланцет“ за 14 июня 1884 года, очевидец подробно рассказывает о данном феномене, представленном двумя телами, который он наблюдал в склепе кафедрального собора города Бордо, когда раскопали часть кладбища и вскрыли многие могилы. В парижском журнале „Ла пресс медикаль“ за 17 августа 1904 года есть статья, написанная доктором Икаром из Марселя — тем самым, чье исследование „Смерть реальная и смерть мнимая“, будучи опубликовано в 1897 году, привлекло всеобщее внимание. Автор, известная в медицинских кругах фигура, подробно описывает более десятка случаев возвращения к жизни людей, смерть которых засвидетельствовали их лечащие врачи; в одном случае тело ожило в присутствии нескольких докторов, когда уже фактически началась погребальная церемония. Следует отметить, что одним из очевидцев данного явления был доктор М. К. Буссакис, профессор физиологии медицинского факультета Афинского университета. Один из таких случаев приводится со ссылкой на доктора Закутуса Лузитануса, также видевшего все своими глазами. Нелишне напомнить, что Греция является страной, где вера в вампиров по-прежнему очень сильна.

Страшный случай погребения человека, когда он был еще жив, описывается в письме, опубликованном в „Санди тайме“ за 6 сентября 1896 года. За несколько лет до этого парижская газета „Фигаро“ посвятила довольно пространную статью рассмотрению пугающей возможности быть погребенным заживо. Через пару недель редактор получил свыше четырехсот писем из самых разных концов Франции, и все они были написаны людьми, которых либо погребли заживо, но затем чудом спасли, либо собирались похоронить, но по какой-то счастливой случайности им удалось избежать досрочных похорон.

В сентябре 1895 года мальчика по имени Эрнест Уикс нашли в Регентском парке лежащим в траве без признаков жизни, и после того, как его поместили в морг С. Марилебон, Эрнеста вернул к жизни сторож морга мистер Эллис. Когда прибыл вызванный врач, паренек свободно дышал, хотя и был без чувств, и чуть позже его перевели в больницу Мидлэссекса. Здесь врач сделал заключение о том, что „он оправляется от приступа“. В процессе дознания, проводимого в Уигене 21 декабря 1902 года, мистер Бригхауз, один из коронеров графства Ланкашир, с особым пылом выступил перед жюри присяжных, поведав им о чрезвычайных обстоятельствах, когда ребенка четыре раза признавали „мертвым“ и его мать получила как минимум три медицинских свидетельства о смерти, каждого из которых было достаточно для того, чтобы человека заживо похоронили.

В 1905 году некая миссис Холден, 28 лет, проживавшая в Хэптоне близ Эккрингтона, „умерла“; врач без колебаний выписал свидетельство о смерти, и все уже было готово к похоронам. К счастью, владелец похоронного бюро заметил, что у женщины чуть подрагивают веки; в итоге она была спасена и, вернувшись в совершенно нормальное состояние, прожила долгую жизнь.

„Мидлэнд дейли телеграф“ 7 января сообщила о случае с ребенком, которого оперировали и который в процессе операции „по всем признакам скончался“. Однако пациент, чью смерть успели засвидетельствовать, менее чем через полчаса ожил.

14 сентября 1908 года газеты опубликовали подробные отчеты о необычном трансе некоей миссис Риз, проживавшей на Нора-Стрит в Кардиффе, которой в последний момент удалось избежать досрочного погребения.

Если заглянуть на сорок лет назад, то можно найти напечатанный в „Бритиш Медикл Джорнэл“ за 31 октября 1885 года полный отчет о произошедшем в Стэмфорд-Хилле знаменитом случае с ребенком, который впал в конвульсии, перешедшие в транс. Пациента сочли мертвым, однако он пришел в себя — правда, только через пять дней. Хьюфлэнд, привыкший иметь дело с подобными трансами, отмечает, что „в таких случаях для того, чтобы прийти в сознание, нередко требуется шесть-семь дней“. Доктор Шарль Лонд[86] заявляет, что „такого рода приступы могут длиться много дней подряд“ и что „вполне вероятно, что многих людей в подобном состоянии ошибочно принимали за мертвых“.

Один исключительно любопытный случай, произошедший в 1883 году, описал профессор медицины университета города Глазго доктор У. Т. Гэйрднер.[87] Человек, которого он наблюдал, впал в транс, длившийся подряд полгода без одной недели; столь удивительное обстоятельство привлекло к себе пристальное внимание и вызвало бурную длительную полемику.

Следует доводить до сведения более широкого круга людей, что внешняя видимость смерти явно обманчива. Доктор Джон Освальд в своем глубоком научном труде „Suspended Animal Life“ („Временная остановка жизненных процессов у животных“)[88] отмечает, что „вследствие невежественной уверенности по отношению к ним [признакам смерти] людей, которые могли вернуться к жизни… предавали земле“. В сентябре 1903 года доктор Форбс Уинслоу особо подчеркнул тот факт, что „у человека в каталептическом состоянии могут столь удивительным образом проявляться все признаки смерти, что вполне возможно погребение человека, когда жизнь его не угасла“. Он добавил также: „Я не думаю, что обычные способы обследования для подтверждения того, что жизнь прекратилась, являются достаточными; я придерживаюсь мнения, что единственное удовлетворительное доказательство наступления смерти — это начавшееся разложение тела“.

Даже из этого представленного читателю торопливого обзора (а число примеров можно увеличить, и количество их действительно растет повсюду почти ежедневно) очевидно, что, какой бы пугающей не казалась истина, досрочное погребение — вещь отнюдь не редкая. Думаю, весьма вероятно, что необычные происшествия такого рода, слухи и сплетни о которых распространялись везде, охватывая обширные районы, — старики передавали подобные слухи молодым, домочадцы шепотом пересказывали их зимой у камелька — все эти происшествия быстро обрастали легендами, которые, в свою очередь, давали свежий повод изумляться и испытывать сознательный или неосознанный ужас. Отсюда, мне думается, были почерпнуты некоторые детали, особенно способствовавшие поддержанию и развитию преданий а вампирах. У меня ни на мгновение не возникает желания предположить, будто все эти обстоятельства, только что довольно подробно нами рассмотренные, будь они самыми страшными и шокирующими, каким-то образом послужили основой для возникновения веры в вампиров. Я, напротив, хотел бы подчеркнуть, что предания уходят корнями гораздо глубже и проникнуты реальностью куда более мрачной и вредоносной. Я даже не рискнул бы допустить, что досрочное погребение и воскрешение после мнимой смерти добавили сколько-нибудь существенного материала преданиям о вампирах, однако я убежден, что все эти страшные случаи, будучи неверно поняты и никак не объяснены, способствовали более прочному закреплению преданий о вампирах в умах тех, кому действительно довелось быть свидетелем подобных происшествий или слышать о них достоверный рассказ.

Следует привести и примеры того, как люди после смерти подавали признаки жизни путем каких-либо телодвижений. Об одном таком случае рассказывает Тертуллиан,[89] который сообщает, что видел его своими глазами, de meo didici. Молодая женщина-христианка, побывавшая в рабстве, вышла замуж, но через несколько месяцев скончалась в расцвете лет и в самый разгар счастливой жизни. Тело ее отнесли в церковь, чтобы перед тем, как предать его земле, провести заупокойную службу. Когда священник, проводивший богослужение praesente cadavere (по этой умершей), молитвенно поднял руки, то, к изумлению всех присутствовавших, молодая женщина, которая лежала на похоронных носилках и руки которой покоились по бокам, также подняла их и мягко сжала вместе ладони, словно тоже участвуя в мессе, а затем, когда богослужение завершилось, вернула руки в исходное положение.

Тертуллиан сообщает также об одном случае, когда усопшего собирались похоронить рядом с другим покойником и готовились опустить в могилу; тогда то самое тело, которое уже покоилось в этой могиле, будто бы подвинулось в сторону, словно освобождая место для вновь прибывшего.

