"Встреча с неведомым (дилогия)" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)
Глава девятнадцатая Я — ВЗРОСЛЫЙ!
Прошло пять лет. Мы живем в Москве, на прежней квартире. Я с отличием окончил среднюю школу и выбираю, куда идти.
Советчиков у меня хоть отбавляй. Советуют и те, кто имеет право давать советы (это еще не значит, что я их послушаю), и те, кто не имеет для этого ни малейшего основания. Непрошеных советчиков больше всего.
Моя милая бабушка — она постарела, но все такая же страстная театралка — советует мне стать артистом. Режиссер Гамон-Гамана, который бывает у нас очень часто и находит, что у меня «редкие способности перевоплощения», приглашает в театральную студию, где он преподает.
Мама — она помолодела и стала просто красавицей (папе это почему-то не нравится) — советует мне стать летчиком. Среди летчиков у нас много друзей и поклонников, и они без сомнения помогут мне стать вторым Чкаловым или Коккинаки.
Папа — он стал выдержаннее, на лбу появились залысины, загар с него сошел, у него уже брюшко, правда совсем небольшое (занимается гимнастикой); он уже не ездит по экспедициям, а заведует в университете кафедрой и пишет объемистые труды по теории географии — советует мне идти к нему на географический. Мне, как говорится, и все карты в руки. Шутка ли, отец заведует кафедрой!
Мой закадычный друг Вовка зовет на «инженерный факультет», потому что будущее, по мнению Вовки, за инженерами: коммунизм — это прежде всего невиданный расцвет техники. (С этим я не вполне согласен, потому что считаю: коммунизм — это прежде всего невиданный расцвет высоких и добрых чувств!)
Классный руководитель советует идти на литературный, потому что мои сочинения были лучшими в школе.
Женя Казаков — он по-прежнему частенько забегает к нам, и мы ему всегда рады — советует идти работать к нему: он заведует лабораторией космических лучей и пишет объемистую монографию. «Учиться можно и заочно», — говорит он. И с этим я целиком и полностью согласен. Потому что просто не в состоянии засесть снова на несколько лет за школьную скамью (пусть институтскую). Отчим Жени умер. Женя живет вдвоем с матерью.
Мы с отцом частенько получаем письма с плато. Оно теперь нанесено на карту и носит вполне официальное название: «Плато доктора Черкасова». Неподалеку от плато в тайге растет рудный поселок — Черкасское: там теперь добывают свинец. Полярная станция уже не станция, а обсерватория. Заведует ею профессор Кучеринер.
Валя вышла замуж за нашего милого Ермака.
Я думал, что ей нравится Женя Казаков. Наверное, так и было. Но Женя, видно, не любил ее. А Ермак любил. Как бы то ни было, но Ермак и Валя поженились. Мы их поздравили, послали свадебный подарок: радиолу и набор пластинок.
Кок Гарри Боцманов снова ушел в плавание. Корабль, на котором он кормит команду, бороздит холодные волны полярных морей. Изредка пишет нам. Письма его очень интересные. Семья эскимосов осела на плато. Им помогли отстроить дом. Дети подрастают и уезжают учиться в Магадан. Живут в интернате.
Механик Бехлер тоже прочно осел на плато. Коллектив обсерватории нынче большой, только научных сотрудников четырнадцать.
«А что же с Абакумовым?» — спросите вы. Закономерный вопрос. Отвечаю: Абакумова не судили. То ли отец сумел убедить кого надо, или помогло это самое «давность привлечения к уголовной ответственности», или, наконец, ходатайство коллектива полярной станции, но только Алексея Харитоновича отпустили с миром.
Абакумов работает наблюдателем на метеорологической станции «Горячие ключи» (жители рудного поселка зовут это место «Абакумовская заимка») — филиале обсерватории.
Жена его давно умерла, оттого и писем не было. А дочь Лиза живет с ним и замещает его на метеостанции, когда он уходит на охоту. Не могу эту Лизу себе представить!
Девять часов вечера. Окна раскрыты настежь. Глухо, как море, гудит Москва. У мамы премьера. Бабушка с ней в театре. Мы с отцом сидим в его кабинете. Он собрался идти встречать маму, но еще рано, и он присел выкурить папиросу.
Я нерешительно стою перед ним: сейчас говорить или потом?
