"Нагота" - читать интересную книгу автора (Скуинь Зигмунд Янович)

7

В Старой Риге, неподалеку от дома, где жила Мейерхоф, спустила шина. Пришлось заменять колесо. Пошевеливая рычагом домкрата, Гунар вдруг подумал, что так же незаметно, как эти, незначительные с виду движения перерастали в силу, поднимающую машину, точно так множество мелких, между собой как будто и несвязанных поступков, слагаясь воедино, превращались в силу, задавшую направление всей его жизни.

В детстве он был всецело на попечении матери. В будни отец возвращался с завода усталый, и мать надежной стеной заслоняла его от мелких домашних забот.

Мать понимала любовь просто. Любить, по ее представлениям, означало заботиться, печься о близких, избавлять их от всяких неприятностей. Она разрешала Гунару не ходить к зубному врачу, потому что «такую боль ни один ребенок не вынесет». Она знала, что Гунар не готовит уроков по арифметике и не неволила его, потому как «раз уж человеку что-то не дается, незачем зря его мучить». Она позволяла ему спать по утрам до последней минуты, потому что «ребенку хочется поспать». Он ни над чем не должен был ломать голову. Вечерами, укладываясь спать, он знал, что утром у изголовья найдет чистую рубашку и чистый носовой платок. Если надо было куда-то идти, он спрашивал у матери: что надеть? Одежда его всегда была в порядке, выстиранная, отутюженная. Он никогда не обременял свою память тем, где какая вещь лежит, потому что мог в любой момент спросить: мам, мне нужно шило. Или: где взять бечевку?

На улице, на реке, когда он с мальчишками носился по плотам, когда рядом не было матери, вот тут Гунар бывал самостоятелен, боек, предприимчив.

Потом война, служба. Во многих отношениях эти годы камня на камне не оставили от его былых привычек, но в одном все осталось без изменений: о нем по-прежнему заботились, ни над чем особенно не приходилось ломать голову. С наступлением холодов он получал шапку-ушанку. Оторвутся подметки — получай новые сапоги. До сих пор он не забыл того сладостного чувства, с каким в ту пору, перед тем как заснуть, натягивал на лицо одеяло. Окончен день. Трудности позади. Можно отключиться от всего. Провалиться в небытие. В пустоту. До утра, о котором теперь нет никакой нужды думать. Вот блаженство!

Мать умерла, отец заведовал в колхозе механической мастерской (помощь рабочего класса труженикам деревни). Две трети месяца Гунар колесил по районам, одну треть кантовался в Риге. Питался в столовых, носил белье в прачечную, зимой сам топил печку.

Вырвав из сердца Арию, он отнюдь не собирался снова удариться в любовь. Насчет этих дел в ту пору голова у него была до того ясная, что иной раз становилось чуточку не по себе: не превратился ли он, сам того не желая, в циника и бабника?

Лишь Мелита на какой-то момент ослепила его. Мелита — да. Между ними установились совершенно фантастические отношения. Например, на день рождения Мелита подарила ему свою косу: шли они по улице, вдруг затащила его в какое-то ателье, попросила ножницы и хвать косу... Да, это была судьба, когда Мелита пригласила с собой к Витолду Асю.

Ася чем-то напоминала Арию. Стройная, длинноногая, в двадцать лет была похожа на подростка в своей еще не раскрывшейся женственности. Вся такая голенастая, вытянутая в длину и плоскенькая, точно деревце перед тем, как покрыться ему листвой. Но в ее светящейся насквозь непосредственности Гунар сразу заприметил стремленье к заботе. При первой же встрече она вывела ему с лацкана засохшее ликерное пятно, а когда он, без пиджака, в одной сорочке, танцевал на сквозняке, Ася затворила окно.

Из-за нее он и не думал терять голову. В мыслях такого не было. Все же уцепился за нее. В какой-то момент положение оказалось прямо-таки дурацким, потому что и к Мелите он еще не совсем остыл. Ася на это не обращала внимания. Ничего не требовала. Ни в чем не упрекала.

