"Власть над водами пресными и солеными. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Ципоркина Инесса)

Глава 13. Человек создан для полета, как птица для счастья

Ночная земля с высоты похожа на кусок черного бархата, расшитый тысячами иероглифов — рыжим золотом и голубоватым серебром. А на горизонте кучей золотистой новогодней канители лежит Москва. Так, словно с утра пораньше ею начнут обряжать вселенскую елку.

Майка спит, довольная, как удав. Наверняка ей снится, как Шереметьево выплачивает нашей скандалистке сто миллионов долларов за бесстыдное заглядывание под одежду "при посредстве сканера". Каждый год Маечка нацеливается на обличение сканеров-вуайеров и каждый год ее что-то отвлекает.

Когда толпы народа текут по коридорам аэропорта, точно клетки крови по сосудам, увлекая тебя то в одно ответвление, то в другое, посреди этой суматошной пульсации теряешься. Теряешься, даже будучи Майей Робертовной.

Поэтому мы с Геркой уже не нервничаем, заметив на Майкином лице знакомое гончее выражение. Вот сейчас я спрошу ее на ушко: что в дьюти-фри покупать будем — помаду, тушь или бутылку? — и сестрицын азарт как ветром сдует. Лично ей больше импонирует бутылка. Но Сонька такая дура, такая дура, ей наверняка подавай тушь. А косметика в Германии такая дорогая, такая дорогая, а Сонька такая дура, такая дура…

Простое решение — купить И бутылку, И помаду, И тушь — приходит в голову Гере, спасителю нашему и вообще гению. Майя растроганно целует сына между ухом и шеей — куда дотянется — и начинает предвкушать часы брожения в сказочном лесу, между сверкающих полок и стеллажей.

До меня доносится смешное носовое посвистывание. Герка тоже спит. Основательно спит, про запас. На чужбине не до сна будет. На чужбине нас удушающе крепко обнимет Рождество, семейный праздник.

При мысли о грядущей суете я понимаю, что тоже хочу спать. В самолете так хорошо спится…

Я стою и любуюсь на гигантскую паутину, распростертую прямо перед моим лицом — направо и налево, вверх и вниз, в бесконечность. И похожа эта паутина на целую вселенную, сплетенную из прочных серебристых струн, спутанных, словно законы мироздания, и усеянных мириадами прозрачных капель.

Паутина колышется под ветром и как бы слегка позванивает. Капли на ней гигантские — и внутри каждой что-то есть. Что-то большое и стиснутое в капле, точно во льду… или в хрустале… В замкнутом пространстве, в общем. Я пытаюсь понять, на что же она похожа, эта паутина? Хотя на что может быть похожа паутина? На паутину. И еще много на что.

А больше всего она похожа на древо. Генеалогическое. На чудовищно разросшееся генеалогическое древо. И капли на паутине красуются, будто все предки и все потомки — живые и мертвые, законные и внебрачные, прямые и побочные, прославленные, опозоренные и незаметные.

Я пытаюсь представить себе эпически-мрачную фигуру в черном плаще, с косой или хотя бы с садовыми ножницами, время от времени безжалостно укорачивающую ветви… Пытаюсь, но у меня не очень-то получается. Мне кто-то мешает думать и чувствовать эпически, как и положено монстрам.

Это все магия подсознания, словом и жестом превращающая чудовищ в мелкую суетливую живность.

На задворках моего восприятия звучит ледяное хихиканье, скрипучий голос твердит там дразнилку, слов которой я не разбираю, но точно знаю: именно она когда-то приводила в неистовство меня малолетнюю. И сейчас еще приводит. Потому что никуда малолетняя я не делась и по-прежнему ведется на всякие убогие глупости, обижавшие ее — меня — в песочнице.

Я так разозлена, что совершенно беспомощна. Даже понимая, что меня обращают во что-то смешное и слабосильное, я не могу ничего поделать — только разозлиться еще пуще.

Словом, стою это я, готовая взорваться от могучей детской ненависти и никак не могу понять: КТО смеет насмехаться надо мною ТЕПЕРЬ?

Теперь, когда я уже не я. Я — чудовище, которым всегда хотела быть. С тех самых пор, как поняла: чтобы не слышать дразнилок, надо уничтожить всех, кто дразнится. Физически уничтожить. Порвать на флажочки и прикопать совочком.