В житии св. Иоанна Подателя милостыни, патриарха Александрийского, написанном Леонтием, архиепископом Кипра, рассказывается, что когда святой в возрасте шестидесяти четырех лет скончался 11 ноября 616 года[90] на Кипре, в Аманфе, то его тело с большими почестями и с соблюдением святых ритуалов поместили в главной местной церкви. Там открыли чудесную усыпальницу, в которой уже покоились два епископа. И говорят, что якобы оба тела в знак уважения к святому подвинулись: одно влево, а другое — вправо, и что это будто бы произошло на виду у всех присутствующих — не один, не десять и не сотня людей это видела, но вся толпа, явившаяся на его похороны. Следует отметить, что эти факты архиепископ Леонтий приводит со слов того, кто действительно присутствовал на погребении; аналогичный рассказ можно найти в „Менологии“ Симеона Метафраста.

Эвагрий Понтик[91] рассказывает легенду о некоем анахорете по имени Фома, который скончался в больнице в Дафне, пригороде Антиохии, где находилась усыпальница святого мученика Вавилы.[92] Отшельника, чужеземца, похоронили на том участке кладбища, что предназначался для нищих и очень бедных людей. Однако утром тело Фомы обнаружили лежащим в роскошном мавзолее в самой почетной части кладбища. Отшельника снова перезахоронили, но когда на следующий день кладбищенский сторож увидел, что повторилось все то же самое, люди поспешили к патриарху Эфраиму[93] и поведали ему о чуде. Тогда тело с пышными церемониями, в окружении зажженных восковых факелов, с курением ладана перенесли в город и при большом стечении народа, пришедшего поклониться, торжественно похоронили в одной из церквей. С тех пор много лет подряд в городе отмечали праздник перенесения св. Фомы Пустынника. Ту же самую историю излагает писатель-аскет, монах Иоанн Мосх, в своем замечательном трактате „Луг духовный“,[94] однако Мосх утверждает, что наоборот, останки отшельника так и оставались лежать в своей могиле, тогда как из уважения к его святости тела других людей, похороненных по соседству, вышли из могил и скромно легли на почтительном расстоянии.

В агиологии есть множество рассказов о том, как покойники слышат, разговаривают и двигаются. Так, в житии св. Доната, покровителя города Ареццо, который ближе к концу III века н. э. сменил на посту первого епископа св. Сатира, рассказывается, что Евстасий, главный хранитель доходов Тосканы, получив распоряжение совершить деловую поездку, чтобы надежно сохранить общественные деньги, передал их в руки своей жены Евфросины. Эта женщина, боясь, как бы ее дом не ограбили, тайно зарыла казну в землю. Она никому не сказала об этом, но, к несчастью, незадолго до приезда супруга ночью скоропостижно скончалась, и было совершенно непонятно, где она спрятала сокровища. Евстасий остался наедине со своим горем и страхом, ибо теперь, казалось, он будет обвинен недругами в казнокрадстве, и его приговорят к смерти. В отчаянии он отправился к Донату, и святой предложил ему пойти вместе с ним к гробнице Евфросины. В церкви уже собралось много народу, когда святой спросил во всеуслышание: „Евфросина, умоляем тебя: поведай нам, где ты спрятала казну?“ Женщина отозвалась из гробницы, сообщив, где зарыты общественные деньги. Св. Донат и главный хранитель пошли к указанному месту, где и нашли всю сумму в целости и сохранности.[95]

В житии знаменитого отшельника св. Макария Египетского,[96] скончавшегося в 394 году н. э., говорится, что одного монаха из лавры Макария обвинили в убийстве. Обвинители выступали на суде важно и уверенно, но св. Макарий предложил Им сходить вместе с ним к могиле убиенного. Там святой обратился к покойному со следующими словами: „Господь устами моими призывает тебя поведать нам, действительно ли этот человек, который обвинен в твоем убийстве, — действительно ли он совершил это преступление или каким-то образом замешан в нем?“ Тут же из могилы в ответ донесся глухой голос. Покойный заявил: „Воистину он абсолютно невиновен и никак не причастен к моему убийству“. „Кто же тогда, — продолжал вопрошать святой, — истинный виновник?“ Убиенный отвечал: „Не мне, отец мой, свидетельствовать против него. Да будет достаточно узнать, что тот, кого обвинили, на деле невиновен. Предоставьте виновного Богу. Кто знает, быть может всеблагой и сострадательный Господь смилостивится над ним и вызовет в нем раскаяние?“[97]

В истории св. Ретика — так, как ее излагает К. Веттий Аквилин Ювенк,[98] латинский поэт четвертого века, столь популярный в Средние века, — рассказывается, что, когда святой скончался,[99] торжественная процессия принесла тело покойного к гробнице его жены. Вдруг мертвец приподнялся на своих носилках, сел и произнес: „Помнишь ли ты, дорогая моя супруга, о чем просила меня на смертном одре? И вот я здесь, явился выполнить обещание, данное так давно. Прими же того, кого ты с такой нежностью ожидала все это время“. При этих словах будто бы жена его, умершая много лет назад, вновь ожила и, разорвав опутывавшие ее льняные повязки, простерла руки навстречу мужу. Тело святого опустили в ее гробницу; там и покоятся оба супруга, ожидая воскресения праведников.[100]

Нечто подобное описывается в легенде о св. Энжюрье, чей труп встал из своей гробницы и перешел в гробницу его жены по имени Схоластика. Энжюрье был знатным сенатором в городе Клермон (провинция Овернь во Франции). Св. Григорий Турский в своей „Истории франков“[101] сообщает, что Схоластика скончалась первой, и Энжюрье, стоя у ее гроба, заявил во всеуслышание: „Благодарю тебя, Господи, за то, что даровал мне это девственное сокровище, которое я возвращаю в руки Твои таким же непорочным, каким и получил“. При этих словах мертвая супруга улыбнулась, и присутствующие услышали ее ответ: „Зачем же, о супруг мой, ты говоришь о том, что не касается никого, кроме нас с тобой?“ Едва даму успели похоронить в роскошной гробнице, как муж ее тоже умер. По какой-то причине его временно похоронили в отдельной гробнице, на некотором расстоянии от жены. На следующее утро обнаружилось, что Энжюрье покинул то место, где лежал, и что теперь его мертвое тело покоится рядом со Схоластикой. Никто не осмелился потревожить эти два трупа. И по сей день сенатора и его жену в народе называют „Двое влюбленных“.[102]

В своих „Житиях святых“[103] монсеньор Герэн приводит следующий рассказ о святом Патрике:[104]

„Св. Патрик велит смерти вернуть свои жертвы, дабы они своими собственными устами возгласили истинность того учения, которое он им возвестил, или же чтобы он удостоверился, лично расспросив мертвецов, верно ли выполнено его указание водрузить крест на могилах христиан, а не неверных, и чтобы услышать из уст самих покойников, достойны ли они этих утешительных знаков уважения“.