В один прекрасный день Мелита прислала ему стеклянную баночку с живой бабочкой и запиской, в которой говорилось, что она ему «дарит свободу». Он долго ломал себе голову: как быть. Пошел к Мелите, прикинулся обиженным: мне твоя символика не совсем понятна. Но Мелита его встретила весело, призналась, что у нее «параллельный роман», просила простить — она, видишь ли, пыталась его полюбить, да ничего не вышло. Конечно, в словах Мелиты было немного обидного, и это в который раз било по его самолюбию. Впрочем, на этот раз не так уж больно.

В тот же день Гунар позвонил Асе. Она примчалась, почувствовав каким-то чутьем своей женской интуиции, что произошло неладное, и старалась изо всех сил разогнать его хандру. Асина безоглядная привязчивость помогла ему вернуть душевное равновесие. Еще не встав со старого дивана, издававшего звуки, подобно расстроенному пианино, Ася объявила, что невозможно жить в квартире с такими грязными окнами. И принялась мыть стекла, а он в благодушном настроении полеживал на диване. Потом она заварила чай, поджарила ломтики хлеба с сыром. Сквозь отмытые окна комната наполнилась алым светом заката, чай был душистый, Ася накрыла на стол.

Около полуночи, когда Ася выбралась из его огромных шлепанцев, скинула его халат и заспешила домой, он без особых раздумий и, в общем-то, сам себе на удивление сказал: «Останься». И что интересно, едва они поженились, Мелиту он тут же забыл. Иногда ему даже казалось, что никакой Мелиты и не было. Несколько лет спустя он узнал, что Ася с Мелитой по-прежнему дружат. Вот так номер, подумал он. А если здраво рассудить — то почему бы и нет?

Палаццо Алмы Мейерхоф в самом центре Старой Риги выглядело смешным анахронизмом. Останки в прямом смысле слова. Только останки чего? Предки покойного Карла Мейерхофа, надо полагать, были одними из первых рижских домовладельцев, раз их владения стояли между церковью Петра и двориком церкви Иоанна. Более чем скромные размеры дома, очевидно, также были в русле традиций. Хотя здание в своем теперешнем виде казалось построенным лишь на исходе прошлого столетия, сразу бросалась в глаза средневековая планировка: внизу магазин или мастерская, в верхних этажах склады и жилые помещения. Вот уж который год просторную витрину закрывали глухие ставни, но Гунар помнил время, когда внимание прохожих в ней привлекал абстрактный, но с очень конкретными женскими формами торс, затянутый в атласный, лососиного цвета корсет, на шнурках. В ту пору он не был знаком с Асей и даже не подозревал о существовании Алмы Мейерхоф. Но этот странный дом и странная мастерская обратили на себя его внимание еще тогда. Все это казалось на грани фантастики: в центре Риги — частный дом, в доме — частное «предприятие», а в мире по-прежнему есть женщины, которые носят атласные корсеты на шнурках...

Старая Рига всегда как-то особенно действовала на его воображение. До войны неподалеку от Ратушной площади находилась лавчонка, где по дешевке продавали подержанные книжицы детективных романов. За ними он и приходил пешком со своей окраины. Тогда ему могло быть лет восемь или девять.

Как-то осенью, пополудни, утомившись от долгой ходьбы, он оказался вблизи церкви Иакова. Дома все словно вымерли, улица пустынна, вокруг бездонная тишина. Единственное, что он слышал, — стук своего сердца. И ему стало не по себе. Ощущение такое, будто он заблудился в лесу. Или переступил какой-то порог времени. Вот-вот произойдет невероятное.

В другой раз нечто похожее произошло зимой, он помнил, как в загустевших сумерках на брусчатку мостовой беззвучно падали снежинки и как от здания Гильдий донеслась и стала приближаться музыка. На перекрестке показалась странная процессия. Бородатые и усатые мужчины в черных цилиндрах, в черных пальто с черными бархатными воротниками. Плескались на ветру странные знамена, мелькали белые перчатки. Внезапно оркестр смолк, знаменосцы в спешке свертывали знамена, в мгновение ока стройное шествие превратилось в беспорядочную толпу. Очевидно, мастеровые какой-то гильдии возвращались с какого-то своего празднества. Но тогда ему все представлялось иначе: будто он стал свидетелем чуда, очередного провала времени. До сих пор пестрят в глазах те странные знамена, черные цилиндры, видятся загустевшие снежные сумерки.

