"Власть над водами пресными и солеными. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Ципоркина Инесса)

Глава 9. Выбор между ложью и жестокостью

Вот и пришло мое время быть жестокой. Не все же прятаться за спинами Майки, Геры, Викинга, Дубины. Не все же перекладывать страшную ношу беспощадности на близких. Не все же выглядеть белой и пушистой за счет чужих рук, вымаранных в крови моих врагов.

Больному старому человеку положено ВСЁ. Он по определению имеет право на любое снисхождение, заботу и утешение, каких потребует. И если утешением ему будет луна с неба или вечное безбрачие потомков, полагается дать просимое. Или хотя бы пообещать — авось проситель долго не протянет, чтоб исполнением своего желания насладиться. Притом, что в каждой семье бытует история про старушку/старичка, которые, едва родня даст вожделенный обет безбрачия и луну на полку серванта поставит, сразу вскакивают на ноги и живут полноценной жизнью еще четверть века. Тем временем их чада маются без мужа и жены, а род человеческий — без месяца и луны.

Может, я и нелюдь страховидная, а только никаких обещаний давать не намерена. Ни я, ни Герка, ни девочки под аккомпанемент бабкиных стенаний ни рабских ошейников, ни монашеских апостольников на себя не наденут. Даже если бабуля после наших уступок стопроцентно выздоровеет без всякой операции и терапии. И пусть меня упрекают в том, что я мать никогда не любила, я лишь плечами пожму: тоже мне новость! Да, не любила. И чувство это, вероятнее всего, было взаимным и прогрессирующим.

Все, о чем я думаю бессонной зимней ночью, сидя на кухне у окна и глядя через лепестки белой орхидеи, Сонькиной гордости, на оплетенный кружевными тенями двор, — правда. Недозволенная правда. Мы можем ненавидеть ближайших родственников до того, что в зобу спирает. Мы можем желать им долгой, грязной смерти. Мы можем хотеть отнять у них последнюю радость в жизни. Мы можем знать, что они к нам относятся так же, как мы к ним. Извольте. Но — про себя, внутри себя, в себе. Не выносите ваши позорные чувства на люди. Не заставляйте остальных испытывать неловкость (а радостное оживление — тем более!) при виде того, как скрещиваются ваши ненавидящие взгляды. Блюдите приличия.

Я не прочь блюсти что положено. Но кто соблюдет мое право на свободный выбор? Кто соблюдет Геркино счастье? Кто соблюдет свободу моих сестер? Покажите мне этого блюстителя — и я первая принесу ему мед и млеко согласия моего!

Я не саламандра, резвящаяся в огне страстей, расцветающая в пламени скандалов. Не Черная Фурия, звенящая яростью, словно боевой песней. Не Викинг Меченосная-и-Сплеча-Рубящая. Не брала меня жизнь "на слабо", не учила темному искусству требовать жертв, не бросала на стезю — нет, на амбразуру — героизма… и все равно не уберегла мой разум от разрушения. Может, хватит уже прятаться от кровавой обыденности? Все равно самое ценное утеряно. Страшнее не будет. А больнее так просто не бывает. Кажется — вздумай кто отрубить мне палец, я даже не замечу.

Паника бьется в сознании удушающей волной. Завтра, вероятно, я потеряю сестер. Зато племянник останется. Выдержит положенное количество ссор, но полоумную тетку не бросит. А с годами авось и Майка с Сонькой поймут: я не только себя — я и его спасала. От участи хорошего, послушного мальчика, загубившего свою жизнь и жизнь любимой по мановению сухонького пальчика, по движению блеклых морщинистых губ, по взгляду пронзительных глаз подлой старухи. И дернул же нас черт родиться у такого сокровища…

На этой мысли я закрыла дверь перед собственным воображением. Подняла окостеневшее от долгого сидения тело, довела до кровати, завернула в одеяло с головой и затащила себя в сон, точно утопленника под корягу.

— Ну и трусиха же ты… — приговаривал Мореход, суя мне в руки знакомую горячую кружку с грогом, в пропорциях которого ром откровенно брал верх над чаем. Я сидела, стуча зубами, в капитанской каюте. Тело под двумя одеялами было холодным и мокрым, с волос по спине ползли ледяные струйки.