В связи с преданиями о говорящих мертвецах уместно упомянуть рассказ о св. Мэлоре. Около 400 года в Корнуолле правил герцог по имени Мелиан. Его брат Ривольд организовал против него заговор и убил герцога. Уцелел юный сын Мелиана, Мэлор, которого Ривольд убить побоялся, но строжайше приказал отправить его в один из корнуоллских монастырей. Там паренек постоянно подавал общине пример праведной жизни и якобы обладал даром творить чудеса. По прошествии нескольких лет Ривольд, опасаясь, что его свергнет юный наследник покойного герцога, все же решил его устранить. Он подкупил воина по имени Кериальтан, уговорив его тайно убить Мэлора, что тот в соответствии с договоренностью и осуществил. Он должен был обезглавить Мэлора и принести его голову Ривольду. Это убийство воин совершил в лесной чаще, куда ему удалось заманить мальчика. Уходя прочь с места преступления, Кериальтан случайно оглянулся. Взору его предстало яркое сияние. И вот уже тело, убитого со всех сторон обступили ангелы в белых стихарях, с тонкими свечками в руках, сияющими, словно золотистые звезды. Когда злополучный убийца отошел еще дальше, его вдруг стала терзать нестерпимая жажда; чуть не падая от изнеможения, он воскликнул: „О я несчастный! Без глотка воды мне просто не выжить!“ Тут с ним заговорила голова убитого мальчика: „Кериальтан, стукни по траве посохом, и для тебя в этом месте забьет родник“. Кериальтан так и поступил; утолив жажду из чудотворного ключа, он поспешил продолжить свой путь. Когда герцогу Ривольду преподнесли голову убиенного, он собственноручно размозжил ее, однако после этого сразу же заболел и слег, а через три дня скончался. Голову Мэлора затем присоединили к телу, которое с почестями погребли. Прошло несколько лет, и останки торжественно перезахоронили в городе Эймсбери, что в графстве Уилтшир.[105]

В своей „Агиографической истории епархии Валанс“[106] аббат Надаль пишет, что когда св. Павел[107] сменил св. ТЬрквата в качестве епископа Сен-Поль-Труа-Шато, вскоре после посвящения к нему подошел на улице какой-то еврей, простой ростовщик, и потребовал от него вернуть ему изрядную сумму денег, которую якобы занял у него епископ Торкват, предшественник Павла. Чтобы удостовериться, насколько справедливо требование заимодавца, св. Павел в полном епископском облачении отправился к гробнице св. Торквата в кафедральном соборе и, дотронувшись до нее посохом, попросил ТЬрквата объявить, возвращен долг или нет. Из гробницы ему ответил голос покойного епископа: „Воистину иудей получил обратно свои деньги; долг ему возвращен в установленный срок, с процентами, причем двойными“. Из хроник явствует, что этот случай бесспорно имел место, ибо многие при этом присутствовали, и они свидетельствуют, что все видели и слышали.

Евгиппий, сменивший на должности главы епархии Трент св. великомученика Вигилия, оставил нам жизнеописание св. Северина, который, незадолго до своего отъезда в Италию был одним из последних епископов из числа римлян, проживавших в этом районе на Дунае. Однажды св. Северин, которому пришлось всю ночь дежурить у похоронных носилок священника по имени Сильван, на заре предложил последнему еще раз поговорить с собратьями, жаждавшими услышать его голос, ибо при жизни Сильван был красноречивым, пламенным проповедником. Сильван открыл глаза, и святой поинтересовался, не желает ли тот вернуться к жизни. Но покойный отвечал: „Отец мой, умоляю вас, более не задерживайте меня, не отдаляйте наступления того вечного покоя, который для почивших во Христе превыше любых наслаждений“. И затем, закрыв глаза, он больше не пробуждался к жизни на этом свете.

Этот случай сразу же воскрешает в памяти знаменитое чудо св. Филиппо Нери, который был духовным наставником семейства Массимо. В 1583 году сын и наследник принца Фабрицио Массимо умер от лихорадки в возрасте четырнадцати лет. Когда св. Филиппо вошел в комнату, где оплакивали свою утрату родители и проливали слезы родственники, он подошел к мертвому подростку, положил руку ему на лоб и позвал его по имени. После этого мальчик ожил, открыл глаза и сел на кровати. „Страшно умирать?“ — спросил святой. „Нет“, — кротко ответил подросток. „Готов ли ты отдать Богу душу?“ — „Да“. — „Тогда ступай, — сказал святой Филиппо. — Ступай, да благословит тебя Бог; молись Господу за нас!“. С просветленной улыбкой мальчик откинулся на подушку и вторично почил в бозе. С тех пор ежегодно 16 марта в семейной часовне в Палаццо Массимо устраивается festa (festa — праздник в память об этом чуде).[108]

В „Житии св. Феодосия Кенобита“, которое написал Феодор, епископ Петры[109] (536 г.), есть такой эпизод: когда возле монастыря соорудили большой просторный склеп, св. Феодосии изрек: „Теперь усыпальница воистину завершена — вот только кто из нас первым в ней упокоится?“ Тут некий монах по имени Василий упал перед ним на колени и стал умолять, чтобы этой чести удостоили именно его. По прошествии примерно месяца Василий без всяких болезней и страданий отошел в мир иной — как будто просто заснул. Через сорок дней св. Феодосии стал замечать, что усопший монах на заутрене, да и в другие часы, как и прежде, занимает свое место в хоре. Никто, кроме Феодосия, не видел покойного, но многие слышали его голос; особенно хорошо ощущал его один монах по имени Эций. Тогда Феодосии попросил Господа сделать так, чтобы все были в состоянии видеть призрак Василия. И действительно, взор каждого прояснился таким образом, что все теперь смогли наблюдать усопшего, который занимал свое привычное место в хоре. Когда Эций попытался на радостях обнять собрата, призрачная фигура от его прикосновения стала растворяться со словами: „Спокойно, Эций. Господь с вами, отец мой и собратья мои. Но только отныне вы не сможете меня ни видеть, ни слышать“.

У св. Григория, епископа Лангрского,[110] была привычка вставать по ночам, когда все уже глубоко спали, и тихо идти в церковь, где он проводил несколько часов в молитвах. Это долго оставалось незамеченным, но однажды кто-то из братии долго не мог заснуть; этот монах заметил, что епископ куда-то направился по коридору. Из любопытства монах последовал за ним, и вскоре увидел, как тот входит в баптистерий, дверь которого сама собой распахнулась перед аббатом. Некоторое время внутри царила тишина; затем раздался голос епископа: св. Григорий запел антифон, и тут же вдруг послышалось множество голосов, подхвативших псалом; это пение продолжалось три часа подряд. „Я, в свою очередь, — заявляет св. Григорий Турский, — считаю, что святые, мощи коих покоились в церкви и коим поклонялись, таким образом открылись этому святому и вместе с ним славили Бога“.

Нередко встречаются и более поздние примеры того, как усопшие возвращались к жизни. Святой мученик Станислав, епископ Краковский,[111] как-то приобрел у некоего Петра весьма обширное поместье для церковных нужд. Когда несколько лет спустя этот самый Петр скончался, его наследники стали притязать на проданную им недвижимость. Им удалось выяснить, что епископ тогда не взял у Петра документов о продаже и теперь, соответственно, не сможет предъявить никаких бумаг, подтверждающих его права на собственность. Суд постановил вернуть землю истцам. Однако святой направился к гробнице покойного и, прикоснувшись к мертвому телу, повелел ему встать и следовать за ним. Петр немедленно повиновался; так в сопровождении этой бледной и страшной призрачной фигуры епископ и явился в Королевский суд. Все присутствующие задрожали от страха и мрачного изумления, а Станислав обратился к судье: „Смотрите, господин мой, вот и Петр собственной персоной — это он продал мне свое имение; он даже встал из могилы, дабы свидетельствовать в пользу истины“. Глухим голосом труп, а может быть, призрак, подтвердил во всех деталях заявление епископа, и не на шутку перепуганные судьи пересмотрели свое прежнее решение. Когда процедура завершилась, призрачная фигура на глазах у всех постепенно растворилась в воздухе. Мертвец вернулся в свою гробницу, вторично испустив дух; там он покоится и по сей день.[112]

Говорят, подобное происшествие приключилось и в жизни св. Антонио Падуанского. Его отца арестовали в Лиссабоне, инкриминировав ему если не убийство одного дворянина, то, по крайней мере, соучастие в нем. Когда по требованию святого в суд доставили тело убитого, Антонио торжественно обратился к покойному с просьбой ответить на его вопрос: „Правда ли, что мой отец каким-то образом причастен к твоему убийству или к подготовке оного?“ Труп с тяжелым стоном произнес в ответ: „Никоим образом сие обвинение не является справедливым. Оно абсолютно ложно и подстроено злоумышленниками“. Удовлетворившись этим положительным заявлением, судьи освободили обвиняемого из-под стражи.[113]

