"Дэниэл Ивен Вайсс. Нет царя у тараканов " - читать интересную книгу автора

под угрозой расставания с любимыми, люди пускаются во все тяжкие - не имеет
значения, насколько пуст и ничтожен стал роман. Я не злорадствую, зная о
людях столь постыдные вещи. Но когда через три тысячелетия после падения
Трои люди бросают мне вызов, я встречу их лицом к лицу, как сделал бы
каждый, вступив на зыбкую почву романтических мук.


Бытие

Мать никогда не доверяла кухонным шкафчикам. С момента основания
колонии оотеки - капсулы с яйцами - традиционно откладывались в кухонных
шкафчиках, чтобы новорожденные жили рядом с основными запасами пищи. Но,
раздувшись от тридцати восьми детенышей, моя прекрасная матушка потащилась
в коридор, дабы мы явились на свет под книжным шкафом. Она не хотела, чтобы
мы умели читать. Только заподозри мать, что сделают книги с ее детьми, она
убила бы нас в зародыше. Она лишь хотела нас выкормить; сладкий тягучий
библиотечный клей, что скрепляет книги, заменил нам материнское молоко.
Едва матушка сбросила оотеку, выводок в панике кинулся бежать.
Мельтешащие ноги прошлись мне по голове, в глазах потемнело. Я выбрался и
проковылял через полку к фолианту с теплым земным запахом - видимо, книгу
брали в руки часто, но ненадолго. Я не мог разобрать золотое тиснение на
синей обложке, однако с отвагой юности вскарабкался на корешок, не дрогнув,
и начал проедать себе путь внутрь.
В те месяцы я содрогался нередко. Что ни страница - предательство,
убийство, похоть, месть, мания, геноцид, обман, инцест или иной неописуемый
порок. Зачем решили издавать эти хроники? Им самое место на свалке, в
глубокой яме, под грудой камней. Я отчаянно переполз неприступную книжную
закладку и приступил ко второму разделу книги, поменьше. Еще хуже. Сколь ни
зловещи преступления, сколь ни жестоки преступники - все прощалось. Будто
ничего и не было. Тогда я и понял, что не хочу иметь дела с людьми. Раз уж
человек властвует над каждой тварью, пресмыкающейся по земле, я лучше
посижу здесь в укрытии и буду страдать лишь над письменными свидетельствами
человеческих извращений.
Увы, мать была права: эта книга взрастила меня. Я полинял дважды. Я
задыхался в тесноте. Снаружи стоял день, когда голова моя протиснулась
наружу. Я оглядел корешок. Золотые письмена обрели четкость: я был дитя
Библии.
Двадцать или тридцать мне подобных как ни в чем не бывало сновали
внизу по громадному коридору. Я еще не видел убийств, предательств или
жестокости - мне было нечего прощать. Но я уже знал достаточно и жить
снаружи не хотел.
Я перепрыгнул на верхушку соседнего тома с захватанной бумажной
обложкой и зарылся туда. "Илиада" оказалась не лучше Библии - столь же
непостижима. Но для меня обе книги стали пророческими. Я заразился
любопытством. Подобно антропологу, я должен был понять, правдивы ли все эти
рассказы о дикости человеческой натуры. Выманив меня из троянского убежища,
человеческая порода одержала первую победу над моим здравым смыслом.
На полке я встретил братьев. Мы увеличились раза в четыре с той поры,
когда виделись последний раз, но я узнал их мгновенно.
- Фила ты помнишь? - сказал один, указывая на другого. - А я - Колумб.