"Нагота" - читать интересную книгу автора (Скуинь Зигмунд Янович)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Двумя днями позже Турлав получил от Вилде-Межниеце записку:

«Глуб. ув. Т. Все мои старания увидеться с Вами лично оказались тщетными. Не понимаю, в чем дело. Ваш автомобиль на ходу? Мне бы хотелось на субботу и воскресенье предпринять неблизкую поездку в Эстонию. На чествование г-на Хейно Велмера в Таллине и к селекционеру роз г-ну Леппа в Муставе. Все расходы на бензин, разумеется, беру на себя. М. Вил.-Меж.

P. S. У Титы инфлюэнца. Если Вы по определенным соображениям соблаговолите взять с собой жену, я возражать не стану».

Как отказать? Нельзя. Придется отвезти. Это стало обычаем: раза два в году Турлав куда-нибудь возит Вилде-Межниеце и Титу. На сей раз желание старой дамы совершить вояж было более чем некстати. С тех пор как Турлав вернулся к работе над своим проектом, свободного времени совсем не оставалось. Да и Майю не хотелось покидать одну. К тому же и постскриптум относительно жены осложнял дело — Турлав по опыту знал, что это не просто пожелание. Вдвоем Вилде-Межниеце не поедет. («Светской женщине не к лицу оказываться с мужчиной в ситуации, которая могла бы быть истолкована двусмысленно».)

Турлаву представлялся единственный выход — взять с собой Виту. Та упрямиться не стала. Это просто здорово, сказал она, только и Тенис должен поехать с нами, мы, папочка, друг без дружки на одну ногу хромы. Но что на это скажет Вилде-Межниеце? В конце концов Турлав махнул рукой — всем все равно не потрафишь. Почему бы не доставить удовольствие Вите?

В субботу, уже на рассвете, машина, готовая для путешествия, стояла у дверей Вилде-Межниеце. Несмотря ни на что, Турлав был в благодушном настроении. Теперь, когда нужда притворяться перед Ливией отпала и сохранялась договоренность о разводе, он опять себя почувствовал порядочным человеком. Не мучили угрызения совести.

Ночью выпал снег. Старая дама что-то медлила, и Турлав взялся за лопату. Вита носилась от дома к машине, запасая на дорогу всякую всячину. Тенис держался поодаль, был он в модной и тощей нейлоновой курточке, с непокрытой головой.

Появилась Вилде-Межниеце с несколькими свертками. На этот раз она казалась особенно нарядной. Пальто из коричневого бархата с куньим воротником.

— Хорошо бы эти свертки уложить в багажник, — сказала она Турлаву, остальных вроде бы не замечая.

Турлав покосился на Тениса. Откровенно говоря, момент был решающий. Тенис перестал тереть свои озябшие уши, собирался поздороваться, но, отчаявшись поймать взгляд старой дамы, смешался.

Кутаясь в шерстяную шаль, в дверях показалась Ливия.

— Вы не едете?

Ливию старая дама соизволила все же заметить.

— Нет, — отозвалась Ливия, — поедет Вита. Если вы не возражаете.

Вилде-Межниеце блеснула глазами, но ничего не ответила.

— И еще с нами поедет этот бравый молодой человек, — добавил Турлав. — Два шофера лучше, чем один, я так полагаю.

Глаза Вилде-Межниеце на мгновение впились в него. Тенис, покраснев, отвесил поклон.

— Тенис... Тенис Баринь.

— Шоферскими делами, Турлав, распоряжаетесь вы. — Старая дама пожала плечами. — Садимся же, чего еще ждать.

Так началось путешествие. После того как Вита прощебетала матери слова прощания, в выстуженной в гараже машине стало тихо. Первым молчание нарушил Турлав. Нарушил, сообразив, что Вите и Тенису разговаривать совсем не обязательно. Им вполне хватало того чувства близости, что они испытывали, глядя друг другу в глаза, держась за руки. То была тишина, рождавшая вокруг себя атмосферу, насыщенную грозовыми разрядами. И хотя не произошло ничего такого, что бы нужно было скрывать, Турлав ощутил необходимость эту интимную и в то же время совершенно откровенную близость прикрыть хотя бы несколькими словами.