— Т-ты м-мен-ня из-з в-вод-ды, ч-чт-то л-ли, выл-ловил? — с трудом проговорила я и глотнула бурого огня из кружки.

— Ага, — просто ответил Мореход. — Не иначе, самоутопиться решила. В чувстве вины. Не понимаю я тебя.

— А ч-чт-то т-тут неп-понятного? — Я выдохнула, пытаясь справиться с челюстью, выбивавшей чечетку. Не вышло. — В-все п-пон-ним-маю, с-себ-бя с-сд-держ-жат-ть н-не м-могу.

— Что "все"? — хмыкнул Мореход. — Что ты права? Что иначе нельзя?

— Н-ну… д-да-а…

— А раз иначе нельзя, какого черта бояться?

Ром понемногу размораживал внутренности. И, что хорошо, речевой аппарат. Зубы перестали отплясывать друг на друге. Можно поговорить по душам.

— Не хочу девчонок терять. Привыкла за столько-то лет, что у меня есть сестры. Что они меня понимают и любят.

— Любить они тебя не перестанут. — Мореход назидательно погрозил пальцем. — А понимание со временем придет.

— Вот интересно, кто тут самый древний и опытный? Кажется, не ты, — съязвила я. — Дурацкие идеи насчет того, что "любовь все превозмогает"…

— …себя не раз оправдывали. И еще не раз оправдают. Любовь так просто не проходит, даже если человек совершает нечто ужасное. Скажем, убийство. А ты вроде бы никого смерти предавать не собираешься?

— Вроде нет. — Мне стало смешно. Я представила себя входящей с тяжелым, будто полный рюкзак, двуручным мечом, в квартиру мамашиной (а точнее, Сониной) подруги, где маменька нашла приют после рождественских разборок. Хозяйка, добрая душа, кидается на меня в прихожей, крича на смешанном русско-идише-немецком: "Остановись, безумица, опомнись, пощади свою старую мать!", соседи в смятении зовут полицию и хаус-мастера, болящая старушка лезет под диван, я нахожу ее по разбросанным тапкам, тяну за ногу из-под мебели, оружие скрежещет по полу, высекает искры об ножки дивана… Это не триллер, это водевиль.

— Вот и не трясись. Сколько раз за сегодняшний день ты повторила, что сказать собираешься?

— Несколько. Раз пятьсот, не больше.

— Затвердила?

— Не-а. Каждый раз по-новому получалось. И каждый раз все менее и менее убедительно.

— Это потому, что ты все свои претензии решила уместить в одну речь. Претензии, накопившиеся за целую жизнь. И вдобавок переубедить ее хочешь. Чтобы она поняла, сколь много нагрешила, и исправилась. Сама подумай: возможно ли это?

— Невозможно. Но попытка — не пытка.

— Еще одна глупая присказка. Всегда удивлялся: и для чего люди их выдумывают, а потом тупо повторяют? Твоя попытка стала пыткой еще до осуществления. Ты ничего еще не предприняла, а уже едва себя не угробила, — Мореход посмотрел на меня — проницательно так и сочувственно. Все-таки дельный он и разумный мужик. Настоящий друг, если галлюцинацию можно считать другом. Зря я от него отреклась.

— А как тогда? — задала я глупый вопрос. Знаю же, что ответит. Поставь задаче разумные рамки. Не ной, а требуй. Не истерикуй, а излагай. Не, не, не. Хотя так хочется излиться в жалобах, истечь потоком сознания, удариться в воспоминания и под конец позорно разрыдаться на мамочкином плече. На что и расчет: превратить единоборство воль в вечер воспоминаний.

Мореход снова ухмыльнулся. Он вообще улыбаться-то умеет? А то все усмешки да ухмылки. Ехидный тип.

— Главное — не старайся казаться круче ипостаси своей татуированной. С ее боевым-криминальным опытом ты соперничать не обязана. Викинг — это Викинг, ты — это ты. Друг на дружку вам равняться незачем… — голос Морехода пропадает где-то вдалеке, шум моря гасит его, наваливается тяжелым, мягким покрывалом… Я сплю.