Так что и причудливый дом Алмы Мейерхоф с бывшей корсетной мастерской при нем мог находиться только в Старой Риге.

Он приближался к этому дому как бы в нескольких измерениях. В настоящем и прошлом одновременно. О собаке в таких случаях говорят: принюхивается к оставленным следам. Выкуренная в комнате сигарета несколько дней дает о себе знать; так могут ли бесследно раствориться мысли, переживания? Неразумно лишь за животными признать способность идти по следу. И у человека есть нюх на прошлое.

Все почернело. Все обшарпано. Черт побери, что от меня понадобилось этой даме? Что у нее на уме? Неужели одна занимает все три этажа. Он надавил потрескавшуюся кнопку из слоновой кости. В глубине дома звон не расслышал, звонок не работает? Больше из любопытства, не ожидая никакого проку, Гунар легонько толкнул массивную дверную ручку с отвалившейся деревянной облицовкой. Дверь со скрипом отворилась. А, все понятно! Это же только парадное, лестница. Во время предыдущего визита знакомство с топографией дома было довольно условным. Разве, приходя на похороны, обращают внимание на то, где в доме вешают пальто или моют руки?

В верхнем конце лестницы тускло светила лампочка. В потолке сквозь толстый слой пыли робко посвечивал четырехугольный проем из цветного стекла. А что, если у Алмы какая-нибудь торжественная дата? Навряд ли. Он взглянул на часы: восемь. Ждет.

Вдруг на него нашла какая-то оторопь. Из сумрака лестницы потянуло зябким холодом. Самым настоящим холодом. Как в заброшенной церкви или развалинах старой крепости. Возможно, все это и не имеет никакого отношения к температуре. Своего рода сурдокамера. Человек не должен терять контактов с миром. Э, контактов было предостаточно. Над застекленным потолком ворковали и царапались коготками голуби. Нос улавливал присутствие кошки. Ты смотри, кто-то обронил окурок сигары — не сигареты, а сигары. Когда глаза свыклись с полумраком, лестница обрела четкие контуры. Поднимайся медленней. Куда тебе спешить? Семь ступенек, девять, двенадцать. Так и кажется, кто-то смотрит в затылок. В ушах будто на басах играют. Все же откуда это странное чувство, точно он явился сюда с недобрыми намерениями.

За дверью квартиры встрепенулась и тотчас смолкла музыка. Приемник кашлял, чихал, подвывал. Гунар еще раз взглянул на часы. Всего-навсего одна минута девятого, вполне нормально. Гунар постучал коротко и вежливо. Однако достаточно громко. И тут как раз приемник откликнулся дальними громами. Ему показалось, что в этой сумятице звуков он различил и голос Алмы, приглашавший его войти. Хотя поручиться он бы не смог. А, не беда, бемц-бамц!

Без особой надежды коснувшись дверной ручки, он, по правде сказать, повторил то же самое, что внизу. Открылась! Все произошло в точности так же, как и с парадной дверью. Даже петли проскрипели в той же тональности.

— Бонжур, мадам, а вот и я!

Он застыл у порога. Приемник потрескивал. Мужской голос сыпал без остановки: курс доллара... курс иены... Ему навстречу по коридору выбежала кошка неестественно рыжей масти и лохматая, как нейлоновый парик, с угрюмым мурлыканьем принялась тереться о брючину. Почему стенные часы показывают половину первого? Может, его нарочно разыграли или, что еще хуже, — заманили в ловушку? На месте он уже не мог оставаться. Вперед или назад? Что за идиотский приемник. Может, неспроста трещит? Уж конечно, неспроста. Весь вопрос — зачем?

В порыве любопытства, вобравшем в себя все прежние эмоции — недобрые предчувствия, волнение, досаду (черт побери, надо же выяснить, в чем дело), он шагнул дальше в полной уверенности, что кто-то в квартире должен быть.