9 марта 1463 года св. Катарина Болонская, монашка-клариссинка, умерла в женском монастыре Болоньи. Женщина настолько прославилась своей святостью, что не далее чем через две недели тело ее эксгумировали и выставили в церкви на открытых носилках, чтобы все желающие некоторое время могли ей поклоняться. Людей, толпами поваливших туда, поразило то, что лицо усопшей сохранило свежий и яркий цвет. Среди тех, кто подходил к останкам, была одиннадцатилетняя девочка, Леонора Поджи. Из почтительности она предпочла держаться несколько в стороне, но тут все заметили, что покойная мало того, что широко открыла глаза — она еще и рукой поманила девочку, обратившись к ней со словами: „Леонора, подойди поближе“. Дрожащая отроковица чуть подалась вперед, однако Катарина добавила: „Не бойся. Ты станешь полноправной монахиней этой общины, и все в монастыре будут тебя любить. Скажу больше: ты будешь присматривать за моим телом“. Через восемь лет Леонора отвергла предложение состоятельного высокопоставленного поклонника, просившего ее руки, и, постригшись в монахини, вступила в общину Корпус Домини. Там она прожила до глубокой старости, проведя в монастыре ни много ни мало пятьдесят пять лет, окруженная любовью и уважением сестер-монахинь. Она действительно в течение полувека была смотрительницей наиболее почитаемой реликвии — святых мощей Катарины.[114]

Сразу же после смерти великой блаженной, Марии Маддалены де Пацци, преставившейся 25 мая 1607 года, тело этой святой кармелитки с большими почестями расположили на катафалке и перевезли в церковь женского монастыря Сайта Мария дельи Анджели, куда стала стекаться вся Флоренция, чтобы припасть с поцелуями к стопам блаженной или хотя бы прикоснуться к ее одеянию медальонами и четками. В числе первых, кто удостоился чести посетить монастырь и быть допущенным к телу усопшей, прежде чем к катафалку хлынут толпы, был некий благочестивый иезуит, отец Серипанди. Сопровождать его выпало одному молодому человеку из знатной семьи, жаждавшему отказаться от своего крайне распутного образа жизни. В то время как добропорядочный священник стал коленопреклоненно молиться, юноша принялся внимательно изучать выражение лица св. Марии Магдалины. Однако покойница слегка нахмурилась и отвернулась, словно оскорбленная этим пристальным взором. Ошарашенный и сконфуженный, спутник иезуита так и застыл на месте. Тогда отец Серипанди сказал ему: „Воистину, сын мой, эта святая не потерпит, чтобы ее разглядывали твои глаза, ибо жизнь, которую ты ведешь, столь распущенна и порочна“. „Это правда! — воскликнул молодой человек, — но с Божьей помощью я изменю свое поведение вплоть до самых мелочей“. Он сдержал свое слово и вскоре стал отличаться необыкновенным благочестием.[115]

Примеры того, как воскресают покойники, как трупы встают из могил, как мертвецы совершают те или иные телодвижения, можно приводить до бесконечности. И вполне возможно, что коль скоро подобные случаи происходили в жизни святых, то их имитирует и пародирует враг рода человеческого, ибо, как сказал Тертуллиан, „diabolus simia Dei“ („дьявол — это обезьяна Бога“).

Давно замечено, что человек всегда относился к мертвым с уважением и страхом. Христианская вера к тому же наложила свой отпечаток на идею смерти, внеся в нее оттенок святости. Еще на заре человечества людской разум, вдохновляемый проблесками божественной истины, отказывался верить, что те, кого забрала смерть, должны отсутствовать вечно, и верили, что это лишь временно, что они ушли, но не навсегда. Уже не раз доказывалось — и это не лишено здравого смысла — что даже первобытные люди стремились сохранять мертвых, хранить их смертную оболочку. Ведь могила, пещерное захоронение доисторического человека, дольмен галльского вождя, пирамида фараона — что это, если не заключительное пристанище, не последний дом? Что касается трупа как такового, то в примитивных представлениях древних людей он продолжал жить, он по-прежнему обладал неким бытием. Поэтому нет ничего более ужасного, нет преступления более отвратительного, чем осквернение трупа.

Доктор Эполар утверждает:

„Побудительной причиной настоящих, тяжких осквернений считаются мощные импульсивные энергии, движущие человеком. Я бы назвал это вампиризмом, и впоследствии я объясню происхождение этого термина. В числе самых важных факторов вампиризма следует упомянуть в первую очередь один из инстинктов, наименее поддающихся контролю — сексуальный инстинкт.

При определенных условиях к актам вампиризма приводит голод — основная нужда, испытываемая любым живым существом. Можно привести немало примеров кораблекрушений, множество знаменитых примеров осады городов, когда нужда диктовала свои законы. Источником каннибализма у многих диких племен нередко является просто голод, который приходится удовлетворять.

Далее, у человека чрезмерно развивается инстинкт собственничества. Он побуждает человека трудиться, а в определенных случаях и воровать. Как мы только что могли убедиться, во все времена существовал обычай украшать усопших тем, чем им нравилось обладать при жизни. Грабители всегда без колебаний обирали трупы… Часто и гражданским трибуналам, и высшим королевским судам приходилось карать воров-осквернителей“.[116]

В таком случае вампиризм в его расширительном и более современном толковании можно рассматривать как любое осквернение мертвого тела. Необходимо вкратце рассмотреть его в таком ракурсе.

„Под вампиризмом следует понимать всякое осквернение трупов, независимо от способа и причины“.

Во Франции было множество случаев кощунственного ограбления мертвецов. В1664 году некий Жан Тома был подвергнут смертной казни колесованием за то, что эксгумировал тело женщины и украл надетые на нее драгоценности. Почти за столетие до этого случая, в 1572 году гробокопателя Жана Реньо приговорили отбывать наказание гребцом на галерах за то, что он похищал драгоценности и даже саваны, которые были на трупах: В 1823 году в Риоме осудили Пьера Рено за вскрытие гробницы с целью грабежа. Несколько лет спустя полиция изловила банду de la rue Mercadier* — семерых негодяев, которые Специализировались на осквернении гробниц и фамильных склепов богачей и которые выкрали оттуда золота и драгоценностей на сумму не менее 300 000 франков. Общеизвестно, что пресловутый Равашоль разрыл могилу мадам де Роштайе в надежде на то, что покойницу похоронили вместе с ее драгоценностями, однако на усопшей был один лишь батистовый саван.

12 июля 1663 года Высший Суд Парижа вынес суровый приговор сыну сторожа кладбища при Сен-Сюльпис. Юный негодяй имел обыкновение эксгумировать трупы и продавать их докторам.

В XVII веке парижским медикам официально выделяли по одному трупу в год, и знаменитого врача Морикко серьезно подозревали в том, что он незаконно добывает тела, чтобы вскрывать их для своих анатомических исследований.