Наутро сестры с ужасом смотрят на сосредоточенно-равнодушную меня. Простое причесывание волос и подкрашивание ресниц воспринимается как нанесение маскировки и проверка боезапаса. Рэмбо, итить его мать. И мою тоже.

— Аська, не обижай ее, — на все лады повторяют Соня с Майей. В глазах у них плещется предчувствие беды. Я только мотаю головой, как неудачно взнузданная лошадь. Не верят они в мои добрые намерения. Впрочем, я и сама в них не очень-то верю.

Чем ближе судьбоносная встреча, тем отчетливее понимаешь: сначала дело, страх потом. Отсчет пошел. Семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Дверь с противным скрипом отворяется. Я сильная, я выдержу. За моей спиной — моя семья. За моей широкой, надежной спиной.

— Асенька… — шелестит голос с кровати. Как говорила Джулия Ламберт, "Мими, "Богема"!"* (Фильм «Театр» режиссера Яниса Стрейча по книге Сомерсета Моэма — прим. авт.) — и все приемчики налицо. В полумраке белеет печальное лицо с кругами под глазами. Руки стискивают халат у горла. Только лилий у изголовья не хватает. Сейчас последует монолог на тему "Я силюсь понять, что я сделала не так".

— А ты неплохо устроилась, я гляжу, — тон взят. И всем сразу кажется, что взят неверно. Холодный, колкий, циничный тон. Таким с умирающими Мими не разговаривают. Ну, чем богаты, тем и рады.

— Да, со мной все так возятся… — благодарный взгляд хозяйке квартиры. Та всполошенно трясет рукавами: ах, что ты, дорогая, что ты, живи сколько хочешь, только живи! Добрая женщина. Хотя и чересчур доверчивая. Моя мать еще на ее похоронах простудится. — Но меня так беспокоит, что вы с Герочкой не хотите меня выслушать.

— Отчего же? Мы все здесь — и я, и Герочка. Именно для того, чтобы тебя выслушать. Вещай, — неудачное слово, ах какое неудачное! Эдак она во всей красе и не раскроется.

Нет, мою мать не то что словом — пулей не остановишь.

— Ты вот нашла себе какого-то странного кавалера, уехала с ним в чужую страну, непонятно для какой цели…

— Еще раз "отчего же?" Понятно, для какой. Потрахаться в романтической обстановке. Сойтись поближе на почве распутства и идти дальше по жизни рука об руку.

— Ася! Ты взрослая женщина! А ведешь себя, как твоя сестра, когда ей было восемнадцать!

Майя давится воздухом в углу. Но возмущаться вслух не решается.

— Намек на то, что я рожу без мужа? Поздновато спохватились, маменька. Поезд ушел. Я бы и рада, но…

— А вдруг он…

— Ага! Маньяк без приличного состояния и образования? Как ты там выражалась насчет Хелене?

— Вот тоже! — радостно подхватывает на глазах оживающая болящая. — Я говорила! Я предупреждала! Но вы же все такие умные — зачем вам меня слушать? Вот вы никогда меня не слушаете, а потом…

— А потом у нас начинается половая жизнь. Вот ужас-то! — всплескиваю руками я.

— Я только прошу вас подумать как следует! Вы всё по-своему сделать хотите, — срывается в безоглядный полет мысли маман. — И что? Все вокруг начинают называть вас на букву "бэ"!

Камешек в Сонин огород. Взгляд сестры вспыхивает яростью — и тут же угасает. Действительно, называют. Старые кошелки под предводительством мамули дорогой наверняка никак иначе не называют нашу любвеобильную, окруженную мужским вниманием Софи, живущую вдали от исторической родины неизвестно на какие доходы. Есть о чем подумать моим опороченным сестрам, запятнавшим светлое имя этого… как его… да хрен с ним, дальше, дальше, мамуля!

— Ты дождешься, что и тебя будут звать так же! А Гера дождется, что его обберут до нитки, квартиру отнимут! И у тебя тоже! Вы не знаете, какие люди на свете бывают!

Знаем, мамочка, ой знаем. Благодаря тебе как раз и знаем.

— Хотя бы сейчас послушайте меня, мне врать незачем, я и так одной ногой в могиле…

— Когда операция? — перебиваю я песнь о развратном Гайявате и корыстолюбивой Покахонтас.