— Вчера не слышали сводку погоды? Говорят, снег долго не продержится.

Старая дама, как обычно, сидела рядом с ним.

— Пираты опять захватили самолет и угнали его в пустыню. Как вам это нравится! — Вилде-Межниеце, казалось, не расслышала слов Турлава.

— Уму непостижимо: регулировать движение транспорта с помощью револьверов.

— А почему их называют пиратами? С пиратами в свое время боролся Юлий Цезарь, а потом королева Елизавета.

— Пираты есть пираты.

— Вы хотите сказать, с тех пор ничего не изменилось?

— Изменилось, а как же, прежде пираты захватывали корабли, теперь самолеты. Прогресс потрясающий.

Он смотрел вперед, но внимание его было всецело приковано к заднему сиденью. Слух его невольно обострился. Казалось, по затылку забегали холодные мурашки. Как будто за спиной у него и в самом деле сидел пират.

Вита рассмеялась. Смех ее не имел ни малейшего отношения к замечанию Вилде-Межниеце, просто его высекла перенасыщенная атмосфера близости, подобно тому как гром высекает молнию. Теперь и Тенис рассмеялся, что-то шепнул Вите на ухо. Вита так и покатилась со смеху. Похоже, они перешептывались о каких-то пустячках: про корову, стоявшую на снегу, про человека, чинившего крышу, про собачонку, что, тявкая, выскочила из подворотни.

Ну и что? Влюбленные дурачки. Идут той же проторенной дорожкой, что и все остальные. (И слава богу, зашли уже довольно далеко.) Щека Тениса приникла ко лбу Виты? А как же иначе? Любить — значит жаждать. Пальцы Виты у Тениса на ладони? Все в порядке. Тенис был бы чучелом гороховым, если бы при всей своей любви сидел бы рядом с девушкой на манер католического патера. Чего тут, право, беспокоиться? Почему их щенячья идиллия так волнует мне кровь? Неужто во мне говорит собственник, который по-прежнему считает Виту своей и не желает смириться с тем, что кто-то ее отнимет? К тому же отнимет в прямом смысле слова физически, при помощи самых обычных мужских приемов, при восторженном ее попустительстве.

От них исходило прямо-таки сияние счастья, влюбленности. То, к чему он и сам стремился, что, стиснув зубы, силился вернуть, сохранить, у этой желторотой парочки получалось естественно и просто. Неужели же, вслушиваясь в этот поразительный, дивный воздушный смех, в котором было нечто моцартовское, — неужели в нем рождался Сальери?

Мы все словно чертежная бумага-— лишь один раз, один-единственный раз возможно провести на ней линию легко и чисто. А чуть только стер, останется след, а на выскобленном месте новую линию провести нелегко, проступают прежние прочерки.

Незаметно он постарался так повернуть зеркальце, чтобы видеть лица молодых. И, наблюдая за их влюбленными взглядами, Турлав ощутил, что его мысли тоже светлеют и проясняются. О какой тут зависти может быть речь? Нет, не настолько он наивен. Смех Виты его беспокоил совсем по другой причине. Смех Виты напоминал Турлаву смех Майи в тех редких случаях, когда они оставались наедине, свободные и счастливые, хотя не без чувства вины, как олени, перемахнувшие через высокий забор и при луне пасущиеся на клумбах с тюльпанами.

Не знаю, как долго сам буду счастлив. Не знаю, как долго ты будешь счастлива, Вита. Но счастье — это наркоз, оно снимает боль. Тебе и в самом деле повезло. Тебя, словно крепкий, тугой черенок, безбольно оторвут от родного дома, и ты сама не заметишь, как расцветешь, распустишься уже под боком любящего мужа. Конечно, тебе повезло. И потому, надеюсь, ты поймешь меня. Нелюбимым не понять влюбленных.

