"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

работу; мне было сказано, что я предъявляю слишком высокие требования к
твоему интеллекту, и что бы ты ни писал и ни делал, все равно ты
безраздельно и безоговорочно предан мне. Я не хотел мешать тебе в твоих
литературных опытах, не хотел обескураживать тебя. Я отлично знал, что ни
один переводчик, если сам он - не поэт, никогда не сможет в должной мере
передать ритм и колорит моего произведения; но мне всегда казалось, да и до
сих пор кажется, что нельзя так легко швыряться столь прекрасным чувством,
как преданность, поэтому я вернул и перевод и тебя. Ровно через три месяца,
после целого ряда скандалов, окончившихся совершенно безобразной сценой,
когда ты явился в мой рабочий кабинет с двумя или тремя приятелями, я тут
же, на следующее утро, буквально бежал от тебя за границу, под каким-то
нелепым предлогом, которым я пытался успокоить свою семью, и оставил своим
слугам фальшивый адрес, боясь, что ты бросишься вслед за мной. Помню, как в
тот день, когда поезд уносил меня в Париж, я думал, в какой немыслимый,
ужасный и абсолютно бессмысленный тупик зашла моя жизнь, когда мне, всемирно
известному человеку, приходится тайком бежать из Англии, чтобы избавиться от
дружбы, совершенно губительной для меня как в моральном, так и в
интеллектуальном отношении; причем тот, от которого я бежал, был не какое-то
исчадие помойных ям или зловонных трущоб, возникшее среди нас и ворвавшееся
в мою жизнь, это был ты, юноша моего круга, который учился в том же
оксфордском колледже, что и я, постоянный гость в моем доме. Ко мне, как
всегда, полетели телеграммы, полные раскаяния; я не обращал на них внимания.
Наконец, ты стал угрожать мне, что, если я не соглашусь с тобой повидаться,
ты ни при каких обстоятельствах не согласишься уехать в Египет. Ты знал, что
с твоего ведома и согласия я просил твою матушку отослать тебя из Англии в
Египет, подальше от пагубной для тебя жизни в Лондоне. Я знал, что если ты
не уедешь, это будет для нее ужасающим разочарованием, ради нее я согласился
встретиться с тобой и под влиянием сильного чувства, о котором даже ты,
наверно, не смог позабыть, простил тебе все прошлое, хотя не сказал ни слова
о будущем. Помню, как, возвратившись в Лондон на следующий день, я сидел у
себя в кабинете, грустно и сосредоточенно пытаясь решить для себя -
действительно ли ты такой, как казалось, вправду ли ты так чудовищно
испорчен, так беспощадно губителен и для окружающих и для самого себя, так
пагубно влияешь даже на случайных знакомых, не говоря о друзьях. Целую
неделю я думал об этом и сомневался - не слишком ли я несправедлив к тебе,
не ошибаюсь ли я в своей оценке? Но в конце недели мне вручают письмо от
твоей матери. Все чувства, испытанные мной, были выражены в этом письме. В
нем она говорила о твоем слепом и преувеличенном тщеславии, из-за которого
ты презирал свою семью и называл своего старшего брата, эту candidissima
anima,[26] филистером, рассказывала о твоей вспыльчивости, из-за которой она
боялась говорить с тобой о жизни, о той жизни, которую, как она чувствовала
и знала, ты ведешь, о твоем отношении к денежным делам, огорчавшим ее по
многим причинам, о том, как ты деградировал, как изменился. Она, разумеется,
понимала, что ты отягощен ужасной наследственностью и откровенно
признавалась в этом, признавалась в отчаянии. "Из всех моих детей, - писала
она о тебе, - он один унаследовал роковой темперамент Дугласов". В конце она
писала, что считает своим долгом заявить, что наша дружба с тобой, по ее
мнению, настолько раздула твое тщеславие, что стала источником всех твоих
дурных поступков, и настойчиво просила меня не встречаться с тобой за
границей. Я тотчас же ответил ей, что согласен с каждым ее словом. Я еще