"Чарльз Уильямс. Канун дня всех святых " - читать интересную книгу автора

же тонким, как разреженный пар его существования, сквозь безучастный воздух
мрачного мира, где единственное его оправдание одновременно являлось и
худшим из его обвинений. Стон прозвучал так пронзительно и высоко, что
Лестер показалось, будто и сама Эвелин вот-вот распадется и исчезнет, но
этого не случилось. Пальцы по-прежнему держали ее запястье, а Эвелин
по-прежнему сидела рядом, хныча и причитая, боясь даже заплакать погромче.
- Я ничего не делала, ничего. Совсем, совсем ничего не делала.
Что же они могли сделать теперь? Если ни она сама, ни Эвелин никогда
ничего не делали, то что бы они могли, что бы они сумели сделать теперь,
когда вокруг них не осталось никого? Когда они оказались заключены в
оболочку Города и сами - не больше, чем оболочки, и хорошо, если хоть
настоящие оболочки? Когда им остались лишь смутные воспоминания и муки
совести, горшие, чем память? Это было невыносимо. Словно подхваченная
древним порывом ярости, Лестер вскочила на ноги. Тело вскочило или только
оболочка - но это движение высвободило ее руку из чужой ладони. Она шагнула
в сторону. Лучше бродить одной, чем сидеть в такой компании; но не успела
она сделать второго шага, как Эвелин опять завела: "О, не уходи! не уходи!"
Лестер показалось, что она снова отталкивает Ричарда. Она приостановилась и
обернулась. Гнев пополам с жалостью, страх, презрение, нежность - все
смешалось в ее взгляде. Она увидела Эвелин, Эвелин вместо Ричарда. Она
смогла только воскликнуть:
- О боже мой!
Этим незначащим восклицанием они с Ричардом имели обыкновение
бросаться направо и налево, не придавая ему особого значения. Если гнев или
обида были нешуточные, к их услугам существовали и черти, и соответствующие
представители животного царства. Она никогда не думала, что в этом может
заключаться какой-то смысл. Но здесь, в темных сумерках молчащего парка,
каждое слово казалось значимым, каждое соответствовало своему смыслу; эта
новая любопытная точность речи висела в воздухе, как звучание незнакомого
языка, словно она поклялась на испанском или на пушту, и клятва обрела силу
заклятия. Однако ничего не произошло; никто не появился; даже легчайший
шелест не потревожил ночи, просто на миг ей показалось, что кто-то должен
прийти - нет, даже не так. Такое мимолетное ощущение возникает, когда
прислушаешься - не пошел ли дождь. Лестер вдруг стала странной сама себе,
слова и интонации звучали незнакомо. В чужой стране говорила она на чужом
языке, она говорила и не знала значения сказанного. Гортань, губы следовали
привычными путями, но значения привычных слов оказывались совершенно иными.
Она не понимала, чем пользуется.
"Я ничего не делала... О боже мой!" - так они говорили, и звуки
преобразовывались в слова могучего и точного доисторического языка. Губы
шевелились, произнося слова Адама, и Сета, и Ноя, только смутно осознавая
их значение. Она снова в отчаянии воскликнула: "Ричард!" - и узнала слово.
Только это слово и было общим для нее и для Города. Пока она говорила, она
почти видела его лицо, видела, как он произносит что-то, и думала, что
понимает смысл сказанного, потому что само его лицо было частью этого
смысла, как бывало всегда, и она жила в этом смысле - любила, желала,
корила его. Что-то понятное и огромное мелькнуло и исчезло. Она помолчала,
потом повернулась и сказала, куда ласковее, чем раньше:
- Эвелин, давай-ка сделаем что-нибудь.
- Но я ничего не делала, - снова зарыдала Эвелин.