Турлав заметил, что и Вилде-Межниеце все время поглядывает в зеркало. И потому ли, что день выдался светлым, или потому, что старая дама на сей раз применила другой грим, но ее крупное, старательно накрашенное лицо казалось непривычно бледным.

— Как себя чувствует Тита?

— Тита? Ха. Что ей инфлюэнца. В три дня холеру переболела, бубонную чуму.

— Не скажите. Грипп — вещь коварная.

— Только не для Титы. Да будет вам известно, прошлым летом она регулярно ездила в Меллужи и плавала кролем до третьей мели. Как вам это нравится!

— Надо бы навестить ее. Да вот не знаю адреса.

— Возле парка Виестура. Улица Видус. Напротив дома, в котором жил генерал Алодис.

— Не представляю. Трудно сообразить.

— Американское представительство знаете?

— Понятия не имею. Из тех времен, кроме своего Гризинькална, запомнил еще рождественский базарчик, вот и все.

— Ну, где живет поэт Ревинь.

— Ревинь давно умер.

Она посмотрела на Турлава с досадливым укором:

— Адрес я вам дам.

— Это ее старая квартира? Еще со времен Салиня?

— Разумеется. И Салинь в основном там и живет. Она хранит даже пивные бутылки, распитые им. Я однажды заехала к ней. Смотрю, возле буфета какие-то поленья. Это доски от сцены рижского Нового театра, объясняет Тита, на них Салинь в девятьсот пятом году пел «С боевым кличем на устах».

— Слышал такую легенду. Салинь пел, а жандармы ждали его за кулисами, хотели арестовать. Но он прямо со сцены спрыгнул в зрительный зал и вышел через обычный вход.

— Да, Салинь любил петь на митингах. Я его знала получше, чем Тита. Уж поверьте.

Солнце поднималось все выше, выпавший за ночь снег сверкал, переливался. Временами, переломившись в покатом ветровом стекле, лучи солнца слепили, словно вспышки автогенной сварки. По-весеннему искрилась под крышами капель, струились ручьи. С заснеженных веток и телефонных столбов комьями срывался снег. Разъезженная середина шоссе сквозь талую слякоть чернела жиром асфальта, а канавы по обочинам дорожники для верности обозначили прутиками. Можно было подумать, земля перед бритьем обильно намылилась, укрывшись в пене сугробов.

Вилде-Межниеце с какой-то особенной настойчивостью рассказывала о своих ролях и партиях, вспоминала Россию времен первой мировой войны, эвакуацию, концерты в нетопленных залах, всякие забавные происшествия их почти голодной жизни. Только однажды ей пришлось остановиться, когда лирический диалог между ней и молодым итальянским тенором в Пензе, передаваемый частью по-русски, частью по-французски, прервал веселый, заливистый смех Виты и Тениса. Вилде-Межниеце обернулась назад, потом достала платочек с кружевной каемкой, вытерла губы и продолжала рассказ. Карло при встречах всегда целовал ей руку. С каждым днем глаза его загорались все ярче, все ниже он наклонялся к ее руке. Кончилось тем, что однажды, припав к ее руке, Карло медленно съехал на пол, обеими руками обхватив ее колени. Как выяснилось, бедный итальянец потерял сознание, оттого что целую неделю ничего не ел.

Проехали часа три, когда Турлав остановил машину.

— Такое симпатичное местечко. Молодой человек, как вам кажется, не стоит ли нам немного и пешком прогуляться по Эстонии?

— Очень даже здравое предложение, — сказал Тенис, выпустив руку Виты лишь после того, когда вышел из машины.

Они вдвоем прошли вперед по шоссе. Тенис в нескольких местах пытался перебраться через канаву, но всякий раз увязал по пояс. Поодаль стояла старая придорожная корчма с широким навесом; двор отгораживала высокая каменная стена.

Обратно Тенис бежал вприпрыжку, размахивая сломанной им под навесом большой сосулькой.