— Эк ты вымахал, Николай! — с нескрываемым восторгом замечает отец. — Не подпирай потолок и сядь. (Я послушно сажусь рядом с ним на диван.) Теперь ты уже не так похож на мать, — почти с удовлетворением отмечает он. — Но и на меня не похож…
— Уродился ни в мать, ни в отца, — глубокомысленно отвечаю я. — Папа, ты не ходи сегодня встречать… Там же бабушка. Они вместе приедут на такси.
— Пожалуй… — соглашается отец. — А ты что, хотел поговорить со мной?
— Ну да!
Я подвигаюсь к нему еще ближе. Так мы сидим рядышком — отец и сын.
— Пора заявление в университет подавать, — помогает мне начать разговор отец. — Выбрал ли
— Нет, папа…
— Ну, как же…
— Вернее, выбрал, но еще не уточнил… Хочу осмотреться в жизни, подумать, чтобы не ошибиться. Поработаю с год или два…
— Ну, положим… Что же ты решил?
— Если ты не возражаешь… (У меня решение твердое, хоть бы он и возражал!) Хочу поработать на плато.
— Черт побери!..
— Я уже запросил Ангелину Ефимовну. Она зовет меня. Предлагает место лаборанта-коллектора.
— Ты получил от нее письмо? Что же до сих пор не сказал? Дай письмо!
Вынимаю из кармана куртки много раз читанное, смятое письмо. Отец почти вырывает его из рук. Он читает и от удовольствия смеется и причмокивает языком: «Хорошо! Молодцы! Ух, милые!» и так далее.
— Вот здесь я, папа, не понял, что это означает: «Начинаются работы планетарного масштаба…» О чем это она?
— Это понятно… Но в этом году они еще не начнутся… Ведь там, по проекту Кучеринер, будут заложены сверхглубокие скважины. Одна из тех, которые готовятся в СССР и в США. Да… Первые геологические «спутники», запущенные в глубь Земли.
Отец снова закуривает и предлагает мне папиросу, словно своему коллеге. Я иногда с ним курю, но никогда не затягиваюсь, меня тошнит от этого. На лице Черкасова-старшего полное блаженство. Не то от папиросы, не то от приятных размышлений.
— Так ты, папа, не против, если я поеду на плато? Отец с минуту как-то странно смотрит на меня. Потом берет мое лицо в обе руки и торжественно чмокает меня в лоб. Он взволнован. Что с ним?
— Ты не мог меня больше обрадовать, Николай! Этого я ждал от тебя втайне. Но я хотел, чтобы ты с а м выбрал. Я в тебя верил. Знаешь, когда я начал верить в тебя, как в человека? Когда ты спас меня из снежной ловушки. Тогда я еще не верил и здорово струхнул, мой мальчик! Я боялся, что ты сидишь где-нибудь неподалеку и… замерзаешь. А ты в это время ушел уже далеко… Очень далеко и от этой расщелины и от моих представлений о тебе. И в истории с Абакумовым ты вел себя как надо, несмотря на то что был очень мал. Тринадцать лет всего. Я знал, как ты его боялся! Он же в кошмарах тебе снился… Я горжусь тобой, сынок!
Может, это нескромно, наверняка нескромно, но я не могу удержаться, чтобы не вспомнить об этих словах отца. Это была счастливейшая минута в моей жизни. И я мысленно поклялся, что никогда не дам отцу повода стыдиться за меня.
Некоторое время мы, перебивая друг друга, предаемся упоительным мечтам о плато.
— Черт побери! — Отец выдвигает вперед нижнюю челюсть. — Ты едешь на Север, а я… остаюсь дома!.. — Отец как-то даже тускнеет от невыразимого унижения. — До чего я докатился!.. — стонет он. — Никогда не женись, Николай.
— Почему? — искренне удивляюсь я и поспешно добавляю: —А я и не очень-то мечтаю о женитьбе. Еще чего! Вон Женя Казаков не женился.
— Женька — дурак! — нелогично восклицает отец. Я становлюсь в тупик.
