"Зори над городом" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)

7

Нет, не так уж чинно, не так спокойно, как могло показаться на первый взгляд, текла жизнь в университете.

Кто такой Оруджиани? Академистом его обозвали, конечно, в пылу спора. Академисты отрицали политику, они ратовали за то, чтобы студенты занимались только своим делом — наукой. На деле это означало: пусть все остается неизменным, в том числе и существующий государственный строй. И это тоже было политикой.

Уж конечно, не такой политикой занимался Оруджиани…

Проще всего было бы встретиться с ним самим. Поговорить. Но грузин исчез бесследно.

Подобное исчезновение студента — на неделю, на две, а то и больше — было в университете делом обычным. Многие пропадали даже на год, появляясь только на экзаменационных сессиях.

А иные и на сессию не приходили: эти уж были кандидатами в вечные студенты.

И вообще никто не интересовался, учится студент или нет: это было его личное дело.

Гриша не избежал участи других новичков — он был пленен свободой университетской жизни. Профессора называли слушателей коллегами, ставя этим себя как бы на одну доску с ними, — в известной мере, конечно: разница в возрасте и в уровне образования все же сказывалась, — студенты оставались почтительными со старшими добровольно. Добровольно! Как это отличалось от казарменной дисциплины гимназий и реальных училищ!..

Можно было посещать не только свой факультет, а любой, ну хотя бы историко-филологический. Ах, какие лекции читал там Платонов!

И, наконец, можно было бойкотировать профессоров, известных своей реакционностью. Взять хотя бы Варфоломея Регинского,[1] возглавлявшего кафедру церковного права.

Человек без всякого дарования, да, кстати (так утверждали студенты старших курсов), и без достаточных знаний, он, не прикрываясь ничем, делал ставку на «сильных мира сего» — на министра Кассо, на думского хулигана Пуришкевича, на покровительствуемый царской фамилией черносотенный «Союз Михаила Архангела». Он и звание ординарного профессора получил только под нажимом высшего начальства.

Лекции его посещались только академистами, которые, выступая против политики, мечтали, однако, о постах не ниже прокурорского.

Бывали дни, когда в обширной аудитории перед Регинским, — одутловатым, неопрятно заросшим, похожим на опившегося дьякона, — сидели всего два — три студента.

Каждого вновь появлявшегося слушателя он «честно» предупреждал:

— Кто не будет аккуратно приходить на мои лекции, тот зачета не получит. Раскрой он передо мною на экзаменационной сессии хоть кладезь премудрости и глубочайших знаний, — все равно зачета по церковному праву ему не видать, как своих ушей.

И никого это не пугало! Скрытая многолетняя борьба студентов (по крайней мере, большинства их) с Регинским сопровождалась ежегодными победами студентов.

Гриша скоро узнал секрет этих побед — они были закономерны.

Экзаменоваться к Регинскому приходили только те студенты, которые заведомо шли на провал, добровольные козлы отпущения.

Пока они покорно, иногда по целому часу, выслушивали едкие попреки профессора, другие, которым необходимо было получить зачет именно в эту сессию, благополучно сдавали экзамен его ассистентам: курс они успевали усвоить по учебникам.

На следующей сессии появлялись новые добровольцы, соглашавшиеся сыграть роль громоотвода, а товарищи их тем часом самым законным способом добывали свои «уд», а то и «весьма».

Некоторое разнообразие вносили во все это белоподкладочники (эти-то и не скрывали своей причастности к политике — они считали себя опорою трона).

Всех их Регинский знал в лицо, неизменно ставил им высший балл, и что-то отдаленно похожее на благожелательную улыбку появлялось на его угрюмом лице.

Были в университете и другие профессора «правого лагеря», но несколько иные. Среди них выделялся «международник»: изящно одетый, слывший деятелем европейской складки, умевший «по-английски» маскировать высокомерие любезностью ровно настолько, чтобы были видны и высокомерие и любезность, он, вероятно, был бы искренне оскорблен, если бы его сочли черносотенцем; он просто считал себя сторонником монархической формы правления.

Были и либеральные профессора. Были настоящие «идолы» студенчества. Среди них — Владимир Владимирович, руководитель семинара по политической экономии.

К официальным учебникам он относился с откровенной иронией. Говорили, что он марксист, только, конечно, вне партии, иначе бы ему не удержаться на штатном месте в императорском университете.

На первом же заседаний семинара, или, как его чаще называли, «кружка Владимира Владимировича», Гриша увидел низенького субъекта с ярким галстуком, которого он уже считал вполне разоблаченным. Шпик сидел как ни в чем не бывало и сонными глазами глядел на профессора.

После занятий Гриша не вытерпел и показал на него одному из студентов постарше:

— А вы знаете, что это сыщик? Поглядите-ка на него…

Студент засмеялся:

— Ну, кто же этого не знает!

— Тогда почему его пускают сюда?