Да, с возрастом я осознала ошибочность столь радикального подхода. Я научилась делать вид, что мне по фигу дразнилки дразнящих и шуточки шуткующих. Я научилась давать холодный отпор и брезгливый отлуп. Я научилась посылать в таком тоне, что даже Гаагский суд не признал бы его непозволительным. Я научилась наносить раны, которые саднят годы спустя.

И все равно мне этого мало. Я хочу убить их всех. Мне не нужны ни их извинения, ни их комплименты, ни их подхалимаж… Я хочу, чтобы они перестали БЫТЬ.

Правда, если меня спросить: а кто это "они"? — я и не отвечу. Потому что не знаю. Ни имен, ни адресов, ни лиц, ничего не помню. А зачем? Главное — не эти случайно подвернувшиеся шалуны и шалуньи. Главное — это оно, хтонический* (Порожденный подземным царством — прим. авт.) монстр, произраставший внутри меня, дитятко-вампир, жрущий маменьку изнутри утробы.

Сегодня это нечто проросло меня насквозь и заняло мое место в мире снов. Эх, мне бы зеркало… Рассмотреть великолепно-ужасную тварь, проросшую из меня.

Но я вижу себя ниже груди — весьма человеческой. У меня могучее, антрацитовое змеиное тулово и хвост, уложенный элегантными кольцами — не меньше дюжины. Руки у меня, впрочем, тоже есть. А на них — пальцы с агатовыми когтями выдающейся длины.

Сейчас я злюсь — и мышцы хвоста слегка подергиваются, точно проверяют себя на убойность и скорость броска, буде таковой понадобится.

А еще у меня имеется мощная, гнущаяся во всех направлениях шея, укрепленная кожистым воротником, который, когда я нападаю, распускается, словно плотоядный цветок.

И пока это воротниковое великолепие отвлекает противника, челюсть на моем вроде бы человеческом — и даже несильно изменившемся — лице отваливается даже не на девяносто, а на все сто восемьдесят градусов и из-за верхней десны выстреливает парочка тонких, узких, адски ядовитых зубиков.

Все понятно. Я — ламия. Злобная, бессердечная, неукротимая женщинозмея.

Теперь, если я не сломаю жертву пополам одним ударом хвоста и не порежу ногтями в фетуччини, я его укушу ядовитыми зубами, или продырявлю ядовитой оторочкой воротника, или просто проглочу живьем. Пусть заживо растворится в моем желудочном соке. Тоже смерть не из приятных.

Словом, я — сказочная машина для убийства. Которая во всем своем хтоническом великолепии, покачиваясь на хвосте, стоит перед Паутиной Всех Смертей Мира. Я раздражена и я в замешательстве.

Я смотрю на инкубатор смертей всего живого.

Единой Смерти Вообще, Приходящей Ко Всем, не существует. Не существует фигуры в черном плаще, эпически-величавой и декадентски-стильной. Смерть у каждого своя. Выросшая там, внутри капли, любая смерть, как ребенок, похожа и непохожа на других детей. И может оказаться столь же непрезентабельной и неудачной, сколь и единокровное чадо. Прямо хоть расти ее втихомолку и никому не показывай. Засмеют.

Смерть, напророченная мне в кислом яблоневом аду, как раз из таких — мучительная, грязная, незаслуженная. И отлично замаскированная под божью кару. Смерть из тех, что заставляет душу биться в истерическом крике: ПОЧЕМУ Я???

Пусть другие живут и умирают, считая себя слишком мелкой сошкой, чтоб получить ответ. Я не позволю использовать себя в качестве легко заменимой детали. Я стану чудовищем и приду пугать Смерть.

Вот только проблема в том, что никакой Смерти нет. Есть куча каких-то мизерных терминаторов, вызревающих внутри своих хозяев, точно глисты. А против миллиардов глистов моя адская мощь выглядит… смешно.

Оттого и ухохатывается невидимая дразнилка, делая меня все нелепее и нелепее в собственных глазах. И уже пофигу, зачем я здесь и какие судьбоносные задачи собираюсь решать. В душе одно желание: напиться крови насмешника, сделать так, чтобы он умолял о смерти…

Растягивая змеиную пасть и расправляя драконий ворот, я разворачиваюсь вокруг собственной оси со сверхзвуковой скоростью. Из горла рвется угрожающее шипение и мертвецкий смрад. Сейчас я уничтожу все живое в радиусе километра, а после вернусь к своим великим делам. Нельзя совершать великие дела, когда над тобой насмехаются.