— Слушай же, — вновь веселеет отец, — я приеду к вам на плато. Ей-богу, приеду. Идея! Сейчас ведется подготовка к предстоящему Международному году спокойного Солнца. Завозится новая аппаратура, оборудование… Как раз сегодня мне звонили из Академии наук, что собирается большая группа ученых и специалистов для выполнения инспекторского осмотра полярных обсерваторий и станций. Мне стоит только заикнуться, и меня включат в эту группу. Для того и звонили… Пока это, а там будет видно. Ты когда выезжаешь?
— На той неделе.
— Зачем же на той — на этой. Завтра!
— Так я не соберусь!
— Ну, послезавтра — последний срок! И… слушай, Николай, скажи там в обсерватории, чтобы меня ждали.
Можно ли поверить — здоровущий парень, косая сажень в плечах, и страдает морской болезнью, или… как она там называется — воздушной. И все опять шутят в самолете: «А летчика из вас не выйдет!»
Когда меня несколько раз уже вывернуло наизнанку, я затих в удобном кресле…
Сначала я занял место позади, но потом какая-то женщина (позор!) настояла на том, чтобы уступить мне свое кресло в первом ряду, где меньше укачивает. Теперь я вроде как дремлю.
Вспоминаются проводы на аэродроме. Сияющее лицо отца, подавленное — мамы, заплаканное — бабушки. Она всегда плачет, расставаясь со мной, если я даже еду с родителями в Крым,
Пришел провожать весь наш выпуск. Девчонки принесли цветы. Ребята совали папиросы и книги на дорогу (а надо было захватить аэрон). Уговаривались писать друг другу. Я чуть ли не первый из нашего выпуска совершаю «вылет из гнезда». Правда, две закадычные подружки, Алка и Галка, поступают на завод. Вовка в последний перед подачей заявления момент решил сдавать в фармацевтический — там у него дядя в приемной комиссии. Смехота! Я его звал с собой на плато, он сказал: «Дураков нет!»
Пять лет прошло с тех пор, как мы оставили плато. Отец уехал неожиданно, передав полярную станцию Ангелине Ефимовне. В Академии сочли невозможным держать на какой-то глухой станции двух докторов наук. Отцу предложили заведование кафедрой, и он согласился. До сих пор не уверен почему. Я подозреваю, что это связано с мамой…
И мы вместо двух лет пробыли на плато всего один год. Правда, советской науке этот один год дал очень много. Исчезло белое пятно с карты Заполярья. Были получены точные ответы на многие недоуменные вопросы геофизики, гляциологии, климатологии и других наук. Значение этого года было тем больше, что все исследования проводились по единой программе наблюдений МГГ. Так я слышал. Самому трудно судить, потому что я еще слишком невежествен.
Я не забыл плато, которому присвоено имя моего отца, открывшего его. В театре или школе, дома или на многолюдных улицах — я всегда видел плато. Видел его в лучах полярного солнца и при блеске звездного дня. У меня все время было такое ощущение, будто мне чего-то не хватает. Я тосковал по огромным чистым пространствам, хрустальным рекам, засыпанным снегами или цветущими маками горным долинам. Мне не хватало ясной тишины, прозрачности воздуха, сияния голубых ледников. Это было сильно, как голод. А я даже не умел этого выразить словами. Я томился по Северу… Заворожил он, что ли, меня? В чем дело?
Стоило мне закрыть глаза, как передо мной, словно видение, разгоралось северное сияние таким, как я видел его в ту ночь, когда нашел Абакумова. На всю жизнь я полюбил Север, и не мне было его забыть.
И еще я скучал о тех, кто остался на плато. О Ермаке, Вале, Ангелине Ефимовне, Бехлере, Алексее Харитоновиче, Кэулькуте и его ребятишках.
Когда я думал в девятом, десятом классе о жизненном призвании, я уже знал, что это будет наука. Но мне бы хотелось, чтобы лабораторией служила сама земля и свод небесный. Я испытываю жгучий интерес к нашей планете. Сказать еще проще — я люблю ее. Не понимаю, как могло произойти, что наши ракеты уносились на миллионы километров в космос, к Луне, к Марсу, а в свою Землю мы прошли едва ли на семь-восемь километров.
Разве нам нужны от Земли только ее полезные ископаемые, которые лежат на поверхности? Существовала задача более высокая и дерзкая — управление внутренними процессами Земли, ее энергией.