В Англии у людей смерть стала вызывать еще больший страх в связи с деятельностью „похитителей трупов“. Ведь даже состоятельные люди, имевшие возможность принять все меры предосторожности, едва ли были застрахованы от налетов осквернителей могил и склепов, тогда как бедняки, умиравшие в своих убогих постелях, испытывали просто чудовищный ужас перед тем, что их телам после смерти угрожает постоянная опасность, что их могут выкопать, отвезти в анатомический театр и продать начинающим докторам, которые будут их всячески резать и кромсать. В своем романе „Лондонские тайны“ Г. У. М. Рейнолдс дает жуткую, хотя и не слишком красочную картину этих отвратительных похищений. Незаконно практикующие врачи и соперничающие исследователи, представлявшие разные анатомические школы, были всегда готовы приобрести трупы, не задавая лишних вопросов. Похищение трупов стало обычным и широко распространенным ремеслом. Один из таких мерзавцев, добившийся наибольших успехов на этом поприще, даже пополнил словарный состав английского языка новым словом. Уильям Бэрк, проходивший по делу Бэрка и Хэйра и повешенный 28 января 1829 года,[117] начал свою карьеру в ноябре 1827 года. Занялся он этой деятельностью, видимо, совершенно случайно. Хэйр сдавал дешевые меблированные комнаты в трущобах Эдинбурга. Однажды умер один из жильцов — старый солдат, задолжавший изрядную сумму за проживание. С помощью Бэрка — другого своего постояльца — Хэйр отвез труп доктору Роберту Ноксу по адресу Сэрдженс-сквер, 10. Доктор тут же выложил за тело 7 фунтов 10 шиллингов. Шотландцы страшно боялись „похитителей тел“, и раздобыть трупы было не всегда легко, хотя подлец Нокс похвалялся, что в любое время может доставать необходимый товар. Говорят, что у свежих могил порой приходилось по очереди дежурить родственникам усопших, и подобная предосторожность отнюдь не была излишней. Еще один жилец Хэйра тяжело заболел и слег; преступники были уверены, что он долго не протянет, и заведомо решили распорядиться им точно так же, как в прошлый раз.

Однако болезнь затянулась, и тогда Бэрк задушил несчастного подушкой; Хэйр помогал ему, держа жертву за ноги. Доктор Нокс заплатил за останки 10 фунтов. Поскольку деньги злодеям доставались так просто и быстро, Бэрк и Хэйр стали без всяких колебаний поставлять свежий товар. Одинокая, без друзей и знакомых, нищенка; ее глухонемой внук; один больной англичанин; проститутка по имени Мэри Пэтерсон и многие другие, которых Хэйр поочередно завлекал, сдавая им комнаты, — все они были убиты. На суде Бэрк совершенно хладнокровно рассказывал о способах убийства. Он обычно наваливался на тело жертвы, в то время как Хэйр зажимал ей рот и нос. „Через две-три минуты человек обычно уже не сопротивлялся, а только некоторое время бился в конвульсиях, стонал, и в животе у него что-то булькало. Когда он совсем переставал дергаться и замолкал, мы отпускали его, и он умирал сам собой“. Доктор Нокс договорился с убийцами, что будет им выплачивать зимой по десять, а летом по восемь фунтов за каждый доставленный труп. Но в конце концов это грязное дело вскрылось.

Этот домик — просто клад: Бэрк и Хэйр вас приютят. Бэрк прибьет вас, Хэйр продаст: Нокс мясца купить горазд.

Так пели уличные мальчишки. Бэрк во всем сознался, и его повесили. Хэйр выдал сообщника и свидетельствовал на суде в пользу обвинения, в чем, по-видимому, едва ли была особая необходимость, ибо этих бандитов изначально самым решительным образом подозревали в причастности к многочисленным исчезновениям людей, и вскоре эти подозрения подтвердились. Суд проявил в этом деле позорную нерешительность: на виселицу следовало бы отправить всю пятерку, преступников — обоих негодяев в компании с их любовницами и доктором Ноксом, который, вне всяких сомнений, знал, с какими обстоятельствами была сопряжена поставка ему трупов, хотя и отрицал свою осведомленность. Правда, толпа, без сомнения, попыталась бы добраться до злодеев и разорвать их в клочья. Но этих людей и надо было отдать на растерзание толпе. И то, что благодаря юридической казуистике и лазейкам в законодательстве преступникам удалось избежать смертной казни, конечно же, говорит отнюдь не в пользу нашей эпохи.

Такая разновидность вампиризма, как некрофагия, или поедание трупов, представляющая собой каннибализм, весьма часто связана с религиозными ритуалами дикарей, а также имеет место на шабашах ведьм. В своих описаниях острова Гаити сэр Спенсер Сент-Джон приводит любопытные детали культа вуду, когда акты каннибализма осуществляются вперемежку с самыми разнузданными оргиями. Среди индейцев племени квакиутль в Британской Колумбии каннибалы (Hamatsas) образуют самое могущественное из тайных обществ. Они вырывают куски мяса из тел убитых, а нередко — еще живых людей, разрывая их на части. В прошлом хаматсас пожирали рабов, которых специально убивали для своих пиршеств.[118] Индейцы хайда на островах королевы Шарлотты исповедуют очень похожую религию, связанную с некрофагией.[119] У древних жителей Мексики принято было регулярно приносить юношей в жертву богу Тескатлипоке. Их тела разрубали на мелкие кусочки, которые в качестве священной пищи распределяли среди жрецов и высшей знати.[120] У австралийских аборигенов из племени бибинга существовал обычай разрезать на части тела умерших и поедать их, дабы гарантировать покойным перевоплощение. Похожий обряд соблюдало и племя аранта.[121]

В „Ежеквартальном журнале“ Каспер приводит случай с одним идиотом, который убил и съел ребенка с целью заполучить его жизненную энергию. Следует отметить, что во многом на некрофагии замешена та страсть, которая движет вервольфами, и что имеется бесчисленное множество случаев ликантропии, когда люди-волки питались человеческим мясом и убивали людей, чтобы поедать их тела. Богэ подробно рассказывает историю, произошедшую в 1538 году. Четыре человека, обвиненных в колдовстве, — Жак Бокэ, Клод Жампро, Клод Жамгийом и Тьевенн Паже — сознались, что превращались в волков и что в таком обличье они убили и съели некоторое количество детей. Франсуаза Секретэн, Пьер Гандийон и Жорж Гандийон также признались в том, что они, принимая облик волков, хватали детей, которых раздевали догола, а затем пожирали. Одежда ребят была найдена в поле целой, неразорванной, „в таком виде, что казалось, будто их просто кто-то раздел“.[122]

Есть ярчайший пример некрофагии, который в XVIII веке наделал немало шума и, говорят, послужил де Саду прототипом для его героя, Минского, „аппенинского отшельника“, выведенного в „Жюльетте“. Жуткое жилище этого великана-московита описано во всех подробностях. Столы и стулья, сооруженные из человеческих костей; комнаты, увешанные скелетами. Прообразом этого чудовища был Блэз Ферраж, или Сэйе, который, проживая в 1779–1780 годах в Пиренеях, похищал и пожирал мужчин и женщин.[123] Одним из самых необычных и страшных примеров каннибализма была история Сони Бина, крестьянского сына из Ист-Лотиан, родившегося в одной из деревень близ Эдинбурга в конце XIV века. Сони Бин стал бродяжничать вместе со своей подругой — девицей из того же округа. В конце концов они избрали своим пристанищем пещеру на побережье Гэллоуэй. Говорят, что пещера эта протянулась под морем больше, чем на целую милю. Там они и стали жить, промышляя грабежом путников. Бин с любовницей убивали их, приносили тела в свое логово, там их варили и съедали. Эта парочка произвела на свет восемь сыновей и шесть дочерей. Со временем вся семейка стала совершать бандитские вылазки, запросто нападая на путников, передвигавшихся группами по пять-шесть человек. Вскоре у людоедов появились внуки. Говорят, эта каннибальская династия четверть века убивала людей на большой дороге, приволакивала добычу в свое логово и там пожирала человечину. Часто у жителей округи появлялись подозрения, и временами даже возникала паника, однако природа так хитро замаскировала вход в пещеру, что прошло немало времени, прежде чем банду удалось выследить и изловить. В 1435 году в Эдинбурге все семейство предали ужасной, мучительной смерти. Вероятнее всего, переход Бина и его сожительницы к некрофагии был вызван, в первую очередь, муками голода, но стоило им раз отведать мяса себе подобных, и тяга к человечине превратилась в безумную страсть. И само собой разумеется, что дети, родившиеся и выросшие в таких условиях, просто не могли не стать каннибалами.