И кого же я вижу за своей спиной с занесенным мечом? Естественно, Дубину. А рядом выпевает оскорбительный мотивчик… его бессменная напарница. То есть я сама.

— Что ты творишшшь? Что ты творишшшшшшь? — надрываюсь я-монстр. — Зачем ты мне мешаешшшь?

— А чтобы ты не выглядела дурой! В очередной раз, — чеканит Старый Викинг, небрежно отодвигая Геркулеса с его бесполезной железякой. — Я тебя всю жизнь предупреждаю: куда ты прешься со всем этим боеприпасом, дура? Опять засмеют! Сама себя ведь жрать будешь! Ты, бесполезная тварь!

— Ссегодня я зассставлю Сссмерть отссступить! — свищу я.

— Она зассстаа-а-авит! — хихикает Старый Викинг. — Всссе кругом засссрет и зассста-а-авит! Уй, как ссстрашшшно!

— Заткнисссь! — я пытаюсь разговаривать нормально, но все эти «шшш» и «ссс» только длиннее становятся.

— А если нет, то что? Сожрешшшь? В лучших традициях сссамоедссства? — усмехается Старый Викинг. — Вот-вот. Что и требовалось доказать. Иди-ка ты обратно в мой личный ад и сиди там тихо! Здесь мозги нужны, а у тебя их нет, тупая ты горгона!

— И шшшто ты сссделаешшшь тут сссвоими мозгами? — скептически спрашиваю я.

— Подумаю. И как всегда, пойму все, что мне надо понять. Уходи. Тут не твоя территория.

— А чья-а-а-а?… — от изумления у меня челюсть выворачивается.

— Моя, чья ж еще. Моя и моей смерти… — устало отвечает Старый Викинг и как-то безрадостно усаживается наземь. — Думаешь, она кошмариков вроде тебя не видала? Да все вы, уроды, ее порождение. Она вас пачками в людские умы извергает. И установку на саморазрушение дает. Если тебя с поводка спустить, ты от меня кучку дерьма оставишь. Уйди, по-хорошему прошу.

— Да как ты справишшшься одна? — недоумеваю я.

— Ты лучше себя об этом спроси. Спроси: что я делать собираюсь, Ермунганда* (Ермундганд (другое название — змей Мидгарда) по скандинавской легенде опоясывает всю обитаемую Землю и держит в пасти собственный хвост — прим. авт.) хренова?

— Я-а-а-а-а… — вопрос застает меня врасплох.

Я действительно не умею думать. Я умею только разрушать. Мне незачем думать. Я разрушаю все, что оказывается в пределах моего броска, удара, укуса.

— Ты-ы-ы-ы-ы… — без энтузиазма передразнивает Старый Викинг. — Не знаешь? Вот не знаешь, а берешься. Всюду лезешь, всюду протыриваешься. Поперед мозгов встреваешь. А я потом расхлебывай. Шла бы ты себе… в преисподнюю. Там тебе самое место. Там все ваши тусуются, только тебя и не хватает — как девушки года. Иди, иди, не морочь голову умным людям.

И тут мне становится стыдно. Так стыдно за всю эту непомерную, тупую и бесполезную ярость. За все случаи, когда вместо разумного плана на место военных действий припиралась я и наводила своеобычный животный шухер… Я чувствую, как этот стыд разрушает меня, размалывает, растворяет. Мне дурно. Меня тошнит.

А потом я исчезаю…

Зато Старый Викинг остается. Ошарашенная и оглушенная. Вот, значит, как выглядит золотой запас твоей жизненной энергии: мегатонна чистой ярости, не сдерживаемой никакими правилами и страхами. В том числе и страхом смерти.

По большому счету, это к нему ты шла, это с ним пыталась договориться, это его хотела изгнать. А диагноз, поставленный доктором-весельчаком…

Какой рак, какой позвоночник? Где у героя фэнтези позвоночник — да и есть ли он вообще? Просто страхи набросились стаей и первым кровь тебе попортил лидер — страх смерти. Раньше ты рисковала собой, лезла на рожон, не пряталась за чужими спинами — так, словно не собиралась, а МОГЛА жить вечно. Потому что случайная смерть, смерть-не-наверняка не язвит душу так, как смерть предсказанная.

Но вот тебе сказали: скоро. Жди. И ты перестала жить, ты начала ждать и бояться.

