"Патрик Уайт. Древо человеческое " - читать интересную книгу автора

кинопленку", - проницательно заметил соотечественник Уайта, писатель и
литературовед Хэл Портер.
Учитывая все это, может показаться не совсем понятным то
последовательное неприятие Уайта в официальных австралийских кругах, о
котором писал Д. Даттон. Но официальные круги проявили в данном случае куда
больше понимания или интуиции, чем иные литературные критики. Эти круги
почувствовали специфику уайтовской социальности. Уже "Тетушкина история" со
всей очевидностью свидетельствовала: Патрик Уайт - не из тех авторов, кто
будет умиленно взирать на любое, в том числе и австралийское материальное
процветание, воздержавшись от вопроса о том, какими духовными издержками оно
оплачено. "Древо человеческое" знаменовало переход Уайта к открытой полемике
с австралийским мифом, которую он продолжает и развивает каждым новым
произведением. Так что позиция официальных кругов в конечном счете выглядит
не такой уж бессмысленной.
Затерявшийся в австралийской "глубинке" и не существующий на картах
поселок Дьюрилгей ("Древо человеческое"). Девственные чащобы австралийского
леса, куда уходит горстка исследователей, случайных, чужих друг другу и
несчастных каждый по-своему людей, которых собрал и повел к гибели безумец,
одержимый идеей то ли доказать богу, что может его побороть, то ли доказать
самому себе, что он и есть бог (роман "Фосс", 1957). Вымышленный
среднебуржуазный пригород Сиднея Сарсапарилла и сам Сидней в романах "Едущие
в колеснице" (1961), "Прочная ма'ндала" (1966), "Вивисектор" (1970),
рассказах из сборников "Обожженные" (1964) и "Попугайчики" (1974). Для Уайта
все это - разные участки одной и той же "Великой Австралийской Пустыни", где
такие главные, в глазах писателя, формы приобщения человека к абсолюту,
природе и себе подобным, как любовь, труд, искусство и вера, подвергаются
ежечасному поруганию.
В книгах Уайта миф предстает с изнанки. Процветание оборачивается
элементарной нищетой либо "благородной" бедностью - одинаково уродливыми и
унижающими человека. Романтика тождественна бродяжничеству, стремление
пробиться к успеху собственным трудом приводит к чудовищному перенапряжению
физических и духовных сил, последствия которого Уайт умеет показать во всей
их физиологической наглядности. Практическая сметка и упорство в достижении
цели помогают человеку продать себя по максимальной цене (линия Тельмы в
"Древе человеческом"). Дух первопроходчества открывает дорогу к ницшеанскому
"все дозволено" и в итоге - к саморазрушению личности ("Фосс",
"Вивисектор"). Жизнерадостность перерождается в нравственную глухоту
эгоизма, удалая бесшабашность - в наглую безответственность, а в озверевшей
от шовинистического угара толпе даже солидарность выливается в слепое
насилие ("Едущие в колеснице")*. Наконец, место бесконечных обещанных мифом
перспектив в художественном мире Уайта занимает весьма конечная смерть.
______________
* Сюжетное ядро этого романа присутствует в "Древе человеческом" - см.
эпизод в гл. 13, рассказывающий о преследовании жителями поселка в годы
первой мировой войны немецкого батрака Фрица.

Зарубежная критика, думается, сильно преувеличивает живописание "танца
смерти" в творчестве Уайта. Он не абсолютизирует смерть, хотя дает ощутить
ее постоянное присутствие в жизни. Для него смерть - естественная
неизбежность, которой поверяется действительная ценность прожитой человеком