— Я еще не решила… — с трудом переключается наша песенница.

— Решай. Здесь оперироваться, конечно, дорого. Очень дорого. Но, как я понимаю, платишь не ты? — из-под тяжелых темных век в меня летит злобный взгляд.

— Сонечка нашла мне немецкого врача. И хорошую клинику.

— Зачем? — искренне удивляюсь я. Настолько искренне, насколько вообще можно удивиться вещам, ответ на которые известен заранее. — У меня множество знакомых врачей. Среди них предостаточно отличных хирургов. Вырежут в лучшем виде. И держать в больнице долго не станут. Дома в комфорте отлежишься. Уже через пару недель будешь как новенькая. Так что нефиг тут Сонькины капиталы просаживать. Не нужно вводить ее ни в расходы, ни в мороку с продлением визы. Загостились вы, мамуля. Непозволительно загостились.

— Ася, как ты можешь! — раздается писк из-за моего плеча.

Взлетай, мой белоснежный дракон! Викинг, напомни мне, как это было, когда тебе стало все равно, кто из твоих близких еще жив, а кто уже умер!

— Я? Я еще и не так могу. Потому что в отличие от вас, девочки, прекрасно понимаю правила игры. Более того — со мной в эти игры играют далеко не первый раз. Только раньше я всегда позорно продувала. Итак, почтеннейшая публика! — я обвожу взглядом остолбеневших родственников и посторонних. Хозяйка квартиры, раскрыв рот, таращится на меня из угла. Я щелкаю пальцами, как заправский фокусник. Вот-вот из воздуха на головы присутствующих посыплются карты. И все — пиковые дамы. — Наша дорогая матушка изволит болеть. Предположительно, рак матки на нулевой стадии. Кстати, кто поставил диагноз?

— Очень хороший специалист! — шипит матушка, легко поддаваясь на мою провокацию. Она уже не лежит, а сидит на кровати, щеки ее горят здоровым румянцем. Откуда что взялось, куда что делось? Где чахоточная оперная Мими, где прежалостная обстановка последнего прощания? Мы — на турнирном поле, кони ржут, флаги плещут.

— Не спорю. Ты же регулярно обследуешься — и действительно, у хороших специалистов. Сама подбирала. С моим кругом знакомств среди медиков кому и доверить здоровье любимой мамочки? Итак, это они тебе про опухоль сказали? На последнем осмотре?

— Да!

Умц! Ловушка захлопывается. Я не торопясь достаю меч из ножен.

— Два месяца назад?

— Да!

— А еще тебе сказали, что матку стоит удалить — так, на всякий случай?

— Д-д-д… — в последнюю секунду мать ловит вырвавшееся «да». Но оно все равно повисает в воздухе. Ядовито улыбаюсь, меч лениво чертит восьмерки в воздухе.

— Ты, мамочка, забыла, что имеешь привычку после каждого обследования звонить мне и пересказывать в подробностях, кто что сказал. Твоя «смертельная» болезнь — из разряда old news, как американцы говорят. Не думаю, что мне поверят, я же чудовище, а не дочь, — медленно обвожу взглядом присутствующих, — но ты еще осенью сказала: опасности вроде нет. Без операции обойдусь. Лекарствами. На том и порешили.

— Я передумала!

— Вряд ли, — качаю головой я. — Ты просто пошла ва-банк. Если достаточно долго муссировать тему операции, валяться в темноте, отвернувшись к стенке, изводить родню, сделать всем стойкий комплекс вины — тебе даже не придется извиняться за гадости, которые ты говорила и делала последний месяц. Все мы — люди грамотные, много психологической лабуды прочли, припомним и этапы принятия смертельной болезни… Как там? Отрицание, гнев, торговля, смирение, если я ничего не путаю?

— О чем ты?

— О том, на что ты рассчитывала. Что хотя бы одна из нас догадается полезть в инет, но смотреть станет не статьи онкологов, которые пестрят ужасными словами типа «химиотерапия» и "пятилетняя выживаемость", а то, как облегчить бедной страдалице последние, может быть, месяцы на грешной земле. И увидит, что на первых стадиях принятия приговора обреченные капризны, неадекватны, одиноки и печальны. Им мерещится, что близкие ими пренебрегают, а медсестры саботируют свои обязанности. Еще бы, кому нужен бедный умирающий? Поэтому родным советуют быть терпеливыми, внимательными и покладистыми, чтобы "бедный умирающий" понял свою значимость… — Я смотрю на мать с брезгливым пониманием.