Ну нет! Даже если все отведенное мне время я проведу берсерком с налитыми кровью глазами, грызущим край собственного щита от желания кого-нибудь убить — пусть будет так! Лишь бы не увязнуть в бесконечном вычитании дней из дней, часов из часов, минут из минут.

Вот и получается, что двигаться нужно не к сроку, а к цели. Все очень просто.

И незачем здесь торчать, незачем бродить среди паучьих сетей, которые качаются в сыром воздухе, словно колыбель, усыпляющая зародыш апокалипсиса.

Исчезнув из опутанного смертью пространства, я без всякого перерыва возникаю в доме на Патриарших прудах. Нет, не надо припоминать нехорошую квартиру номер пятьдесят. Нехороших квартир там тьма, под самыми разными номерами. Даже сейчас, когда центр столицы — лакомый кусок и поле для бесконечных махинаций…

И до сих пор встречаются характерные для старой Москвы Очень Страшные Помещения.

Никаких тебе высоченных потолков и лепных карнизов, никаких арочных окон и резных балкончиков. Дешевые меблирашки для небогатых разночинцев — крохотные комнатки, дерьмовая вентиляция, окна-бойницы в полуметровой толще камня. Зимой — адский холод. Летом — адская жара. Домик-в-аду с квартирами для прижизненного наказания грешников.

В таком вот месте я и очнулась. Словно после обморока. На узком холодном топчане у отсыревшей стены. Поеживаясь, села и прислушалась. В комнате царила полнейшая, невозможная для города темнота. Это и было страшнее всего — темнота, которую можно было набрать в ладонь, как воду.

В городах не бывает темно. Даже если запереться в шкафу, вырубив во всем доме электричество, заткнуть уши и зажмурить глаза, все эти меры дадут лишь приблизительное представление о настоящей, плотной, наполненной темноте, за которой нужно ехать на природу. И ехать далеко. В пригороде ее не встретишь.

Вокруг меня, собственно, уже не темнота, а тьма. Не просто отсутствие освещения, а скорее, присутствие чего-то, пожирающего любые капли света. Этим чем-то тьма настолько полна, что кажется материальной и хищной. Ее глупо не бояться. Даже если ты и в детстве не шарахался от темных углов и не спал с зажженным светом.

Тьма уже сама по себе стресс для горожанина. Особенно такая тьма — не земная, а подгорная. Тьма, которая охотится на живое.

Естественно, я не обрадовалась подобной «компании». Но и свет зажечь не пыталась. Мне отчего-то сразу стало ясно: не получится просто щелкнуть выключателем и вздохнуть спокойно. Свет надо было найти. Свет был там, где есть кто-то еще. И я пошла искать других.

Вернее, другого. Я пошла искать Дубину. Я знала, что он опять попал в переплет. Нет. Мы оба попали.

Где-то рядом раздавалось невыразимо гадкое, глумливое хихиканье и пение. Так поют и хихикают сумасшедшие, забывшие все слова на всех языках. Мычание, бормотание и нытье, периодически переходящие в тихий вой, потом снова в бормотание… Весь этот набор ужасающих звуков слышался буквально в двух шагах — и одновременно очень, очень далеко. Как минимум в конце коридора длиной в целый сердечный приступ.

Вечность я брела, касаясь руками стены, на саундтрек из преисподней. Попутно надеясь, что проснусь окончательно, так никуда и не дойдя.

Но я дошла.

И в такой же комнате, как предыдущая, обнаружила их обоих. Дубину и Безумную Каргу.

Я знаю, он называет меня Хитрая Дрянь. Я называю себя Старый Викинг. Тоже, если вдуматься, прозваньица неласковые. Хотя и с толикой самолюбования и уважения. А в этой, новой подруге, никакого самолюбования-уважения и в помине не было. Не существовало ругательного прозвища, которое описало бы ее гнусный облик и кошмарную суть. Пришлось ограничиться усеченным вариантом.

Помните скульптуру Микеланджело «Пьета»? Откровенно говоря, на репродукции шедевр смотрится лучше. В жизни ему не хватает масштабности — маленькая женщина держит на коленях безжизненное тело маленького мужчины, совершенно потерявшись на фоне окружающей помпезности. И кажется, что у «Пьеты» какой-то бытовой вид. Бесхитростно-скромный. Среди ватиканской пышности ей не место.

