"Патрик Уайт. Древо человеческое " - читать интересную книгу автора

(об австралийском нуворише, лезущем во дворянство); "Она дарила всякие
редкости и делала денежные подарки, как правило, излишне богатые, и у нее
краснели глаза от умиления своими поступками" (о Тельме). Иной раз Уайт
словно забывает о том, что ведет повествование от третьего лица, и допускает
прямые авторские высказывания: "Есть что-то гадкое в развитии искусственно
взращенной души" (о ней же).
С другими персонажами романа писатель обходится значительно мягче. С
появлением на страницах книги О'Даудов, Пибоди, Бурков и прочих соседей,
знакомых, каких-то непонятных родственников Паркеров и просто людей
посторонних стиль письма претерпевает очередную перемену. Все эти персонажи,
вместе и порознь, воплощают демократическую, разноликую, бурлящую,
неунывающую и цепко укоренившуюся народную стихию, "фальстафовский фон"*
австралийской литературы, впервые заявивший о себе миру в повестях и
рассказах Генри Лоусона. С ними приходит в роман Уайта комическая стихия
австралийского бурлеска: его язык - народное, сочное, соленое уличное слово;
и его принцип - умение видеть смешную сторону в тех сочетаниях
несовместимостей - высокого и низменного, малого и великого, жизни и
смерти, - которые и создают гротеск.
______________
* Так Ф. Энгельс в письме к Ф. Лассалю от 18. 5. 1859 г. называл
пестрое окружение "толстого рыцаря" сэра Джона Фальстафа в исторических
хрониках Шекспира (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2-е, т. 29. М., 1962,
с. 494).

Бытовые "жанровые" сценки появляются едва ли не в каждой главе романа,
а гротескные положения возникают чуть ли не на каждой странице и нередко
бывают жутковаты: уже говорилось, что Уайт любит сопрягать жизнь со смертью.
Но чувство меры и верность фольклорной традиции ни разу не изменяют ему в
"Древе человеческом", и поэтому его гротески не переходят в гиньоль,
сохраняя здоровую смеховую основу. Вот как, например, описывает Уайт бег
вокруг дома двух женщин, Эми и миссис О'Дауд, которые спасаются от
преследующего их с ружьем в руках и совершенно невменяемого О'Дауда: "Но
сама (Эми. - B. C.) тем временем все бежала и бежала, в туче пыли, что
подняли несколько всполохнувшихся кур, как бы предвидевших обезглавливание.
Куры вытянули длинные тощие шеи. Они включились в общее движение. И свинья
тоже. Та самая рыжая свинья тоже за кем-то гналась в этой гонке, и соски ее
бились о ребра; она мчалась галопом, хрюкая и выпуская газы, обуреваемая
весельем или страхом - не разберешь. Куры вскоре прыснули в стороны, но
свинья все бежала из приверженности к человеку".
Стилистика романа не менее сложна, чем его замысел, и, чтобы воплотить
второе через первое, Уайту пришлось преодолеть чудовищное сопротивление
материала. Задача оказалась по плечу большому художнику, но и его
подстерегали на этом пути опасности - декларативность, излишний пафос и
натурализм, - которых не всегда удалось избежать. Самый серьезный просчет
Уайта (на это указывали многие австралийские критики, в частности Д. Даттон,
и с ними трудно не согласиться) заключается в том, что Стэн и Эми порой
начинают превращаться из живых человеческих характеров в некие абстракции
"мужчины" и "женщины" как таковых.
При всем том "Древо человеческое" остается выдающимся явлением
австралийской литературы XX века. С появления романа прошло двадцать лет, а