"Герберт Уэллс. Хрустальное яйцо" - читать интересную книгу автора

миллиметра. И действительно, в полной темноте, накрытый куском черного
бархата, хрусталь хоть и слабо, но все же фосфоресцировал. Однако в этой
фосфоресценции было что-то странное, и видели ее не все. Так, например,
мистер Харбинджер - имя, известное всем, кто интересуется работой
Пастеровского института, - вообще не заметил никакого свечения. У мистера
Уэйса эта способность была несравненно ниже, чем у мистера Кэйва. И даже у
самого мистера Кэйва она сильно колебалась, обостряясь в часы наибольшей
усталости и плохого самочувствия.
Свечение в хрустальном яйце с первого дня словно зачаровало мистера
Кэйва. И то, что он долгое время ни с кем не делился своим открытием,
говорит о его глубоком одиночестве больше, чем мог бы сказать целый том
трогательных описаний. Бедняга жил в атмосфере такого недоброжелательства,
что вздумай он признаться, что вот такая-то вещь доставляет ему
удовольствие, как его мигом лишили бы ее. Он заметил, что с приближением
утра, при рассеянном освещении, хрусталь перестает светиться изнутри.
Какое-то время вообще удавалось наблюдать это свечение только по ночам в
самых темных углах лавки.
Тогда мистер Кэйв решил воспользоваться куском старого бархата,
служившего фоном для коллекции минералов. Сложив бархат вдвое и накрыв им
голову и руки, он улавливал игру света в хрустальном яйце даже днем. Но
тут ему приходилось быть начеку, чтобы не попасться жене, и он предавался
этому занятию, залезая из предосторожности под прилавок, только в
послеобеденное время, когда она отдыхала наверху. И вот однажды,
поворачивая яйцо в руках, мистер Кэйв увидел нечто новое. В глубине
хрусталя словно вспыхнула молния, и ему показалось, будто перед ним
открылись на миг бескрайние просторы какой-то неведомой страны. Он
повернул яйцо еще раз и снова поймал в тускнеющем хрустале то же видение.
Было бы слишком долго и скучно излагать все подробности этого открытия
мистера Кэйва. Достаточно сказать о результатах его опытов: держа хрусталь
под углом примерно в сто тридцать семь градусов к лучу света, в нем можно
было ясно и подолгу видеть широкую и чем-то совершенно необычную равнину.
В пейзаже этом не было ничего фантастического, он казался вполне реальным,
и чем сильнее был свет, тем живее и ярче обозначалась в нем каждая его
деталь. Всю эту картину пронизывало движение, подчиняющееся размеренному
ритму, и она непрестанно менялась в зависимости от направления луча света
и той или иной точки зрения. Так бывает, когда рассматриваешь что-нибудь
сквозь выпуклое стекло: стоит его повернуть, и все предстает в ином виде.
Мистер Уэйс уверял меня, что мистер Кэйв описывал ему все это очень
обстоятельно, без малейших признаков возбуждения, которое обычно
наблюдается у галлюцинирующих. Однако все попытки самого мистера Уэйса
увидеть сколько-нибудь четкую картину в бледной, опаловой глубине хрусталя
оканчивались полной неудачей. Видимо, разница в силе восприятия их обоих
была слишком велика и то, что представлялось одному четким, ясным, было
для другого всего лишь туманным пятном.
По словам мистера Кэйва, видение, открывавшееся ему в хрустальном яйце,
оставалось неизменным. Это была широкая равнина, и он смотрел на нее
откуда-то сверху, точно с башни или мачты. На востоке и на западе,
далеко-далеко, равнину замыкали высокие красноватые скалы, похожие на те,
что он видел на какой-то картине; на-какой именно, мистер Уэйс так и не
добился от него. Скалы тянулись с севера на юг (направление можно было