Вилде-Межниеце и Вита по-прежнему сидели в машине.

— Такой славный кабачок, — затараторил Тенис. — Не желаете взглянуть? (Главным образом это адресовалось Вите.) Для вас зарезервирован отличный столик, рядом с оркестром. Кофе уже подан.

— Не знаю, как вы, — сказала Вита, нерешительно глянув на старую даму, — а я, наверное, пойду.

— Какой тут может быть разговор, — отозвалась Вилде-Межниеце. — Раз уж кавалеры так старались. Идемте!

И они побрели в сторону корчмы. Вита вернулась с мокрыми ногами, вся в снегу. Похоже, и она угодила в канаву, еще похлестче, чем Тенис.

— Э, Вита, что случилось, никак чашку с кофе опрокинула?

Вилде-Межниеце прошла мимо Тениса так, будто он был пустое место.

— Чашка с кофе может опрокинуться, — сказала вроде про себя, вроде Турлаву, но ни в коем случае не Тенису, — однако воспитанные люди подобные вещи никогда не обсуждают.

И усмехнулась, глянув на Турлава молодо и кокетливо.

— А место в самом деле славное. Так вот, зима восемнадцатого года в Пензе выдалась снежная, морозная...

Чествование Хейно Велмера проходило в Немме, пригороде Таллина, в его собственном доме. Название улицы и номер дома Вилде-Межниеце забыла, Турлаву ничего другого не оставалось, как расспрашивать прохожих. Никто не знал Велмера. Молодые люди морщили лбы, женщины пожимали плечами.

— Как будто вы не знаете этих эстонцев! — Вилде-Межниеце в сердцах изобразила уничижительный жест. — Это они-то не знают Велмера, как бы не так! Его шестидесятилетие отмечалось как национальный праздник, в театре «Эстония» целую неделю шли спектакли-гала.

После многочисленных расспросов одна пожилая женщина им все же указала нужный дом.

Увидев у ворот машину, сам юбиляр вышел навстречу. Облаченный в смокинг, ставший ему заметно свободным, он шел маленькими шажками, опираясь на лакированную трость с серебряным набалдашником. Для своих восьмидесяти вид имел вполне приличный, а проворство, с каким припал он к руке Вилде-Межниеце, изобличало светского льва.

— Марта! Ты вспомнила обо мне! Вспомнила обо мне! — Голос Велмера с характерными эстонскими модуляциями дрогнул. Затем растроганный юбиляр что-то длинно продекламировал по-французски, и Вилде-Межниеце смеялась звонко и светло.

Турлав помог Вилде-Межниеце внести сверток. Старая дама объявила, что на ночь в доме Велмера она не останется, а до гостиницы доберется на такси. («Пусть Вита меня не ждет, вернусь, скорее всего, поздно».) В «Бристоле» для них были забронированы два двухместных номера.

Втроем они вернулись в центр, устроились в гостинице, там же в ресторане пообедали. Потом покатались по городу — центру и новым районам. Ни в один из театров достать билеты не удалось. Еще немного побродив по улицам, они расстались. Вита с Тенисом отправились в мюзик-холл потанцевать, Турлав вернулся в гостиницу; он захватил с собой кое-какие бумаги, пару часов решил спокойно поработать.

Турлав ворочался в гостиничной постели, временами зажигая ночник на тумбочке, смотрел на часы... Засыпал и опять просыпался, сам не понимая почему. Кровать Тениса пустовала. Мысль о Тенисе, который все еще не появлялся, тревожила его, подобно однообразному, тупому сигналу. Можно было подумать, ему никогда не приходилось спать в гостинице.

Потом Тенис все-таки вернулся, поплескался в ванной. Не зажигая света, на цыпочках вошел в комнату, повесил одежду на спинку стула и повалился в постель.

— Ну, всласть натанцевались? — Турлав поднял голову, включил и тотчас выключил свет. Половина второго.

— Капитально. Только Виту жаль. Весь вечер переживала, вдруг Вилде-Межниеце закроет дверь изнутри.