Не знаю, поверили мне Соня с Майкой или нет. Хозяйка гостеприимного дома — та наверняка не поверила. Откуда мне, молодой, гладкой и наглой, знать эти темные закоулки обреченного сознания? А откуда ей, психически здоровой и физически крепкой, знать, что эти самые закоулки — мой ежедневный маршрут? Я прохожу его снова и снова, от надежды к отчаянию и обратно, пока мой мозг качает, словно на весах, словно на волнах — от темного провала безумия к недосягаемому просветлению?

— Ася, это не ты говоришь, — благостным голосом заводит маман. В прошлый раз она поставила на запугивание — и проиграла. Сейчас попробует сыграть по-другому. — Это говорит твоя болезнь…

— Конечно, моя болезнь много чего делает. — Я легко соглашаюсь. Хотя лишь черти в преисподней понимают, чего мне стоит эта легкость! — Вот только моя болезнь не лазит в сеть, не разговаривает с твоими врачами и не видит от тебя ничего, кроме обещаний оформить опеку и сдать в дурку! — мой внутренний дракон, похоже, уступил натиску моей же внутренней ламии.

— Но ты же меня даже не слушаешь! — гнет свое мамочка. Жалобным голосом, но с непреклонностью поистине терминаторской.

— А что бы ты хотела сказать? — Я делаю заинтересованное лицо. — Ну, предположим, ты действительно очень больна. И тебе действительно очень нужна операция. Причем не в России, где врачи тебя двадцать лет наблюдают и знают до последней клетки, а в Германии, где добрый герр доктор видит тебя первый и последний раз. Мы согласно трясем кошелями. Что-нибудь еще?

— Прошу, прошу, — всхлипывает старушка, без энтузиазма всхлипывает, формально как-то, — подумай над моими словами. Я скоро уйду, о вас и позаботиться будет некому…

— Кроме нас самих. Мы же привыкли, что все на твоих плечах — и заботы, и решения, и выбор нам сексуальных и брачных партнеров. А тут вдруг — такая ответственность! Не. Мы нипочем не справимся. Натащим себе в постели маньяков, воров с большой дороги, аферистов с недвижимостью. Раньше-то ты нам не позволяла, а теперь — гуляй, душа! Покатимся по наклонной, притоны держать станем, наркотой приторговывать… — Я уже не сдерживаю свое чувство черного юмора. Черное чувство юмора. Сестры тихо хихикают в углу. Кажется, и эта партия за мной. Спасибо всем моим внутренним монстрам. Все свободны.

Чтобы искоренить в себе мамину дочку, мне не хватит века. Даже внезапная замена родной матери демоном-жнецом человеческих жизней, — и это не изменило моей сущности. Да уж, и рябина не становится дубом под ударами ветра, сколько погода ни лютуй.

Поэтому снаружи-то я убийца, а внутри — мягкосердечное, слезливое дитя, которому мироздание чем-то не потрафило. Значит, снова придется запираться от людей и настраиваться на нужную волну. На волну уничтожения.

Короля мне не жаль. Он негодяй, как все короли, завоеватели, просветители и основатели. На его счету озера — нет, моря крови, рядом с которыми прудик, пролитый мною, выглядит убого. И мне не жаль королей, идущих под раздачу из-за того, что стали опасны для своей страны.

А все-таки пойду проникнусь идеями ниндзюцу: безопасности не существует. Действие рождает противодействие, колебания идут по миру, равновесие раскачивается, мудрец восстановит его движением пальца, глупца оно похоронит под обвалом.

Как мне восстановить равновесие этого мира? Здешняя вселенная опирается не на меня. И не на Дубину. Мы — сотрясатели ее тверди. Мы — лава, разрывающая ее застывшую корку своим огнем. Мы — подземные духи, несущие смерть, не желая того. Потому что наше дело важнее ваших жизней. Мы лепим новый мир, отливаем его из горящего камня в форме, которую мир желает принять.