— Да так удобнее — и нам и ему. Он же ровно ничего не понимает. Правда, нам приходится — вы заметили? — затушевывать терминологию. К примеру, Владимир Владимирович вместо слова «анархизм» говорит «крайний экономический либерализм». Ну, это прием несложный.

По имени-отчеству студенты называли только некоторых профессоров — в знак особого уважения; Регинский, например, такой чести никогда не удостаивался.

После занятий кружка Владимира Владимировича всегда подавался чай с печеньем. Это живо напомнило Григорию Шумову учителя Арямова, который вот так же принимал у себя учеников реального училища. Дело не в печенье — дело в подчеркнутом отрицании какой бы то ни было официальности.

Принимая из рук профессора стакан чая, Гриша испугался: а сыщик? Нельзя же садиться вместе с ним за один стол! Но нет, шпик знал свое место: чая у Владимира Владимировича он никогда не пил, — смирненько уходил, как только вносили самовар.

Старые кружковцы были влюблены в своего руководителя; так реалисты когда-то были преданы Арямову.

Гриша однажды услышал, как один из студентов сказал, глядя издали на Владимира Владимировича:

— Какой он красавец!

Сосед его отозвался с удивлением:

— Ну, что вы!

Профессор был толстый пожилой человек с купеческой бородой, с маленькими глазками, с бесформенным носом «картошкой».

— Значит, вы не находите, что он красив?

— Нет. Не нахожу.

— У него прекрасное лицо!

И студенты чуть не поссорились. Один доказывал, что красоту не следует понимать банально. Другой возражал, что нос картошкой есть нос картошкой и тут уж ничего не поделаешь…

Шумов заходил и к «соседям» — на историко-филологический факультет. Там необыкновенной популярностью пользовались лекции Платонова, маленького, седенького и очень ядовитого. Лицо его походило на чисто вымытую редечку, украшенную золотыми очками.

Читал он тихим, слегка гнусавым голосом, не сравнишь с баритоном любимца первокурсников — Юрия Михайловича!

Слушатели, однако, скоро забывали о голосе Платонова: перед ними возникали живые картины древней Руси…

Вообще много интересного было в университете!

Гриша иногда ухитрялся посещать его даже по воскресеньям.

На одно из воскресений назначена была в физической аудитории защита докторской диссертации приват-доцентом Кучковым, фамилию которого Гриша услышал впервые на прошлой неделе. Вернее, не услышал, а прочел в объявлении, вывешенном в коридоре. Там сообщалось, что вход на защиту диссертации свободный. Но главное — оппонентом выступит Платонов. Сам Платонов!

Гриша пришел в физическую аудиторию, когда доцент Кучков, одетый парадно, во фрак, уже занял свое место на кафедре. Это был человек лет за сорок, коренастый и краснолицый. Если Платонов походил на беленькую редечку, то Кучков напоминал скорее свеклу; это сходство особенно стало заметным, когда один за другим начали выступать его оппоненты.

Гриша слушал невнимательно и самого Кучкова и его оппонентов: он ждал Платонова, которым увлекся в ту пору безмерно.

Вероятно, Гриша не был исключением: сочувственный гул прошелся по аудитории, когда слово взял профессор Платонов.

Он заговорил с таким ядом, что бедный доцент скоро вспотел и принялся вытирать носовым платком свою туго налитую багровую шею; это не помогло — на глазах у публики, довольно многочисленной, крахмальный его воротничок размяк и посерел.

Платонов перечислял данные, оставшиеся вне поля зрения глуботоуважаемого коллеги. Вспоминая первоисточник, с коими диссертант, «будучи преобременен многополезными своими занятиями», не успел ознакомиться, профессор высказывал искреннее по этому поводу сожаление. Он наизусть цитировал летописи и «позволял себе выразить надежду», что Кучков найдет возможным заинтересоваться этими не лишними для ученого-историка материалами.

Все это он говорил ровным голоском, то соединяя вместе, то неторопливо разводя в стороны пальчики своих маленьких, изящных рук.

Бедный Кучков уже перестал спасать свой размокший воротничок.

Чтобы не смотреть на его несчастное лицо, Гриша отвел глаза в сторону и неожиданно встретился взглядом с худенькой девушкой, в которой он сразу узнал внучку больной актрисы.

Как она сюда попала? Впрочем, что ж удивительного!

Состав аудитории — может быть, потому что день был воскресный — оказался самым разнообразным: много было женщин — среди черных сюртуков, фраков и мундиров выделялись шелковые платья и меховые горжетки.

Рядом с тоненькой девушкой возвышалась массивная дама, щеки которой — видимо, полнокровные до предела — от обилия пудры казались лиловыми. Девушка, внимательно поглядев на Гришу, сказала что-то на ухо массивной даме; и он поспешил отвернуться.

Между тем беспощадные, направленные на соискателя степени удары Платонова продолжались — меткие, как шпага дуэлянта.

Казалось, от диссертации ничего не осталось.

Однако и после Платонова новые оппоненты нашли достаточно оснований, чтобы дополнительно поговорить об изъянах в работе Кучкова.