И точно так же Безумной Карге было не место ЗДЕСЬ. В нашем мире, где все же имеется какое-никакое добро. И разум. В подобном мире не место зрелищу, которое мне открылось. Этакой маниакально-злобной пародии на Микеланджело: ужасная старуха с выражением извращенной радости на елейно-подлой морде, держащая на коленях обвисшее тело убийцы. Убийцы и моего друга.

Впервые за долгое время я подумала о нем. И поняла, что здесь не для спасения себя, а для спасения Дубины. Потому что не могу отдать его этому… существу. Не знаю, что Карге от Геркулеса надо, но я ей не позволю.

Пока я соображала, каким оружием отбивать Дубину, Безумная Карга самозабвенно тянула свою тошнотворную песню. А может, заклинание. Я же не знаю, как звучат заклинания. Если так, то… я не хочу слышать ничего подобного. Никогда в своей жизни.

Несмотря на бессмысленность речитатива, в голосе Безумной Карги отчетливо слышались издевательские нотки. Какие-то гнусные намеки, отвратительные подначки, мерзкие шуточки.

Я не верю в абстрактное зло. Зло всегда конкретно. Оно направлено против ЭТОГО человека. Или ЭТОГО народа. Или ЭТОЙ цивилизации. Оно вонзается абордажными крючьями в живой человеческий мозг, выискивает слабые места — любовь, дружбу, надежду, уважение… Все те места, которые позволяют человеку быть человеком. И рвет их в клочья, превращая человека в зверя.

Песенка Карги была как раз такой. Со стороны легко сказать: да плюнь ты на это! Забей! Не обращай внимания! Смирение паче гордости, бла-бла-бла… И почти невозможно последовать благому совету, когда орудие зла полосует тебя, а не другого.

Не могу сказать, чтобы от бреда Карги тени сгустились или из-под мебели привидения поползли… Нет, все было куда прозаичней. Становилось все противнее и противнее, пока не затошнило. От этого ощущения я впала в бешенство и схватилась за первое, что под руку подвернулось — за спинку стула. Не то пытаясь удержаться на ногах, не то собираясь метать в Каргу предметы мебели. Одно было ясно: мое терпение на исходе.

И тогда взгляд Карги изменился. Пропала гадостная хитреца и глумливая пронзительность. Появилось спокойная жестокость и терпеливое ожидание.

А переменившись в лице, она обернулась ко мне и любезно кивнула:

— Здравствуй, сестрица дорогая!

Я аж темнотой захлебнулась:

— К-к-к-кто-о-о?

Карга подняла на меня глаза цвета плесени:

— Ты в зеркало-то глянь.

Но мне не требовалось зеркала. Я уже вспомнила, кто я есть. Ламия. Бешеная полузмея, чье сознание пронизано ненавистью, словно метастазами. Таково мое главное занятие — испытывать ненависть. И разогреваться до нужной кондиции. До кондиции разрушения.

Все было на месте — хвостище, зубищи… Ядовитый воротник вокруг шеи тоже развернулся во всей красе и аж гудел от напора крови в сосудах. И противное чувство бессильной ярости прошло. Его сменило чувство сильной ярости. Я была в родной среде. В среде уничтожения всех и вся в пределах досягаемости.

Щелкнув от переизбытка чувств зубами, я потянулась, растопырив пальцы. Потом принялась красивыми витками укладывать хвостик. Хвостик у меня был не коротенький — этак примерно метров двадцать… пять.

— Ну как, ты уже вся здесь? — безмятежно поинтересовалась Безумная Карга.

И я, приглядевшись к ней, поняла, что ни капельки она не безумна. А если сравнивать лично со мной, то она вообще может логику преподавать. В старших классах. И политологию. В вузе. Потому как прекрасно знает, что и зачем делает. В отличие от меня.

Тем более, что она делает это не в первый раз! Она познакомила нас друг с другом — новорожденную ламию и усталого параноика, узнавшего, что скоро умрет, и пришедшего спросить у смерти: за что? А вместо унылой философской дискуссии о предначертанном параноик обрел себя. Как некоторые обретают тайное знание или магические амулеты.