Значит, мы не сможем вернуть равновесие этой земле, как бы ни деликатничали. Здесь мы в роли первых, о которых говорил броллахан. Восстановители и держатели равновесия приходят только по следам первых, слепых и безжалостных ваятелей, устроителей ада на земле. Когда ад остынет, явятся хранители, следящие за своевременным приходом рождений и смертей, педантичные и такие же безжалостные, как мы. Но у них не будет нашего аппетита — и люди к ним привыкнут.

А сейчас… Я встала и с хрустом потянулась. Луна, луна, луна, выйди, выйди, выйди. Я не хочу пробираться коридорами в дурацком наряде стражника, я не хочу играть в гляделки с информаторами, я не хочу спектаклей и буффонад. Я хочу убить чисто и просто, выпустить кровь врага и уйти прочь, крышами, стенами, чердаками, кронами деревьев, словно демон ночи, на которого и спишут смерть еще не старого короля в запертой спальне с решетками на окнах и с недремлющей охраной у дверей.

Иди ко мне, луна. Иди, моя сообщница. Открой мне дорогу, покажи пути к стрельчатому окну за вмурованной решеткой, с огнем свечи в глубине, будто в кровавом рубине. Я запомню все, а потом ты уйдешь. Уйдешь совсем — и я попробую стать тенью в тенях. И, став ею, пойду, разузнаю, так ли хороша эта решетка, как о ней говорят.

Черепица на здешних крышах — дерьмо. Как они ее крепят — соплями, что ли? Идешь, словно вошь по перхоти. Надо вбить крюк в опору флюгера, привязать веревку для страховки, а на обратном пути вынуть. Если он выдержит такое надругательство, этот ржавый остов не то оседланной рыбы, не то русалки-транссексуала с кошмарной эрекцией.

Кому пришло в голову делать эркер на башенной стене, у самого окна королевской спальни? Ба, да это очко! Родимая средневековая латрина, доканализационное удобство, чтоб папаша всенародный не морозил себе яйца, бегая до ветру на крепостную стену! Сейчас-то она замурована, страна заслуженно гордится своей канализацией и оснащает кафельными сортирами даже занюханные караулки. Прямо мания какая-то. Но мне грех критиковать здешние мании: одна из них — как раз сохранение исторического облика зданий. Да здравствует средневековая нечистоплотность. Латрина закрыта каменным блоком, а блок всегда можно поднять. И войти к его величеству, как говорится, с черного хода.

Я стою и улыбаюсь в стекло. Луна устало кутается в тучи. Мое отражение проступает поверх заоконного вида на древний раритетный сортир: счастливое лицо разрушителя, дорвавшегося до любимого дела.

Дубина входит без стука. По официальной версии я — спасительница принца от неведомой напасти в неведомом краю. По неофициальной — ведьма-предсказательница, пускающая кровь взглядом. Что почти соответствует истине. И вот, я живу в комнате, смежной с его апартаментами, в башне напротив королевского крыла.

Дубина несет мне план, который пригодится в любом случае. Не все подробности можно увидеть, часами разглядывая стены и мерлонги* (Зубцы на стене — прим. авт.). Если есть возможность заполучить подробный план, для киллера это праздник.

— Информаторов не будет, — сообщает он. — Они слишком дешево стоят.

Понятно. Дешевизна информатора означает тотальную продажность. Нас перепродадут сразу после того, как мы их наймем. Никакой длины цепочка посредников не поможет.

— Геркулес, поди-ка сюда, — машу я рукой. Кстати, имя Дубины действительно Геркулес. Эркюль, блин. Эркюль Тринадцатый, кабы судьба судила ему воссесть на трон. Судьбоносный номер.

— Отсюда не прострелишь. — Дубина сразу понимает, о каком окне речь. Действительно, королевское ложе через окно не простреливается. Тут разве что ракета с тепловой наводкой помогла бы. Или уж сразу заминировать и снести ползамка, авось не промахнемся. Тьфу, какое скотство. Ненавижу взрывчатку.

— Я прохожу пристройками, конюшней, стеной, по стене к эркеру — и снизу вхожу в комнату. Через очко.