Гостиная. В клетке метались две канарейки. Трах, крах, бах! Ну и глотка у этого транзистора! Ба! Это что такое! Спокойствие, только спокойствие. «На сивке-бурке скачет сказка по дороге...»

Алма Мейерхоф сидела в мягком кресле. Голова запрокинута. Глаза открыты. Большие, недвижные, остекленевшие. Как у куклы. Значит, умерла. Похолодела. Давно ли? Он невольно потянул носом воздух. Ничего не чувствуется. Взяла и умерла. Вот так номер!

Не было ни удивления, ни страха. Только досада. Как будто его обманули, одурачили. Мотать, скорей мотать отсюда, тут ему делать нечего. Пять шагов до порога, вниз по лестнице и — привет. Это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Другое дело, если б Алма была еще жива, нуждалась в помощи. Что умерла она естественной смертью, в том не может быть никаких сомнений. Один умирает в трамвае, другой в общественном туалете. Должны же у нее быть какие-то родственники. По крайней мере, такие, к кому это «имеет отношение». И все же, с какой стати она позвонила? Голос был такой бодрый, веселый. Э, не стоит ломать голову. А если бы я не пришел?.. Если бы не снял телефонную трубку?.. И вообще звонила она не мне, звонила Асе.

Лопедевега! Глупо в таком возрасте жить в одиночку. Взяла бы жильцов, студента, молодую пару. С таким же успехом ее могли здесь обнаружить через неделю. Ладно. Что-нибудь придумаю, только не сейчас. Внизу, на лестнице. На улице. Безразлично где. Только не здесь.

Гунар сам не мог понять, чего ради он остановился перед альбомом, который — толщиною с кирпич — точно алтарная реликвия, лежал на этажерке, застеленной вышитой салфеткой. Упитанный младенец ползет на карачках по овчине. Бойкий парнишка в матросской бескозырьке с помпоном и в коротких штанишках бесстрашно позирует перед аппаратом. Элегантный спортсмен в кругу усатых молодых людей, рижских немцев, членов спортивного общества гребли. А это эфирное создание вполне могло быть Алмой на фоне типично провинциального городка — Руисны или Сабиле, во дворе какого-то дома сидят девушки-гимназистки в длинных сапожках со шнуровкой, в передниках, с неизменными лентами в косах. Ты смотри, а эта нарядная дама уже сфотографирована в Риге, на бульваре Наследника у фотографа X. Крулля. Здесь упитанный господинчик, тщательно прикрыв проплешины редеющей шевелюрой, вместе с той же миловидной дамой восседает не то в карете, не то в авто. «Милая мамочка, мы с Карлом шлем тебе приветы из венского Пратера». Старинные открытки с поздравлениями на рождество, на пасху и троицу. Странный был почерк у людей лет пятьдесят тому назад — аккуратно и неспешно выводили они буквы. Изучаются, исследуются всякого рода перемены, почему же без внимания осталась эволюция почерка?

Фотоснимок размером с открытку — корабельный трап. «Отъезд Балдура 17 октября 1939 года». С виду Балдур мог вполне сойти за брата Карла Мейерхофа. А вот и сам Карл. В гробу. «На Лесном кладбище в Большой часовне». Значит, брат у Карла в Германии. В Германии или, что вероятней, в райских кущах у святого Петра. Там же, где и Карл. А теперь вот и Алма. Почему остался Карл, если Балдур уехал? Глупый вопрос. Не все немцы уехали. И не все латыши остались. Попробуй докопайся. Поди разберись. На улице столько народа. У каждого своя жизнь.

Гунар захлопнул альбом и швырнул его на этажерку. И в тот же момент, подобно тому, как сотрясаемый телефон-автомат иной раз выбрасывает обратно проглоченную монету, из альбома на салфетку выпал небольшой снимок. Ася, лет десяти или двенадцати. С мечтательным, будто слегка захмелевшим взором. С медальоном на бархатной ленточке вокруг шеи. С косой! «Милой тете Алме от Ашука». Что за чертовщина! Откуда она тут оказалась! Все больше распаляясь гневом, Гунар повнимательнее вгляделся в снимок. В самом деле Ася! В той ипостаси, о существовании которой он не подозревал: с косой и милой тетей Алмой... И такое приходится ему пережить на двадцатом году супружества. Когда вроде бы все давным-давно узнано, расшифровано.