Сони Бин стал героем книги „Сони Бин, мидлотианский людоед“, написанной Томасом Прескеттом Престом, который в 40-60-х годах XIX века был самым известным и популярным поставщиком дешевых бульварных романов, выходивших громадными тиражами. Наибольший успех сопутствовал его роману „Суини Тодд“. Некогда предполагали, что главный герой произведения действительно существовал, но, скорее всего, это вымышленный персонаж. Напомним читателям, что жертвы Тодда исчезали через вращающийся люк, ведущий в подвал его дома. Обыскав и раздев убитых, Тодд передавал их тела в распоряжение миссис Ловетт, которая жила через стену и держала пирожную лавку, где не было отбоя от посетителей. Однажды случилось так, что с поставкой товара ненадолго возник перебой, потому что у Тодда по некоторым причинам не было возможности отправлять на тот свет собственных клиентов. Тогда для пирожков пришлось задействовать натуральную баранину. Сразу же стали поступать жалобы на качество пирожков, которое заметно ухудшилось, ибо мясо утратило привычный вкус и аромат.

В одном никогда не печатавшемся манускрипте,[124] написанном около 1625 года братом Генри Перси, девятого графа Нортумберлендского,[125] Джорджем Перси, который дважды был заместителем губернатора Вирджинии — в рукописи, озаглавленной „Правдивое изложение обычных событий и чрезвычайных происшествий, имевших место в Вирджинии с 1609 по 1612 год“, приводятся подробности об ужасающих условиях, в которых приходилось жить первым американским колонистам. Иногда поселенцы сталкивались с голодом, и тогда не только выкапывали из могил трупы, поедая их, но „один из наших поселенцев убил свою жену… и засолил ее себе на пропитание, и это не обнаруживалось до тех пор, пока он не съел часть ее тела, за каковой жестокий и бесчеловечный поступок я приговорил его к смертной казни, причем признание в преступлении было вырвано у этого человека под пытками: его подвесили за большие пальцы рук, тогда как к ногам привязали груз, и так преступник висел четверть часа, пока не сознался в содеянном“.

Часто встречаются исторические свидетельства о том, как во время длительных ужасных осад несчастные жители осажденных городов испытывали голод и были вынуждены питаться человечиной. Один из таких примеров можно найти в Библии, где рассказывается об ужасах, которые творились, когда Иерусалим взяли в кольцо войска сирийского царя Венадада. Это происходило при правлении царя Иорама в 892 году до н. э. (4 Цар., VI, 24–30).

„После того собрал Венадад, царь Сирийский, все войско свое и выступил, и осадил Самарию. И был большой голод в Самарии, когда они осадили ее, так что ослиная голова продавалась по восьмидесяти сиклей серебра, и четвертая часть каба голубиного помета — по пяти сиклей серебра. Однажды царь Израильский проходил по стене, и женщина с воплем говорила ему: помоги, господин мой царь. И сказал он: если не поможет тебе Господь, из чего я помогу тебе? с гумна ли, с точила ли? И сказал ей царь: что тебе? И сказала она: эта женщина говорила мне: „отдай своего сына, съедим его сегодня, а сына моего съедим завтра“. И сварили мы моего сына, и съели его. И я сказала ей на другой день: „отдай же твоего сына, и съедим его“. Но она спрятала своего сына. Царь, выслушав слова женщины, разодрал одежды свои: и проходил он по стене, и народ видел, что вретище на самом теле его“.

У. А. Ф. Браун, одно время возглавлявший в Шотландии комиссию по делам умалишенных, представил очень ценный документ под названием „Некрофилия“, который был прочитан в Глазго на ежеквартальном собрании медико-психологической ассоциации 21 мая 1874 года. В документе говорится, что в период жестокого правления королевы Елизаветы, когда роскошные пастбища были превращены в выжженную пустыню, „несчастные бедняки, похожие на обтянутые кожей скелеты, из всех лесных уголков и горных долин выползали на тощих руках, ибо ноги их уже не держали. Голоса их походили на стоны привидений в склепах; эти люди ели падаль — если им еще выпадало счастье ее найти; более того, они вскоре начинали поедать друг друга; доходило до того, что они безжалостно выкапывали трупы из могил“. Каннибализм процветал, когда император Тит осадил Иерусалим, и в период эпидемии чумы в Италии в 450 году. В XI веке во время голода во Франции „на рыночной площади города Тур открыто выставляли на продажу человечину“. Один человек построил хижину в лесу Масон и в ней убивал всех, кого ему удавалось хитростью заставить переступить порог его дома, а затем он жарил трупы и питался ими. Браун сообщает также, что в Вест-Индии ему стало известно о двух женщинах, которые по ночам зачастили на кладбище. Вроде бы они не выкапывали там трупы, но просто спали среди могил, и эти непонятные прогулки, как можно было ожидать, нагоняли панический страх на местных жителей. Браун приводит и такой пример: „Последние пристанища мертвых посещали и оскверняли; выкопанные трупы похитители целовали, гладили, ласкали и уносили к себе домой, даже если это были останки совершенно незнакомых людей“. А вот и еще одна интересная деталь: „В бытность студентом мне часто приходилось проходить практику в психиатрических лечебницах, и меня просто поражало, какое огромное количество анемичных, пребывающих в состоянии тяжелой депрессии женщин навязывало мне свои признания в том, что они питались человечиной, пожирали трупы, что они вампиры и т. д., и т. п.“ Доктор Легранд дю Солль говорит, что у многих членов одной шотландской семьи обнаружилась врожденная тяга к некрофагии.[126] Прохазка упоминает о жительнице Милана, которая заманивала в свой дом детей и на досуге их поедала. Есть описание одной четырнадцатилетней девочки родом из Пюи де Дром, которая неоднократно демонстрировала необычное пристрастие к человеческому мясу; она любила пить кровь из свежих ран. Разбойник Гаэтано Маммоне, долгое время терроризировавший Южную Италию, имел обыкновение высасывать кровь из ран своих несчастных пленников.[127] Есть еще пример, когда один человек, живший отшельником в пещере на юге Франции, затащил в свое логово двенадцатилетнюю девочку, задушил ее, совершил половой акт с трупом, а затем, сделав на мертвом теле глубокие надрезы, стал пить кровь покойницы и пожирать ее плоть. Суд признал его невменяемым.[128]

В XVI веке в Венгрии жила ужасная особа, настоящая людоедка — графиня Елизавета Батори, прославившаяся своими некросадистскими мерзостями, за которые ее именовали не иначе, как „кровожадная венгерская графиня“. Недоброй памяти граф Шаролэ (1700–1760) ничто так не любил, как разбавлять убийствами свои сексуальные дебоши, и многие самые мрачные сцены в „Жюльетте“ являются лишь воспроизведением тех оргий, которые граф устраивал совместно со своим старшим братом, герцогом Бургундским.