То, что мы знаем о планете, на которой живем, ничтожно мало: вращение, приливные эффекты, тепло радиоактивного распада, земные токи, магнетизм… Но мы не знаем многого другого, быть может, самого главного! Тектоническая и вулканическая жизнь Земли — вот где надо искать. Радиус Земли… Геологическая вертикаль… Что мы найдем на ее протяжении? Эти мысли дразнили мое воображение.
Недаром я прожил целый год среди ученых. Я как будто заглянул в комнату, битком набитую яркими и ценными сокровищами, и, еще ничего не поняв, должен был закрыть дверь. Я видел, как поворачивались с медлительностью часовой стрелки барабаны самописцев, видел мерцание стекла и никеля в ценных приборах, но разве я что-нибудь понимал в этом? А желание понять, раз возникнув, развилось, созрело и принесло свои плоды.
И все-таки порой мне казалось, что в моей жажде знать было больше от поэта, чем от ученого. Не только знать, но и видеть, любоваться, любить… Почему меня так властно влек к себе Север? Почему я не смог забыть то полярное сияние, с которым был один на один в ту ночь, когда шел на лыжах по замерзшей реке? Это было потрясающе! Зрелище величественное, прекрасное и торжественное. Я помню, как Женя говорил о нем… Он в ту ночь не отходил от приборов, регистрирующих эту красоту.
А я бы мог и забыть о приборах, потрясенный виденным… Вот почему меня иногда одолевает сомнение, выйдет ли из меня настоящий ученый? Вот почему мне сначала нужно испытать самого себя.
В Магадане меня встретил Ермак. За эти годы он заметно возмужал, поправился, стал спокойнее и как-то похорошел. Мы обнялись. Признаться, я чуть не заплакал от радости. Он похлопал меня по спине, чтобы привести в чувство.
— А ты, брат, выше меня! — удивился он. — Ну же и вырос!
Он подхватил самый большой из моих чемоданов и чуть не присел от тяжести.
— Книги, что ли?
— Книги.
— А-а… Ну, пошли к вертолету. Наши тебя заждались!
Ей-богу, это был тот самый вертолет, я его сразу узнал! Мы тут же и стартовали, потому что Ермак ждал меня целых два дня, слоняясь по городу.
И опять, как тогда, проплывает внизу тайга, горы, снега, голубые ленты рек, редкие поселки и шахты.
…Ермак нарочно, озоруя, подержал вертолет над взлетной площадкой плато. Внизу прыгали и махали руками. Ангелина Ефимовна погрозила кулаком. Когда я смог выйти из вертолета, на меня обрушился тайфун поцелуев, объятий и рукопожатий… Может ли быть большее счастье, чем свидание с друзьями после долгой разлуки? Единственная неприятность, что все почему-то считали своим долгом заметить, как я вырос. Как будто было что-то удивительное в том, что восемнадцатилетний парень выше и мужественнее тринадцатилетнего мальчишки!
Ангелина Ефимовна (ну и загорела же!), еще более худая, живая и егозливая, чем прежде, снова и снова целует меня.
— Коля! — радуется она. — Нет, вы только посмотрите на него, товарищи! Я же ему по плечо!
Валя пополнела, похорошела, и теперь уже нет в ней ничего мальчишеского: красивая молодая женщина! Но глаза, как и были, — озорные и лукавые. И прежняя задорная улыбка.
Вот Бехлер постарел сильно, стал поджаристее и подобраннее. В нем появилось теперь что-то военное. Но уже совсем не по-военному плачет он, обняв меня. И я про себя подумал, что, должно быть, он очень одинок (ни семьи, ни родных), и обещал себе дать старику то, в чем он, наверное, нуждается, — душевное тепло и ласку. Меня очень тронуло то, что он так мне обрадовался. К великому позору, и мои глаза оказываются на мокром месте, но меня приводит в чувство Селиверстов.
Он деловито пожимает мне руку и, всматриваясь в меня, вежливо осведомляется, как мое здоровье. Он вроде стал меньше ростом и какой-то рассеянный. Я обнимаю милого ботаника и без церемонии целую его в обе щеки.
Здесь же и Кэулькут с Марией. Оба смеются, жмут мне руку и уверяют, что «однако, совсем узнать нельзя!»
Из-за них выглядывают ребятишки. Их, кажется, еще прибавилось — целый детский сад! А брат-близнец уехал в Мурманск. Зовет к себе, но Кэулькут уговаривает его вернуться. Я стараюсь вспомнить, слышал ли я от этого загадочного брата хоть слово? Кажется, нет.
