"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

следят за тенями в магическом кристалле. Голову Медузы, обращающую в камень
живых людей, тебе было дано видеть лишь в зеркальной глади. Сам ты
разгуливаешь на свободе среди цветов. У меня же отняли весь прекрасный мир,
изменчивый и многоцветный.
Начну с того, что я жестоко виню себя. Сидя тут, в этой темной камере,
в одежде узника, обесчещенный и разоренный, я виню только себя. В тревоге
лихорадочных ночей, полных тоски, в бесконечном однообразии дней, полных
боли, я виню себя и только себя. Я виню себя в том, что позволил всецело
овладеть моей жизнью неразумной дружбе - той дружбе, чьим основным
содержанием никогда не было стремление создавать и созерцать прекрасное. С
самого начала между нами пролегала слишком глубокая пропасть. Ты
бездельничал в школе и хуже, чем бездельничал в университете. Ты не понимал,
что художник, особенно такой художник, как я, - то есть тот, чей успех в
работе зависит от постоянного развития его индивидуальности, - что такой
художник требует для совершенствования своего искусства созвучия в мыслях,
интеллектуальной атмосферы, покоя, тишины, уединения. Ты восхищался моими
произведениями, когда они были закончены, ты наслаждался блистательными
успехами моих премьер и блистательными банкетами после них, ты гордился, и
вполне естественно, близкой дружбой с таким прославленным писателем, но ты
совершенно не понимал, какие условия необходимы для того, чтобы создать
произведение искусства. Я не прибегаю к риторическим преувеличениям, я ни
одним словом не грешу против истины, напоминая тебе, что за все то время,
что мы пробыли вместе, я не написал ни единой строчки. В Торки, Горинге,[6]
в Лондоне или Флоренции - да где бы то ни было, - моя жизнь была абсолютно
бесплодной и нетворческой, пока ты был со мной рядом. К сожалению, должен
сказать, что ты почти все время был рядом со мной.
Помню, как в сентябре 1893 года - выбираю один пример из многих - я
снял квартиру исключительно для того, чтобы работать без помех, потому что я
уже нарушил договор с Джоном Хзаром:[7] я обещал написать для него пьесу, и
он торопил меня. Целую неделю ты не появлялся. Мы - что совершенно
естественно - разошлись в оценке художественных достоинств твоего перевода
"Саломеи", и ты ограничился тем, что посылал мне глупые письма по этому
поводу. За эту неделю я написал и отделал до мелочей первый акт "Идеального
мужа", в том виде, как его потом ставили на сцене. На следующей неделе ты
вернулся, и мне пришлось фактически прекратить работу. Каждое утро, ровно в
половине двенадцатого, я приезжал на Сен-Джеймс-сквер, чтобы иметь
возможность думать и писать без помех,[8] хотя семья моя была на редкость
тихой и спокойной. Но я напрасно старался. В двенадцать часов подъезжал твой
экипаж, и ты сидел до половины второго, болтая и куря бесчисленные сигареты,
пока не подходило время везти тебя завтракать в "Кафе-Рояль" или в
"Беркли".[11] и Пьером Луисом, мне становится стыдно. Моя настоящая, моя
высшая жизнь - с ними и с такими, как они.
Я не стану сейчас говорить об ужасающих последствиях нашей с тобой
дружбы. Я только думаю о том, какой она была, пока она еще длилась. Для
моего интеллекта она была губительной. У тебя были начатки художественной
натуры, но лишь в зародыше. Но я повстречал тебя либо слишком поздно, либо
слишком рано, - сам не знаю, что вернее. Когда тебя не было, все у меня шло
хорошо. В начале декабря того же года, о котором я пишу, когда мне удалось
убедить твою мать отправить тебя из Англии, я тут же снова собрал по
кусочкам смятое и изорванное кружево моего воображения, взял свою жизнь в