— Не нравится вам старая дама?

— Редкостный экземпляр.

— В каком смысле?

— Даже слов не подберешь. Будто с другой планеты свалилась, такое от нее впечатление.

— Люди большого таланта всегда с причудами.

— Возможно, — не очень уверенно протянул Тенис. — Ее талант для меня дело темное.

— Не забывайте, ей скоро стукнет восемьдесят. Было бы совсем неплохо, если бы и мы в ее возрасте сохранили такую прыть.

— Не о прыти я говорю,-— отмахнулся Тенис. — А в общем-то, чего там... Десять тысяч лет жизни ей!

Судя по размеренному дыханию, Турлаву показалось, что Тенис начинает засыпать, но как раз в тот момент он вздохнул, перевернулся на другой бок и тихонько, про себя стал посвистывать.

— Что, не спится?

— Не хватает нужной компрессии. Глаза не закрываются.

— Вы в самом деле пять лет уже работаете в монтажном цехе?

— По заводским реестрам так оно выходит.

— И не наскучило? Конвейер вещь нудная.

— Тут я с вами не согласен. Ритм очень притягателен. Вы обратили внимание, с каким удовольствием на всяких сборищах люди хлопают в ладоши?

— И очень быстро сбиваются с такта.

— По другим причинам. Такт ни при чем. Любовь к ритму заложена в человеческой натуре. Ритм повсюду — в танцах, в песнях и так далее. Если вам угодно, вся жизнь человеческая — своеобразная конвейерная пульсация: сон и бодрствование, ночь и день, зима и лето.

— Да, но у каждого человека свой ритм. А тут, у конвейера, изволь подстраиваться к общему.

— Ну, а возьмем такой пример — хор? Уж там-то подстройка к общему ритму — дальше ехать некуда — по уши и глубже. И при этом получаешь феноменальное удовлетворение, ничуть не ущемляя свою личность.

— Вы поете в хоре?

— Пел когда-то. Жутко затягивает. Только начни, до гробовой доски не остановишься. Но, очевидно, и хоровое пение во многом лишилось бы своей прелести, если бы дирижер думал лишь о темпе.

— Вы говорите о штурмовщине в конце месяца?

— Я говорю о том, как мы подчас работаем. Проводятся исследования, предлагаются рекомендации психологов, но всякий раз, когда приходится выбирать между научными методами труда и старой доброй штурмовщиной, предпочтение всегда отдается последней.

Турлав вспомнил свое посещение монтажного цеха и ту отчужденность, которой на него тогда повеяло. Много лет его уже ничто не связывало с конвейером. К тому, о чем толковал Тенис, он имел поверхностный интерес. Главным образом его интересовал сам Тенис.

— Значит, вы один из тех, кто желает работать с музыкальным сопровождением.

— Я два года прослужил в десантных войсках. Думаете, в армии с незапамятных времен оркестры держат лишь для потехи? Музыка поднимает настроение, прибавляет силы.

— Кто же в этом сомневается.

— Вроде бы никто. А как до дела дойдет — не допросишься. Ну, не смех? На одном из крупнейших электронных предприятий никак не наладят единый пульт управления для радиотрансляции. Пожарники не разрешают тянуть воздушку, начальство запрещает прокладывать кабель и так далее и тому подобное.

— Насколько я понимаю, вы мастер?

— Это должность, на которую обычно не хватает претендентов. Зарплата на десять рублей больше, а неприятностей на все сто.

— Вот видите, а вам и этого мало. Вам еще нужны воздушка с кабелем.

— Позарез нужны. И обученные люди нужны. И новые стулья к конвейеру. Попробуйте смену просидеть на неудобном стуле.

— Меня вот что интересует: зачем вы пошли на эту должность, раз понимаете, что это вам невыгодно?

— Все очень просто. Мастером быть невыгодно, а начальником цеха уже прямая выгода. Чтобы стать начальником цеха, нужен опыт. Опыта можно набраться, поработав мастером. Все.