Мы с Викингом узнали друг друга, и срослись друг с другом, и станем защищать друг друга, пока не превратимся во врагов, что, откровенно говоря, очень даже может статься… Особенно если кто попало, произнеся издевательскую абракадабру, сможет не просто обратить меня в змеюку с асоциальным расстройством психики, но и подчинить змеиную мощь своей власти…

Страннее всего было то, что Карге зачем-то приспичило превратить меня в Черную Фурию. Мне открылось истинное имя ламии! Ее зовут Черная Фурия. «Фурия», кстати, по-испански означает «ярость». Ну так она — я — и была яростью в чистом виде. Именно свистящий в черепной коробке огонь подогревал мое упрямство. Я не собиралась отступать. Я намеревалась получить свое. А мое тут было только одно. Дубина! Он был моей собственностью. И я не собиралась его отдавать.

У Карги, кстати, тоже было другое имя. С привкусом книжной пыли и психологии — Трансакция* (От французского «transaction» — «сделка» и психологического термина «трансакция» — "общение между людьми, коммуникация" — прим. авт.).

С таким имечком и не захочешь, а начнешь выжиливать у людей их кровные. И у нелюдей тоже. Что-то она потребует с меня и за Дубину, и за это тело, вечно балансирующее на грани змеиной неподвижности и змеиной же стремительности…

Все это проносится у меня в голове гораздо медленнее черной молнии, перечеркнувшей комнату. Я не успеваю додумать мысль до конца, как обнаруживаю: бОльшая часть хвоста у меня скручена аккуратной пружиной, в которой, будто личинка в коконе, отдыхает Дубина. А в зубах я держу плечо Трансакции. И мои ядовитые зубы основательно воткнуты в ее тело, хотя еще и не разорвали ткань ее платья… рубахи… хитона… А, черт, неважно! Одежки, одним словом.

Одежка-то наверняка из плотного шелка. Рубашки из него азиаты надевали в бой. Он не рвался даже под ударом стрелы. И наконечник можно было извлечь из раны, потянув за шелковую оболочку, — и остаться при своих внутренностях.

Умная старая сука! Я брезгливо вытаскиваю зубы из ее плоти. Продолжая, впрочем, крепко держать хилое туловище ручищами с бликующими под лампой когтями. Острыми как бритва когтями.

Освободив зубы, я аккуратно ставлю на место не по-человечески вывернутую челюсть, деликатно кхе-кхекаю и произношу сакраментальное:

— Ты сссама-то к-к-кто-о-о?

— Не узнаешь сестру Трансаку? — ехидно спрашивает Карга.

— Врешшшь, — без тени юмора или раздражения заявляю я. У Черной Фурии вообще плохо с чувством юмора. — Ты мне никакая не сссессстра. И никакая не Транссака.

— Да уж, от сестры с таким имечком грех не отказаться, — полуобиженно, полунасмешливо бормочет Карга.

— Ты сссейчассс же ссскажешшшь мне, зачем ты вссе время притворяешшшься кем попало, — холодно отвечаю я и неожиданно растягиваю рот в змеиной ухмылочке — шире, чем это в силах человеческих. — А не то укушшшу…

— Надо же, догадалась! — одобрительно замечает Карга. — Да если б я не притворялась, ты бы меня уже вычислила. Оно мне надо?

Тем временем я укладываю тело Дубины на подвернувшуюся горизонтальную поверхность. Он холодный. Не как труп, но все-таки.

— Ладно, не до тебя сссейчас, придурошшшная! — решительно отмахиваюсь я и поворачиваюсь к Геркулесу.

Его запрокинутое лицо светится желтоватой бледностью, точно восходящая луна. Глядя на него, понимаешь значение слов "смертный сон". Он в коме. И не умирает лишь потому, что и я… не совсем жива.

А вот теперь мне совершенно все равно, что там затевала, затевает и еще только будет затевать Карга по имени Трансакция. Мне плевать на ее игрушки. Я с яростью (а с чем же еще?) осознаю: вот он, результат моей главной сделки, заключенной, как и все главные сделки, без участия разума. Возле инкубатора смертей я пожелала, чтобы боги, демоны, высшие силы или кто-нибудь, распоряжающийся всем этим складом утильсырья, сменил бы гнев на взятку. И даровал бы мне другую смерть, без болезненной преамбулы. И другую жизнь, без привкуса богадельни.

Это то, что я сказала — в уме, но четко и ясно. А смутно и без слов я попросила: я не хочу! возьмите другого! — и боги вняли.

Моя жизнь — в обмен на жизнь Дубины. Хорошо, что у высших сил благодушное настроение. Случается. И они дают мне последний шанс отказаться от обмена. Или совершить его наполовину. Вот как сейчас: пока я — не совсем я, пока я втиснута в туловище безбашенной твари, Дубина будет жить. Не слишком полноценной жизнью — как, впрочем, и я.