Гриша уже опять не слушал их — ни свирепого на вид, заросшего до самых глаз буйной растительностью профессора, ни молодого ученого, похожего безликой внешностью, фраком и прилизанными баками на официанта.

Григорий Шумов искоса, полуобернувшись, поглядел на внучку актрисы: милое лицо девушки выражало теперь растерянную, мучительную жалость. Ему и самому стало жаль Кучкова: видно, провалился, бедняга, бесповоротно.

Он провалился, а пытка его все еще продолжалась — и не было этому конца!

Нет, конец все-таки пришел и был ознаменован… объятьями.

Первым обнял Кучкова Платонов.

Троекратно, по-русски, расцеловавшись с ним, старый профессор повернулся к аудитории и объявил, что ему остается только гордиться своим дорогим учеником, показавшим сегодня весь блеск своего таланта и всю глубину своей эрудиции.

Свирепый на вид оппонент прорычал, что у него нет слов для выражения благодарности за то интеллектуальное наслаждение, которое он только что испытал.

Молодой ученый с прилизанными баками застенчиво пролепетал что-то необычайно вежливое.

Гриша растерялся.

Неужели все это всерьез? Нет, видно, он еще совсем незнаком с университетскими нравами.

Через несколько минут было объявлено, что ученый совет единогласно присудил диссертанту ученую степень доктора наук.

К Кучкову вереницей устремились поздравляющие; одной из первых подошла массивная дама с лиловым лицом. За дамой стояла, потупясь, тоненькая девушка.

Преодолев привычную свою застенчивость, Гриша подошел к ней:

— Здравствуйте. Вы не узнаете меня?

— Здравствуйте, — ответила, слегка порозовев, девушка и, видимо, хотела еще что-то сказать, но в это время ее с шутливой размашистостью подхватил под руку мгновенно преобразившийся, сияющий, счастливый Кучков.

Гриша отступил в сторону и наткнулся на незнакомого ему курчавого студента с оливково-смуглой физиономией.

— Я имею к вам деловой разговор, — мягко, по-южному, выговаривая слова, сказал студент. — Вы нуждаетесь в заработке?

— Нуждаюсь, — рассеянно ответил Шумов, снова повернувшись в сторону девушки, которая его интересовала сейчас несравненно больше, чем какой бы то ни было деловой разговор.

Девушка, толстая дама и Кучков, взявшись за руки и весело смеясь, продвигались к выходу.

Идти за ними следом? Может быть, удастся заговорить в швейцарской, спросить о здоровье Нины Георгиевны — он ведь знал, как зовут больную.

Девушка обернулась, сразу нашла его взглядом и кивнула на прощанье. Лицо у нее разрумянилось. Какое милое, какое милое было у нее лицо!

— Не взялись бы вы, — продолжал тем временем студент с оливковым лицом, — распространять журнал?

— Журнал… Какой журнал?

— Наш. Студенческий журнал. Он так и называется «Наш путь».

Студент вынул из кармана и протянул Грише сложенную вдвое довольно тонкую тетрадку большого формата. Серенькую ее обложку с угла на угол пересекала широкая синяя полоса.

— Раньше на обложке была красная полоса, вы понимаете? Градоначальник распорядился переменить цвет.

— Я не совсем… — начал было Шумов.

Но студент перебил:

— Одну минуточку! Итак, журнал вполне приличный. Уж в этом отношении можете поверить мне — Семену Шахно. Позвольте, а почему у вас такой рассеянный вид? Торопитесь куда-нибудь?

Девушка ушла. Да никогда бы Гриша и не решился подойти к ней — при Кучкове.

— Нет. Не тороплюсь.

— Тогда слушайте! Я предлагаю вам буквально золотое дно. Номер журнала стоит пятнадцать копеек, третья часть идет вам, десять копеек сдаете в кассу. На Невском в хороший день удается сбыть до пятидесяти экземпляров. В таком случае сколько вы получаете на руки? Неплохо?

— Боюсь, это мне не подойдет.

— Вы аристократ?

— Какой еще там аристократ…

Девушка теперь, конечно, уже оделась в швейцарской. Ушла, и он ее больше не встретит. Бывают же такие лица, не очень заметные, а если заметишь их, потом не забудешь.

— Аристократ духа! — Студент засмеялся. — Я видел вас на семинаре Юрия Михайловича. Мы оба с вами голубой крови.

— Продавать журнал… Это у меня просто не получится.

— Я сказал «продавать»? Нет, я сказал «распространять». Речь идет о распространении студенческой прессы. «Наш путь» — орган передовой мысли.

— Тогда почему его не закроют?

— О! Это слова по существу. Они вполне резонны. Но не торопитесь, коллега: его еще закроют. А пока возьмите-ка у меня этот номер. Ознакомьтесь дома с ним. Подумайте. Мы встретимся на семинаре Юрия Михайловича, и вы дадите мне ответ.