— Оно заложено.

— Не на всю толщину стены. Я знаю такие лазы снизу, из них любой камень выпадает. Смазка мешает! — я демонстрирую Дубине умудренную улыбку мастера проникновения в святая святых через жопу.

Их высочество имеют нахальство ржать, как конь на плацу.

— В общем, там должна быть доска поверх дыры. Скорее всего мраморная. Мемориальная! — усмехаюсь я. — Поднять — и ты на месте.

— А если нет? — осторожничает потенциальный Эркюль Тринадцатый.

— Вот ты и проверь. Наведайся к батюшке и поскандаль. Разбей что-нибудь. Заяви, что уезжаешь, женишься, устроишь переворот и требуешь назад свой полк. Истерика врага успокаивает. Значит, ты ничего не можешь поделать и от бессилия орешь.

— Иду. — Дубина поворачивается к двери.

Все-таки у него осталась эта нерассуждающая готовность повиноваться приказам… слава богу, только моим. Я — единственное существо, которому он может доверять. И правильно. Я сделаю все, как он задумал, а он сделает все… что задумал он же. Но по другому поводу.

Принимаюсь разбирать вещи, принесенные для меня его высочеством. Мне нужно добыть подходящего оттенка штаны и рубаху. Черный не годится. Не бывает черных теней. Серые, синие, бурые — но черными они не бывают. А тут сплошная чернуха! Он что, забыл, чему я его учила? М-мальчиш-шка…

В глубине меня раздается тихое, надсадное шипение. Эдакое шепелявое насвистывание. Что за черт? Я начинаю судорожно раздеваться. Как же неудобно иметь такие здоровенные альтер эго! Никакого гардероба не напасешься…

Это Черная Фурия. Он откликнулась на зов моего недовольства. Ее силы и ловкости хватит на любые стены. Никаких крюков. Пусть флюгер скрипит — он мне теперь без надобности. Длинновата я для лазания по стенам, но это можно исправить — ярость моя невелика и вполне поддается контролю… Так и есть! Я любуюсь на свое аккуратное, всего-навсего четырехметровое тело, не толще человеческого. То, что надо.

За стеной раздается сдавленное "Хэк!" Я пулей лечу к портрету нежной принцессы Сабры* (Принцесса, на которой женился Георгий Победоносец, убив дракона, державшего Сабру в плену — прим. авт.), ведущей на поводке крохотного зеленого дракончика, похожего на болонку, пораженную экзотическим недугом. Вместо драконьего глаза на меня пялится расширенный человеческий зрачок. Я отклячиваю челюсть на все 180 градусов и выдвигаю зубки, одновременно распуская шипастый воротник, устрашающе выгибаюсь и произношу:

— Ты меня видишшшшшшь?

Глаз дракона пустеет. За стеной кто-то тихо сползает на пол. Скажу Дубине, пусть уберет тело. Лес рубят — щепки летят. Шпионаж — работа опасная.

Решение найдено, план составлен. Королю осталось жить не больше двух дней. Пусть радуется моему прощальному подарку, если сможет.

Подумать только: сколько раз я рисковала шкурой, пользуясь слабым, медлительным человечьим телом, чтобы выполнить заказ и уйти от преследования, не ведая, каким оружием обладаю! Впрочем, любое тело можно превратить в оружие, если выхода нет. По доброй воле такого с собой не содеешь, но безвыходность вертит нами, как хочет.

Я возвращаюсь в своеобычное состояние и забираюсь в постель, под роскошное, шитое серебром, комковатое одеяло, пахнущее мокрой овчарней. Подушки обрушиваются лавиной, погребая под собой мою голову и верхнюю половину тела. Смяв уголок одной из них, можно дышать полной грудью и быть уверенной, что они задержат не только стрелу, но и пулю, пущенную в меня.

Если, конечно, кто-то осмелится зайти в мою комнату. За два дня, проведенных здесь, я даже горничных не видела. Приклеенный к косяку волос остается на месте. Видимо, местная охрана ограничилась подкартинным вуайеризмом. Извращенцы… Вытягиваюсь на животе и сплю, будто волк, зарезавший пяток ягнят и прикемаривший на месте кровавой трапезы.