Доктор Лакассань в своем исследовании „Вашэ-потрошитель и садистские преступления“. Лион — Париж, 1899 собрал многочисленные примеры некросадизма. Жозеф Вашэ, родившийся 16 ноября 1869 года в городе Бофор (департамент Изер), был виновен в целом ряде преступлений, продолжавшихся с мая 1894 по август 1897 года. В указанный период Вашэ стал скитаться по всей Франции — это началось сразу же после выхода его из психиатрической лечебницы (его выписали как излечившегося), куда он был упрятан за попытку изнасилования юной служанки, отказавшейся выйти за него замуж. Свое первое преступление из целой серии он, видимо, совершил 19 мая 1894 года, когда в безлюдном месте убил молодую работницу 21 года от роду. Вашэ задушил девушку и затем изнасиловал мертвое тело. 20 ноября того же года в Видобане (департамент Вар) он задушил шестнадцатилетнюю дочь фермера, изнасиловал труп и искромсал его ножом. Таким же образом 1 сентября 1895 года в местечке Бенонс (департамент Эн) этот бандит убил шестнадцатилетнего парня, Виктора Порталье, и вспорол ему живот. Три недели спустя убийца задушил четырнадцатилетнего пастушка, Пьера Массо-Пелле, и изуродовал мертвое тело. Последним был убит тринадцатилетний подпасок Пьер Лоран; это произошло в Курзье (департамент Рона) 18 июня 1897 года. Тело мальчика было неописуемо исколото и исполосовано ножом. Более чем в десятке подобных преступлений удалось доказать авторство Вашэ. Вероятно, этот маньяк был виновен. В гораздо большем количестве такого рода зверских убийств, которые остались нераскрытыми.

Англия еще не скоро оправится от потрясения, вызванного непостижимыми зверствами Джека-Потрошителя. Первый труп был обнаружен в местечке Уайтчепел 1 декабря 1887 года, второй — с тридцатью девятью ранами — 7 августа 1888 года. 31 августа нашли жутко изуродованное женское тело, 8 сентября — четвертое тело с такими же отметинами, пятый труп обнаружили 30 сентября, шестой — 9 ноября. 1 июня 1889 года человеческие останки выловили в Темзе; 17 июля на еще теплый труп наткнулись в Уайтчепельских трущобах, а 10 сентября того же года было найдено тело последней жертвы.

Андреас Биккель убивал женщин, насилуя и уродуя их неописуемым образом. Доктор Эполар, цитируя работу Фейербаха „Achtenmoesigen Darstellung merkwuerdzer Verbrechen“, сообщает, что Биккель заявил: „Могу сказать: обнажив ей грудь, я испытал такое возбуждение, что мне захотелось отрезать кусочек плоти и съесть его“.

В 1825 году сборщик винограда по фамилии Леже, двадцатичетырехлетний здоровяк, ушел из дома в поисках работы. С неделю он бродил по лесам, и тут его страшно потянуло на человечину. „Он встречает двенадцатилетнюю девочку, насилует ее, изрезает ей гениталии, вырывает ей сердце, съедает его и пьет ее кровь, после чего закапывает труп. Будучи затем арестован полицией, спокойно сознается в своем преступлении; ему выносят смертный приговор и приводят его в исполнение“.[129]

А вот и еще знаменитый пример: Винченцо Верцени,[130] некрофаг и некросадист, родившийся в Боттануко, в больной и убогой семье, и арестованный в 1872 году за следующие преступления: попытка задушить свою двенадцатилетнюю двоюродную сестру Марианну, аналогичная попытка задушить двадцатисемилетнюю синьору Аруффи, аналогичная попытка в отношении синьоры Талы, убийство Джованны Мотты (у трупа вырваны внутренности и гениталии, иссечены ножом ляжки, отрезана икра одной из ног, труп раздет догола), убийство и расчленение двадцативосьмилетней синьоры Фрицони, попытка задушить свою девятнадцатилетнюю кузину Марию Превитали. В процессе совершения этих преступлений „для продления удовольствия убийца кромсал ножом свои жертвы, пил их кровь и даже вырывал из тела куски мяса, которые пожирал“.

Подобные вампирические зверства обычно классифицируются как некрофилия и некросадизм:

„Некрофилия — это надругательство над умершими, предполагающее вступление во всякого рода сексуальные отношения с трупами: половой акт — обычный или анальный и т. д., и т. п. Некросадизм — это нанесение трупам тяжких телесных повреждений с целью достичь сильного эротического возбуждения. От традиционного садизма некросадизм отличается тем, что последний направлен не на причинение боли, а просто на разрушение человеческого тела. Некросадизм нередко приводит к актам каннибализма, которые могут обозначаться термином „некрофагия“… Некрофилы и некросадисты большую часть времени пребывают в состоянии буйного помешательства или слабоумия, что подтверждается их прошлым и дурной наследственностью. Но с другой стороны, некрофилия и некросадизм часто встречаются среди тех, кому по долгу службы приходится регулярно иметь дело с трупами, к которым эти люди в конце концов теряют всяческое отвращение (могильщики, священники, студенты — медики)“.

Термин „некрофилия“, видимо, впервые предложил в XIX веке бельгийский психиатр доктор Гислен; термин „некросадизм“ стал использовать доктор Эполар.

Некрофилия была известна еще в Древнем Египте, и против нее принимали самые тщательные меры предосторожности, как сообщает Геродот (книга II, LXXXIX): „Жен знатных людей и красивых женщин передают в руки бальзамировщиков не сразу, а лишь на третий-четвертый день после смерти. Это делается для того, чтобы бальзамировщики не могли вступать в половые сношения с трупом. Ибо рассказывают, что один бальзамировщик был застигнут во время совокупления с только что скончавшейся красавицей — на него донес напарник“.

Говорят, что коринфский тиран Периандр, убив свою жену, решил еще раз возлечь с ней на ложе и выступить в роли мужа. У Дамхоудера в книге „Praxis Rerum Criminalium“, написанной в конце XIV века можно прочесть следующее: „Случайно вспомнилась эта отвратительная страсть похотливая, когда некую женщину умершую познали“.

Различными авторитетами собрано множество примеров некрофилии, из которых здесь достаточно привести лишь несколько случаев. „B 1787 году в деревне Сито, близ Дижона, мой дед, работавший врачом в этом знаменитом аббатстве, однажды вышел из монастыря, чтобы в хижине, расположенной посреди леса, навестить пациентку — жену лесоруба, которую накануне он видел фактически уже умирающей. Мужу, занятому на своей тяжелой работе, пришлось оставить жену в одиночестве: рядом не было ни детей, ни ее родителей, ни соседей. Открыв дверь лачуги, мой дед был поражен чудовищным зрелищем. На теле уже умершей женщины лежал охваченный страстью монах, завершавший половой акт с трупом“.[131]

В 1849 году сообщалось о следующем случае: „Только что скончалась юная особа, шестнадцатилетняя девушка, принадлежавшая к одной из знатнейших в городе семей. Ночь была уже на исходе, когда в комнате усопшей раздался грохот — рухнула какая-то мебель. Мать покойной, чья комната была по соседству, тут же примчалась на шум, ворвалась внутрь и увидела, как в дверь выскользнул незнакомый мужчина в ночной рубашке ее дочери. От ужаса дама испустила душераздирающий вопль, на который сбежались все домочадцы. Незнакомца схватили; на вопросы он отвечал, но как-то сбивчиво и туманно. Первым делом подумали, что это грабитель, однако его облачение и еще кое-какие признаки заставили повести расследование в ином направлении. Выяснилось, что юную покойницу дефлорировали, совокупившись с трупом несколько раз. Следствие выявило, что сиделка была подкуплена, и вскоре очередные разоблачения подтвердили, что этот несчастный, будучи человеком весьма состоятельным, родившимся в приличной семье, получившим изысканное воспитание и отличное образование, тем не менее, не в первый раз занимается столь постыдным делом. В ходе судебного разбирательства было установлено, что подследственному ранее неоднократно удавалось проскользнуть в постель к юным покойницам, где он и давал выход своей отвратительной страсти“.[132]

В 1857 году всеобщее внимание привлек случай некрофила Александра Симеона, родившегося в 1829 году. Он был несчастным подкидышем, который всегда был слабоумным и в конце концов пришел к полному помешательству. Этот тип отличался крайне отвратительными привычками. „Симеон, узнавая, что в морге только что выставили очередной женский труп, обманывал охрану и проникал в мертвецкую. Там этот человек приступал к самым мерзким надругательствам над мертвым телом. Симеон публично похвалялся своими „подвигами“.[133]

Доктор Морель в „Еженедельная медицинская и хирургическая газета“ за 13 марта 1857 года рассказывает: „Поступок, похожий на действия Симеона, был совершен в результате заключения чудовищного пари одним студентом медицинского училища в присутствии его друзей. Остается добавить, что через несколько лет этот человек скончался в психиатрической больнице“.