Затем меня представляют незнакомым научным сотрудникам — очень милые молодые люди, — все они радушно пожали мне руку.
А где же Абакумов? Оказывается, ждал-ждал меня и уехал. Будет дня через три. У него посевная. Он снабжает свежими овощами всех сотрудников обсерватории.
— Никогда в жизни его не узнаешь! — смеется Валя.
— Почему?
— Без бороды. Он же теперь бреется. Дочка заставила.
Меня помещают в одной комнате с геофизиком Лешей Гурвичем, самым молодым из сотрудников. Он уже окончил аспирантуру, но выглядит ничуть не старше меня. У него пухлые губы, словно он надулся на кого-то, голубые навыкате глаза — может, кажутся такими из-за очков, — пушистые желтоватые волосы. Будто цыпленок в очках с открытки. Но парень, кажется, энергичный и совсем простой. Спросил меня, где я хочу спать, у окна или у двери.
Пока я переодевался, он расспрашивал про футбол.
— Надо организовать здесь команду, — сказал он, радуясь мне как новому футболисту. — В Черкасском, на рудниках, есть хорошая команда. Можно с ними сразиться!
И вот мы сидим в кают-компании за празднично сервированным столом, совсем как прежде, только нет здесь моего отца, Жени Казакова и кока Гарри. (Теперь не кок, а повариха Мария.) Вместо них незнакомые веселые парни—научные сотрудники. Живут они весело и дружно. Я рад, что буду работать с ними.
— Сегодня, Коля, четверг… — говорит Ангелина Ефимовна. — Осмотрись, отдохни с дороги, а в понедельник начнешь работать.
— Может, все-таки прикрепите Колю ко мне? — просительно говорит Валя.
— Нет. Мне самой нужен лаборант-коллектор! — отчеканивает профессор Кучеринер. — К тому же Колю интересует геотермика. Он мне писал.
Это правда. До чего же я счастлив! Для полного счастья не хватает только присутствия моего отца. Как мне будет его не хватать!..
До глубокой ночи сидим мы в кают-компании. Вспоминаем прошлое, мечтаем о будущем. По одному уходят спать новые сотрудники, а мы все сидим и разговариваем, благо светло за окном. Меня расспрашивают об отце. Взрывом восторга встречаются мои слова о том, что он должен побывать в обсерватории…
Расходимся по своим комнатам, когда уже глаза начинают слипаться.
Перед тем как уснуть, я смотрю на наручные часы (подарок отца на дорогу). Половина четвертого! А солнце все светит странным, призрачным, каким-то неземным светом, будто я попал на иную планету.
Утром Ермак с разрешения Ангелины Ефимовны «подкинул» меня на вертолете до Абакумовской заимки.
Я смотрю в окно и ничего не узнаю. За эти пять лет тайга изменила свой облик. В долине Ыйдыги между лиственницами и стлаником белеют палатки. Целый палаточный городок — лагерь партии геофизической разведки.
Хотя двое сотрудников нашей обсерватории торопятся на вулкан, Ермак делает в воздухе лишний круг, и мы проносимся над поселком. Место выбрано хорошее: с трех сторон подковой горные отроги — защита от суровых ветров. Внутри рубленые домики, палатки, шахты. Поселка Черкасского еще нет на карте — самый молодой рудник на Чукотке! Там у них и кино, и почта, и магазины, и больница. Правление — двухэтажный бревенчатый дом. Мы проносимся над самой крышей и берем курс на заимку.
Внизу скользят горы, скалы, причудливо изогнутые лиственницы на крутых склонах, фиолетовые от цветущего кипрея долины. Белый столб пара, как из кипящего чайника… Да это Грифон парящий! Огороды у речки и домик метеорологической станции, его прежде не било…
Вертолет не приземлился—некогда, — мне сбросили веревочную лестницу, и я быстро спустился. И вертолета как не было! Мы договорились, что обратно я вернусь с Абакумовым верхом на лошадях. Предполагалось, что я помогу ему управиться с огородом: у научных сотрудников летом каждая минута на учете.
Осматриваюсь. Неужели ту избушку разобрали? Нет,
На дорожке стоит девушка и, приподняв край широкой сборастой юбки, с сокрушением осматривает вырванный огромный клок.