— В таком случае вы из тех, кто делает карьеру.

— А почему бы и нет? Как будто посиживать в сторонке и уклоняться от ответственности бог весть какая добродетель. Меня интересует руководство предприятием. Я не хочу быть киноактером. Хочу руководить заводом. Используя новейшие научные достижения в области организации и управления, ну, и так далее и тому подобное.

— Ого, не сказать, чтоб вашим планам недоставало широты.

— Я не терплю нерадивость и разгильдяйство. Я хочу соревноваться, достигать возможно лучших результатов. Хочу быть первым, а не последним.

— Да, я вижу, вы метите высоко.

— Могу сознаться: уже не так высоко, как раньше. До третьего класса зачитывался книгами деда. О Наполеоне, Александре Македонском, Кромвеле. В ту пору мне хотелось стать главою государства или по крайней мере всемирно известным полководцем.

— И потому бросили школу, пошли в армию?

Тенис, конечно, расслышал иронию в словах Турлава.

— Ваша информация не совсем точна. Нас в семье, детей, было четверо. Отец умер от ожогов. Мать чуть ли не год пролежала в больнице. Одним словом, было несладко. Пришлось самому зарабатывать на жизнь. Прошу прощения, вы, верно, слышите впервые что-либо подобное?

— Я всегда считал, что старый Баринь зарабатывал достаточно, что вы...

— Типичный образ мышления для людей, которые разъезжают в собственных машинах, воспитывают одного ребенка и ежегодно получают тринадцатую зарплату. Знаете, сколько нужно заплатить медсестре, чтобы та ночь продежурила у постели больного? Могу вам сказать — пятерку.

— Давайте разговаривать потише. Пятерка за ночь — в самом деле многовато, но, если мы не перестанем горланить, мы получим взбучку от дежурной по этажу.

— Мне незачем перед вами оправдываться. Да, переоценил свои силы. Считал, что днем работать, а вечером учиться — сущие пустяки. Но тут требуется крепкое нутро. С первого захода-выдержал три недели, по второму — полгода.

— Знаю, все знаю, сам, работая на «Электроне», заканчивал институт. И тогда не разъезжал в машине.

— Сколько вам было лет?

— Двадцать четыре.

— А мне в ту пору всего семнадцать. Самый что ни на есть телячий возраст. О двух армейских годах совсем не жалею. Вернувшись на гражданку, без особого дрожания в коленках закончил среднюю школу.

— И считаете, многого достигли!

— До вершин, конечно, далековато. Но пока все идет по плану, по графику.

— Вот это уже лучше, — сказал Турлав, примирительно усмехнувшись. — А вам бы не хотелось поработать в конструкторском бюро?

— Нет, — ответил Тенис и двинулся так, что под ним хрустнули пружины.

— А если бы я предложил?

— Спасибо за любезность. Но я уже сказал: у меня свои планы.

— Ну и прекрасно, не имею ни малейшего желания их расстраивать. Желаю вам всяческих успехов. Вам и, разумеется, Вите. Где собираетесь жить?

— В комнате деда. Не фонтан, как говорится, но для начала сойдет.

Турлав сел на кровати.

— Я не видел комнаты старого Бариня. Но я бы, на вашем месте, подумал о Витиной комнате. Начать с того, к работе поближе, к тому же... — Турлав запнулся, помолчал. — К тому же в будущем могут произойти кое-какие перемены. Есть, к примеру, одна старушка с удобной квартирой в центре. Возможно, она и согласится на обмен...

Это предложение как-то само собой выскочило, раньше Турлаву никогда не приходила в голову такая мысль. Но сейчас это было и не столь важно, не мог же он сказать, что он в этой квартире уже не жилец. Обмен произойдет так или иначе. Почему бы нет? Очень даже естественно, если вместо него там останется Тенис. Возьмет на себя заботу о центральном отоплении. И вообще...

— У Виты комната большая и светлая.

— Все не так просто. С этим, мне кажется, связана масса неудобств.

— Неудобств — для кого?

— Для всех. Для вас, для меня.

— Отчего же?

— Я вас мало знаю. Вернее, знаю лишь со слов Виты.

— Так какие же могут быть неудобства?

— Как вам сказать. Когда человек привык, чтобы остальные считались только с ним... — Тенис замолчал. — Я хочу сказать: с его...

— Говорите, не стесняйтесь. Чтобы считались только с его капризами, это вы хотели сказать?

— Я хотел сказать: с его желаниями.

Турлав почему-то подумал, что сейчас и Тенис сядет на постели, но тот даже не шевельнулся. В темноте белели его заложенные за голову руки.

Турлав, стараясь отыскать удобную позу, вертелся так и сяк, потом взбил подушку и лег, повернувшись к Тенису спиной. Продолжать разговор не имело смысла. Переутомился он, нервы стали сдавать. Кипятится из-за пустяков. А может, он вообще не приспособлен к таким разговорам? Тенис прав. Но мнения Виты просто ошеломительны. Неужели же Вита так плохо его знает? Тенису удивляться не приходится. Жизни не знает, дальше своего носа не видит, а собирается мир перевернуть. Заносчивый и упрямый — только тронь его. И все же...

— Спокойной ночи, — проворчал Турлав.

— Сладких нам снов, — отозвался Тенис. — Кто спит, тот не грешит.

Пребывание Вилде-Межниеце в Муставе было совсем коротким: селекционер Лепп, почетный член французского общества садоводов по секции роз, он же член Королевского общества садоводов Великобритании, самым досадливым образом слег с воспалением легких и был увезен на лечение в Тарту.

И всю обратную дорогу сияло солнце. Настроение у всех было приподнятое. Тенис рассказывал уморительные истории, Вилде-Межниеце расспрашивала Виту о стипендиях, академическом хоре «Ювентус» и студенческих строительных отрядах.

По пути заехали на самую высокую гору Эстонии — Мунамеги, поднялись на башню, чем-то похожую на маяк, откуда можно было полюбоваться открывавшейся панорамой. Целый час Вилде-Межниеце дулась после того, как Турлав вздумал ее уговаривать не подниматься выше средней платформы. За обедом в Апе обиды были прощены и забыты.

Подмораживало, но в машине казалось, что за окнами по-весеннему тепло. Ближе к вечеру горизонт стал хмуриться, заходящее солнце было цвета запрещающих дорожных знаков.

Последний отрезок пути от горы Баложу ехали молча. Вита заснула на плече у Тениса. Вилде-Межниеце задумчиво смотрела на мигавший огнями город.

— Вита, проснись, — сказал Тенис, шлепнув ладонью по какому-то мягкому месту.

Машина остановилась у парадной двери дома Вилде-Межниеце.

— Урр, — спросонья замурлыкала Вита, — теперь там у меня останется синяк.

— Спасибо за компанию, — сказал Тенис.

— Даже вылезать не хочется, — сказала Вита.

Все же вышла первой. Потом вылез Тенис. За ним Турлав. Последней — старая дама. Но не ушла, осталась стоять у машины.

— У вас что-нибудь в багажнике? — спросил Турлав.

— Нет, все мое со мной. Благодарю вас. Прекрасная поездка.

Она протянула Турлаву руку, еще раз его поблагодарила, что уже само по себе было делом неслыханным. И, как всегда, смотрела Турлаву в лоб.

— Рад, что вы остались довольны, — проговорил Турлав с легкой усмешкой; он и в самом деле был рад, что все сложилось так удачно. Вилде-Межниеце тоже усмехнулась, однако ее темные глаза были серьезны.

— Ну, тогда до следующего раза.

— До следующего раза.

Она стояла и смотрела ему в лоб.

— Я бы только хотела вам сказать, чтобы впоследствии не возникало недоразумений. Этого молодого человека, который, возможно, станет вашим зятем, я к себе в дом не пропишу. Никогда. А поездка в самом деле прекрасная.