Ну, а если я умру — Геркулес вернется в мир живых. И мы больше не встретимся. Впрочем, оно и неважно. Я ДОЛЖНА исчезнуть. А если нет… Рано или поздно обмен состоится окончательно. И тогда умрет Дубина, самый верный и честный из нас двоих. Выбор невелик, но легче от этого не становится. Нет у меня ни требуемой подлости, ни благородной самоотверженности, чтоб выбрать одно — и отказаться от другого.

— Зря ты от меня отмахнулась! — удовлетворенно бурчит Трансакция. — Зря! Зрязрязрязря-а-а-а-а…

Еще немного — и она примется скакать на одной ножке. Ей весело наблюдать за моими метаниями над неразрешимой задачей полного или частичного самоубийства.

Гнев опять взрывается во мне. Вернее, вырывается на поверхность, точно дым из фумаролы* (Место на склоне вулкана, откуда выходят газы, растворенные в магме — прим. авт.). Это безнравственное создание по имени Сделка меня бесит. И бесит намеренно. Жить ей что ли, надоело?

Стоп! Может, ее-то как раз и следует убить? Убью ее — и все будет тип-топ! Потому что она тоже часть меня. Нас. Я не знаю этого наверняка — я чувствую… Итак, жизнь продолжается! За счет тщательно отмеренного убийства себя в четко поставленных границах…

— Нет! — визжит Сделка-Трансакция-Карга, отшатываясь от моей распяленной пасти и выдвигающихся наружу ядовитых зубов. — Я — твоя защита! Я! Вся информация у меня! Все ответы! Только я могу тебе все объяснить! Без меня все бессмысленно!

— Пофдно! — невнятно произношу я, продолжая держать зубы наизготовку. — Пофдно, фефтрифа! Ты фвое дефо фдефафа!

Конечно, обидно остаться без ответов, что и как — а главное, зачем — тут устроено. Придется жить без ответов. И без защиты, которую дают сделки. Любые — с людьми, с собой, с судьбой, с реальностью… Тот самый обмен, который я могу себе позволить.

Повезло, что я могу распорядиться Сделкой, а не она — мной. Больше я не позволю таскать нас с Геркулесом на поводке, словно кутят. И отводить нам глаза, когда в головах проясняется. Врать. Путать. Глумиться. Жертвовать нами. Делать пешками в своих играх. Сделка умрет.

Я вонзаю зубы в противно-теплую плоть, пахнущую гнилью и блевотиной. Она не может пахнуть иначе? Наверное, не может.

Сестрица Трансака расползается у меня в зубах. Просто протекает у меня меж пальцев и превращается в подтаявшую медузу. Кажется, она сделана из эктоплазмы, противная, невкусная старуха. Интересно, кто заменит ее на нашем пути?

Я стряхиваю слизь с пальцев и чувствую, как укорачиваюсь, сжимаюсь, возвращаюсь к прежним границам. Прежнее, человеческое тело кажется мне слабосильным и обременительным.

За моей спиной раздается осторожный шорох. Это Геркулес шарит рукой, пытаясь нащупать меч. Что за бестолковый тип! Думает, все на свете разрешается хорошим ударом меча.

Наверное, я еще не раз пожалею о сделанном выборе. Трансакция была изобретательнее и опаснее всех меченосцев мира.

Зато у меня есть верный и исполнительный защитник. Раб, убийца и королевский сын. С ним мы их всех сделаем!

Боже, как же я устала… Ничего не объясняя, я сбрасываю какой-то хлам с древнего продавленного дивана и падаю на него ничком. И засыпаю, засыпа-а-аю сном без сновидений. Последнее, что помню — Дубина набрасывает мне на плечи пахнущее сыростью одеяло…

Герка поправляет на моем плече наброшенное пальто. Я чувствую, как самолет трясет и раскачивает.

Крыло бьется так, что, кажется, самолет вот-вот начнет им помахивать, огни городов стремительно — уж очень стремительно — увеличиваются в размере и одновременно эдак непринужденно болтаются от нижнего края оконца к верхнему, фюзеляж страшно, бешено щелкает, а пассажиры встревоженно липнут к окнам.

Когда самолет сел, все заорали и зааплодировали. Кажется, я пропустила нечто важное и опасное. И хорошо!