Очертания фигуры казались знакомыми и в то же время чужими, лицо — где-то виденным и вместе с тем незнакомым. Расцветающая женственность в нем всегда вызывала чувства чистые и нежные. От молоденьких девчонок щенком пахнет, острил когда-то их школьный учитель Перн, старый эпикуреец, весьма благополучно перешедший в последнюю мужскую фазу — ангельский чин. Какая милая мордашка, подумал он, вертя фотографию. Неожиданная встреча с той Асей, которой он раньше не знал, вызывала в нем что-то похожее на жалость, щемящую тоску.

Ну а как же быть с покойницей? Как долго милая тетя Алма будет сидеть в кресле? И вообще, если бы хоть кто-нибудь мог подсказать, что в таких случаях полагается делать. У него о том ни малейшего представления. Конечно, будь Ася дома, вопрос отпал бы сам собой, Ася мигом бы все уладила.

Вот угораздило! Гунар чувствовал, что все в нем протестует, ему хотелось как-нибудь от всего этого уклониться, отвертеться, остаться в стороне. При одной лишь мысли о неизбежных хлопотах, хождениях, беготне, переговорах у него скулы сводило.

К счастью, в этом памятнике архитектуры оказался телефон. Судя по толстому витому шнуру на фарфоровых изоляторах, установлен он был еще во времена Адама. Транзистор продолжал неистовствовать. Черт, да где ж у него выключатель? Вышвырнуть в окошко, и дело с концом. Ну вот, теперь можно пораскинуть мозгами. В наступившей тишине еще проворней заметались канарейки в клетке. За стеной в клозете с шумом текла вода. Взгляд остановился на Алме. А может, он тут не один? Ерунда, бачок неисправен, вот и льется вода. Да, но куда звонить? Рядом с телефоном должна быть телефонная книга. Наугад дернул один, другой ящик: скатки пожелтевших кружев, коробки с пуговицами, какие-то фарфоровые шарики, страусовые перья.

— Алло, уважаемая, вы меня слышите! Скажите, пожалуйста, гм, как бы это объяснить... Что полагается делать, когда обнаружишь покойника...

— Здесь справочное, а не похоронное бюро!

— Бац!.. Пи, пи, пи...

Он еще раз набрал номер.

— Алло, я говорю серьезно. Что полагается делать, когда...

Ни звука.

— Алло, дайте хотя бы номер милиции.

Девичий голос засыпал его цифрами. Последнюю комбинацию он успел запомнить.

В милиции, как и следовало ожидать, отозвался мужчина.

— Скажите, пожалуйста, что полагается делать, когда зайдешь в чужой дом и обнаружишь покойника?

— Район? Адрес?

— Нет, прошу прощения... Вопрос меня интересует просто так, в принципе.

— В принципе? С какой стати, в принципе, вас занесло в чужой дом?

— Такое дело, я не совсем чужой. Ну, скажем, в дом родственника.

— Так все-таки как же: в чужой дом или дом родственника?

— Родственника.

— Имеются подозрения в убийстве?

— Думаю, что нет. Старая дама сама собой умерла. Когда человеку под восемьдесят...

— Случай естественной смерти?

— Похоже, что так.

— Тогда чего звоните в милицию? Звоните в поликлинику, районному врачу, звоните в морг.

— Спасибо, — крикнул он в трубку с заметным облегчением, хотя милиционер его уже не слышал.

Ну да, уже половина девятого. В поликлинике сейчас только дежурный врач. Надо раздобыть телефонную книгу. Возможно, в ней найдутся и телефоны родственников.

Обходя сидевшую в кресле тетю Алму, он зачем-то ступал осторожно, словно боялся ее разбудить.

Дверь в соседнюю комнату отворилась с таким же мерзким скрипом, как и предыдущие. В закатных сумерках на него уставились своими бесстрастными лицами три призрака — три оголенных манекена с витрины.