Доктор Моро из города Тур в своем знаменитом исследовании „Половые извращения“, 1880 со ссылкой на газету „Evenement“ („Эвенман“) за 26 апреля 1875 года рассказывает о необычном случае, произошедшем в Париже. Обвиняемый Л., главный герой происшествия, был женатым человеком и отцом шестерых детей. Когда умерла жена одного из его соседей, Л. вызвался дежурить в комнате усопшей, пока семья занималась деталями подготовки к погребению. „И тут разумом дежурившего у постели покойницы овладела непостижимая, противоестественная идея. Он задул свечи, горевшие у кровати, и холодный, застывший труп на грани разложения стал добычей этого вампира“. Надругательство почти сразу же вскрылось благодаря тому, что постель покойной была в беспорядке и еще по кое-каким признакам. Л. бежал, однако по настоянию доктора Пуссона и мужа покойной, обезумевшего от горя и гнева, его арестовали и начали следствие. Какое умопомрачение толкнуло его на это?

Альбер Батай в книге „Уголовные и гражданские дела“, 1886 приводит рассказ об Анри Бло, „достаточно красивом парне двадцати восьми лет, с бледноватым лицом. Волосы зачесаны на лоб челкой. У него запавшие глаза, необыкновенно черные и блестящие. В целом, в его лице есть что-то от кошки и одновременно — от ночной птицы. 25 марта 1886 года, между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи Бло перелезает через дверцу ограды кладбища Сент-Уан, направляется к братской могиле, приподнимает переборку, отделяющую от земли последний в этом ряду гроб. По кресту у подножия братской могилы Бло узнает, что в этом гробу — тело молодой женщины, восемнадцатилетней Фернанды Мери по прозвищу „Карманио“, театральной фигурантки, похороненной накануне.

Бло вытаскивает гроб, открывает его и достает оттуда тело девушки, которое относит на край ямы и кладет на насыпь. Там молодой человек становится на колени, предусмотрительно подложив под них листки белой бумаги из-под букетов, и совершает с трупом половой акт. Затем, вероятно, ложится спать и просыпается лишь тогда, когда пора уходить с кладбища, и удаляется достаточно рано, чтобы его не заметили, но слишком поздно, чтобы успеть вернуть труп на место“. Любопытно, что, когда осквернение было обнаружено, один человек по фамилии Дюамель прислал письмо, в котором признался, что это он совершил данное осквернение. Дюамеля заключили в тюрьму в Мазасе, поскольку он сообщил такие подробности преступления, что следователи действительно поверили в его виновность. Однако два врача, обследовавшие Дюамеля, установили, что он невменяем. 12 июня Бло снова аналогичным образом осквернил могилу, после чего заснул. Его застигли на месте преступления и арестовали. 27 августа, когда началось судебное разбирательство, и судья выразил свой ужас перед действиями обвиняемого, Бло равнодушно возразил: „А чего вы хотите — у каждого свои пристрастия. Мое — это трупы!“ Доктор Мотэ не смог признать его невменяемым, и Анри Бло приговорили к двум годам тюрьмы. Доктор Тибериус из Афин рассказал о следующем случае. Лет семь назад один студент-медик проник в часовню для отпевания усопших, где лежало тело только что скончавшейся красавицы-актрисы, которую собирались готовить к похоронам и к которой студент испытывал безумную страсть. Осыпая холодный труп жаркими поцелуями, преступник совокупился со своей мертвой возлюбленной. Следует отметить, что на трупе было роскошное одеяние, усыпанное драгоценностями, — именно в таком виде усопшую собирались нести в похоронной процессии.

Говорят, что некрофилия — привычное явление в некоторых странах Востока.

„В Турции, в тех местах, где кладбища плохо охраняются, будто бы часто видели, как отдельные гнусные личности, подонки, используют эксгумированные трупы в качестве объекта удовлетворения своих сексуальных желаний“.

Дело Виктора Ардиссона, которого в газетах называли „lе vampire du Muy“ („вампир из Мюи“) и которого арестовали по многочисленным обвинениям в эксгумации трупов и совокуплении с ними, подробнейшим образом исследовал доктор Эполар. Он вынес следующее заключение: „Ардиссон — это безумец, не ведающий, что творит. Он насиловал мертвых, ибо в роли могильщика ему было легко добывать себе подобия женщин в виде трупов, которым он обеспечивал некую видимость существования“.[134]

В деле Леопольда и Лоуба мотивом преступления, совершенного в 1924 году в Чикаго и широко обсуждавшегося по всей Америке, был некросадизм. Совершив убийство несчастного мальчика, эти два жалких дегенерата надругались над мертвым телом. Уместно будет заявить, что источником этого отвратительного преступления стала ложная философия. Денег у преступников было в избытке, сознание их было замутнено отголосками учения Фрейда, и два молодых супермена почувствовали себя выше всех законов. Эти юнцы уже испытали всю гамму эротических впечатлений, чувства их уже притупились, и захотелось чего-то новенького, чтобы как-то расшевелить свои истощенные нервы. Поток всех этих низостей и мерзостей можно было бы пресечь, вернувшись к истинной философии, к профессиональным знаниям схоластов, преподавателей и врачей.

Небезызвестны — и в действительности не так уж редки — поразительные примеры того, что можно было бы назвать „воображаемой некрофилией“. Подходящие условия для ее сеансов специально создают в самых дорогих, избранных номерах.

В своем исследовании „Конец века: всеобщее разложение“ Лео Таксиль отмечает: „Одно из самых ужасных садистских пристрастий — это пристрастие тех ненормальных, которых окрестили „вампирами“. Этих безумцев обуревает желание насиловать трупы. Подобное половое извращение, по словам доктора Поля Моро из Тура, представляет собой крайнюю степень отклонения в сфере сексуальных потребностей“. Он сообщает также, что в некоторых борделях нередко имеются „chambres funebres“ („похоронные комнаты“). „Обычно в одной из комнат есть сооружение, занавешенное черной материей, т. е. своеобразное „ложе для покойницы“ — словом, все атрибуты траурной обстановки. Но один из главных парижских домов терпимости располагает специальной комнатой, предназначенной для клиентов, желающих испытать, что такое вампиризм.

Стены помещения обиты черной атласной тканью, расшитой серебряным бисером. Посреди комнаты возвышается весьма роскошный катафалк. Там, в открытом гробу, лежит женщина без признаков жизни. Голова ее покоится на бархатной подушке. Вокруг расставлены длинные восковые свечи в больших серебряных подсвечниках. Во всех четырех углах стоят погребальные урны, а также курильницы, в которых вместе с благовониями горит смесь спирта и поваренной соли. Их тусклое пламя, освещающее катафалк, придает телу лжепокойницы трупный цвет.

Впускают сластолюбивого сумасброда, заплатившего за этот сеанс десять луидоров. Перед катафалком стоит скамеечка для молитвы, на которой клиент преклоняет колени. В соседнем кабинете фисгармония начинает играть „Dies irae“ или „De Profundis“. Как только раздаются эти похоронные аккорды, „вампир“ набрасывается на девицу, которая изображает усопшую и которой велено не шевелиться, что бы ни случилось“.[135]

Весьма разумно было бы предположить, что катафалк, гроб, черная траурная материя призваны настраивать на торжественный лад и убивать желание, однако в, определенных кругах все это погребальное великолепие, напротив, считается самым элегантным возбуждающим средством, самым испытанным и сильнодействующим из всех изысканнейших афродизиаков.