— Не надо лазить по деревьям, ты уже не маленькая! — назидательно обращается она к самой себе. Вот чудачка!..
Я невольно останавливаюсь и рассматриваю ее, пока °на занята своей юбкой. Красивой ее не назовешь… Смуглая, черноглазая, лобастая, с большим ртом, коротким носом, насупленными черными бровями и густейшей копной развевающихся, перепутанных ветром темных волос. Сибирская колдунья! Высокая, гибкая, ловкая и вместе с тем угловатая и непосредственная.
 |
Она поднимает голову, сразу выпрямляется, и мы долго серьезно рассматриваем друг друга. Что-то на меня находит, и я, вместо того чтобы поздороваться, смотрю на нее и молчу.
О чем я думаю в это время? А ни о чем! Это я уже потом подумал, что Лиза плоть от плоти этой мощной, свободной и прекрасной природы. Художник бы сказал: «Вписана в ландшафт!» Бывает, что человек не вписывается в пейзаж, не подходит к нему. Но Лизу я и представить бы не мог вне этого простора, тишины, немеркнущего солнца, упругого плеска реки, птичьих голосов.
Мы одновременно нарушили молчание.
— Лиза?
— Николай?
Она протянула мне маленькую горячую, шершавую руку. Пожатие ее было искренне и крепко. На Лизе была вылинявшая на солнце красная блузка с подвернутыми рукавами. Смуглая обветренная рука по самый локоть в царапинах и ссадинах—следы лазания по деревьям и скалам. Кокетство ей, видно, было чуждо или еще не проснулось.
— Я одна дома, — сказала Лиза, — папа ушел на охоту. Он хочет угостить тебя свежей дичью. Я тоже тебя ждала. Папа много рассказывал про тебя и профессора Черкасова. Есть хочешь?
У нее низкий, глуховатый голос удивительно своеобразного тембра — никогда такого не слышал! Вообще Лиза ни на кого не походила. Она одна такая. И странно, с этой самой первой встречи я почувствовал в ней сильный, самобытный характер и ощутил некую тревогу. Было ли это предчувствием, но я понял, что встреча с ней не пройдет мне даром.
— А оленье молоко ты будешь пить? — с сомнением спросила она.
— Буду. Я уже его пил однажды..
Лиза провела меня в дом. В комнатах было чисто, свежо и просторно. Звериные шкуры на стенах, ситцевые занавески на окнах, охапка цветущего шиповника в глиняном кувшине на столе. А пол посыпан душистой травкой.
Лиза протянула мне кружку холодного молока, и я выпил стоя, залпом.
— Хочешь, пойдем навстречу отцу? — спросила она. — До часового наблюдения мы успеем вернуться. У меня есть часы. У тебя тоже?
Мы пошли напрямик через цветущую кипреем и желтым маком долину — дорог здесь все еще не было.
Мы сразу подружились.
Лиза рассказывала, как она росла в селе Кедровом.
— Я, кроме дяди, никого не любила, никого! — рассказывала она, сверкая глазами и даже побледнев. — Они плохо говорили об отце, будто он бродяга и преступник. И я им этого никогда не прощу! Только дядя всегда хорошо отзывался о папе. Знаешь, они вместе были в плену и вместе бежали. С ними еще несколько человек. Отец их вывел тогда. Я не могу любить тех, кто плохо говорит о моем отце! А ты разве бы мог?
— И я бы не мог, Лиза, — ответил я.
Мы взобрались на гору и остановились отдышаться. Впрочем, это я запыхался, она — нисколько. Ветер трепал ее платье и волосы.
— Смотри, вон папа! — воскликнула она радостно. — Мы как раз вовремя вышли. Я всегда его встречаю. Сама не знаю почему, узнаю, что он уже идет.
Я не сразу увидел Абакумова. Он шел еще далеко, пробираясь между кустарниками. За плечом его висело ружье, на боку набитая охотничья сумка. Алексей Харитонович увидел нас и замахал фуражкой.
— Я побегу ему навстречу! — скороговоркой произнесла Лиза и понеслась как вихрь, только юбка била по коленкам.
Я стоял и смотрел, как Абакумов обнял дочь: бережно, как самую большую драгоценность!
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |