"Загадочная личность" - читать интересную книгу автора (Христолюбова Ирина Петровна)

«Улетают мои вольтижеры»

Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости.

И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит:

— Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять?

— Нет, — отвечаю, — не пойду.

— Почему? — подозрительно спросила мама.

— Интереса, — говорю, — нет.

— У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать.

— Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа.

Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была.

Что тут начало твориться!

— Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе.

И все стали собирать меня в цирк.

— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.

— Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.

Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.

— В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.

На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.

— Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.

— Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.

Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?

Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.

Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.

На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.

— Здравствуйте, — сказала Аня.

— Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.

— Привет! — сказала я.

Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.

— Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.

— Она не румяная, а бледная, — сказала я.

— Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!

— Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.

Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:

— Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.

— Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.

Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.

«Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.

Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:

— Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.

Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.

Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки.

— Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна.

— А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня.

— Зачем же? Садись на вторую парту.

И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал.

Все засмеялись.

И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной?

— Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг.

Мы прибавили шаг.

Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк.

Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.

— Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.

— Конюшней пахнет, — сказала тетя.

— Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.

— Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.

Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.

А когда увидела!

Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.

— Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.

Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.

Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.

Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.

Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»

Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.

Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.

И с этих мостиков стали перелетать друг к другу. Раскачаются на трапеции, оторвутся — и летят.

Они летали! Летали под куполом цирка! И сердце мое падало и взлетало вместе с ними.

Рядом со мной сидел какой-то мальчик с отцом. Отец мальчику и объясняет, а я слышу:

— Те, которые летают, называются вольтижерами, а те, которые ловят, — ловиторами.

Я жадно прислушивалась, что он еще скажет. Но он ничего не сказал, а мальчик ни о чем больше не спросил.

Значит, вольтижеры и ловиторы.

Ловиторы качаются вниз головой, а вольтижеры летят прямо им в руки. Уму непостижимо — как это у них получается.

А когда они отлетались — стали нырять в сетку, как рыбки. А один очень молодой гимнаст, похожий на Ромео, зацепился ногами за купол, вытянул руки — и полетел вниз головой! Я даже глаза зажмурила. А когда: открыла — он уже стоял на сетке и улыбался.

Что там было еще после воздушного полета — я уже не видела. Мне казалось, что Ромео все еще летит вниз головой, и я закрывала глаза.

Но вот представление окончилось. Толпа вылилась из цирка и растеклась ручейками в разные стороны.

Мы пошли прямо. Через дорогу, через дамбу, через старый парк — домой.

Было темно и тепло. Хорошо было. Но если б было холодно и лил дождь — все равно было бы хорошо. Я думала о вольтижерах и ловиторах, об их непонятной для меня жизни.

— Что тебе больше всего понравилось? — спросила мама.

— Мальчик, который летит вниз головой.

— А львы разве тебе не понравились? — изумилась тетя. — Дрессированные львы?

— Понравились, понравились. Только не понравилось, что они дрессированные.

Тут все так возмутились, словно я невесть что сказала. Начали доказывать, какие страшные львы и как их боятся дрессировщики. Перед каждым выступлением, можно сказать, с жизнью прощаются. То ли останутся живы, то ли нет — неизвестно.

Папа не особенно много говорил, а тетя особенно много. Я вначале слушала, а потом стала думать о мальчике, который летает вниз головой. Так всю жизнь и будет летать вниз головой? «Мне бы тоже вниз головой, — затаенно подумала я. — Так же бы лететь, руки вперед, из-под купола. Странно все-таки — все аплодируют за то, что ты летишь вниз головой».

Мы подошли к дому.

— Дуся еще не спит, — сказал папа, посмотрев на освещенное окно.

— Уроки учит, — уверенно сказала мама.

Так она и учит! Она даже на уроках «Английский детектив» читает — три романа в одной книге.

А я на следующий день снова пошла в цирк. И еще через три дня. И все время стала ходить в цирк. Не каждый день, конечно, потому что денег надо было подкопить, на обеды мне сорок копеек давали.

Но, кроме цирка, я ни о чем больше и думать не могла.

Однажды сидела я на уроке и смотрела в окно. За окном еще голые деревья, на деревьях воробьи прыгают.

Марья Степановна что-то рассказывает, а я никак не могу вдуматься, о чем она говорит. В голове у меня музыка цирковая гремит. А потом в мозгу словно молоточки стали стучать: тук-тук-тук… Вначале так себе стучали, вразнобой, а потом все эти тук-тук-тук по очереди начали выстраиваться. Пауза — и опять тук-тук-тук. Пауза — и опять тук-тук-тук. И в то же время я о вольтижерах думаю, как они летят, вспоминаю. И кажется мне, будто это я лечу.

А в мозгу — тук-тук-тук… А потом вместо тук-тук-тук началось та-та-та-та, та-та, та-та-та-та.

И вдруг в моей голове откуда ни возьмись выплыли слова:

Так я же стихи сочиняю!

Я тут же схватила промокашку и записала:

Я ткнула подругу Таню в бок и положила перед ней промокашку. Я думала, Таня просто обалдеет. Но Таня прочитала, даже несколько раз, — и недоуменно надула губки.

— Какие вольтижеры, какие ловиторы?

— Никакие, — сказала я и положила промокашку в тетрадь.

Капустину, что ли, показать? Но с тех пор, как я не нашла в себе силы и мужества быть двоечницей, он меня не замечал, будто меня вообще на свете не было. А сам по-прежнему был двоечником, но никогда не гордился этим. Мне очень не хватало моего друга Капустина.

— Маша Веткина нам расскажет о реформах Петра Первого, — вдруг услышала я голос Марьи Степановны.

Я растерянно встала.

— Ты поняла вопрос?

— Поняла.

Но в голове у меня был сплошной сумбур. Я никак не могла сосредоточиться. А Марья Степановна спокойно смотрела на меня, уверенная в моих способностях. Она даже маме моей на родительском собрании об этом говорила. А мама — папе. А папа — сестре Дусе. А я от Дуси узнала.

— Расскажи о реформах Петра Первого, — прошептала Таня.

Я машинально взяла промокашку.

— Петр прорубил окно в Европу, — услышала я за спиной шепот Капустина.

— Петр прорубил окно в Европу, — сказала я.

— Правильно. Но как он это сделал?

«Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня… улетают мои вольтижеры…»

— На костях народа, — прошептал Капустин.

«Улетают мои вольтижеры…»

Марья Степановна удивленно смотрела на меня.

— Ну что ж, садись.

Я села. «Ловиторы не ловят меня… не ловят меня…»

— Пусти меня, уже звонок прозвенел — не слышишь, что ли, — сказала Таня, — И вообще, — строго заметила она, — ты могла бы стать круглой отличницей, если б не задумывалась на уроках неизвестно о чем.

— А если б ты задумывалась, то не была бы круглой дурой! — крикнул Капустин и захохотал смехом двоечника и прыгнул через парту.

— Капустин! — крикнула я.

Он остановился и, подумав, подошел ко мне небрежной походкой.

— Пойдем в цирк! — сказала я.

Капустин ничего не ответил. Он смотрел на меня изучающе.

— Пойдем в цирк! — снова сказала я.

Капустин неуверенно покачал головой. Он явно боролся с собой.

— А я качель в сарае повесила. Хочешь быть ловитором?

— Че-го?

— Да не знаешь, что ли? Воздушные полеты в цирке! Кто летает — тот вольтижер, кто ловит — тот ловитор.

Глаза Капустина засветились. Но тут же его лицо снова стало сурово и непроницаемо.

— Я тебе не прощу измену, — глухим голосом сказал он и пошел гордой и красивой походкой.

— Выдумала каких-то вольтижеров, ловиторов, за Капустиным бегает, — презрительно сказала подруга Таня, проходя мимо.

Я ничего не ответила. Не было у меня ни вольтижеров, ни ловиторов, и Капустина не было.

Я стояла, опустив руки. Тут подходит ко мне Аня Сухова. Подошла и молчит, смотрит на меня. Я говорю:

— Ты чего такая бледная?

Она говорит:

— Ты тоже бледная.

Постояли мы с ней, помолчали и разошлись.

После школы, не заходя домой, я пошла в сарай, где висела моя качель.

Этим сараем уже почти не пользовались. Его, наверно, забыли сломать, и он, заваленный строительным мусором, стоял возле нашего нового дома. Сарай был моим любимым местом.

Я протиснулась в дверь, закрыла ее и привязала веревкой.

Моя качель ждала меня. Моя качель, моя трапеция под куполом цирка! Вот я раскачиваюсь — раз-два, раз-два — и лечу! Лечу высоко под куполом. Как птица. Раскинула руки — и лечу!

Я вздохнула. Если сильно раскачаться, то влечу прямо в крышу сарая. Был бы Капустин, мы бы с ним что-нибудь придумали. Он бы стоял, расставив ноги, как матрос на палубе, и ловил бы меня. А я бы летела прямо ему в руки. Он был бы лучшим ловитором в мире.

Я тихо раскачивалась на качели, шаркая ногой по земле.

«Вот так и буду в этом сарае качаться? — вдруг подумала я. — И ловитора у меня никогда не будет?»

И тут я представила, как я всю жизнь качаюсь на качели — одна, в этом забытом всеми сарае. Лет пятьдесят уже прошло, уже Капустин с палочкой ходит, уже сестра Дуся по ночам кашляет, моя первая любовь — Валька Кошкин — знаменитым начальником стал, а я все качаюсь на этой качели.

Эта мысль меня очень расстроила. Я решила придумать что-нибудь другое, со счастливым концом.

Вот я прославленная вольтижерка в прославленном воздушном полете. Уму непостижимо, как я летаю.

А внизу, в зрительном зале, сидит бледный Капустин.

«Батюшки!» — шепчет Капустин и вспоминает всю свою жизнь. И горькое сожаление о том, что он не стал ловитором, охватывает его душу.

Я лечу! А в гостевой ложе, рядышком с директором цирка, сидит Валька Кошкин.

«Никогда бы не подумал», — говорит он, глядя в бинокль. Лицо его спокойно и уверенно.

Но когда прямо из-под купола я понесусь вниз головой, он вздрогнет про себя, и на мгновение на его лице проступит растерянность.

А сестра Дуся в это время где-нибудь заплачет в девятом ряду.

«Не плачь, Дуся, — скажу я ей потом, когда живая и невредимая буду пить чай с вареньем. — Это была заветная мечта моей жизни, и она осуществилась. А главное, Дуся, какой у меня ловитор!» — И я достану фотографию моего ловитора и покажу Дусе.

«Да видела я его, видела», — скажет Дуся, но тем не менее будет долго рассматривать фотографию, а потом опять заплачет.

«Не плачь, Дуся!»

— Не плачь, Дуся, — сказала я и, забросив качель на гвоздь, стала вылезать из сарая.

Мне казалось, что все так и есть и я уже лечу вниз головой, а Дуся плачет.

И я побежала ее утешать.

Но Дуся не плакала. Она читала «Английский детектив».

— Ты где была? — спросила она.

— В цирке, — сказала я.

— Все в цирке да в цирке, уж хоть бы не выдумывала.

Мне стало грустно. Ведь я не хотела Дусе врать. Я вытащила из портфеля книжки и села напротив Дуси.

— Пообедала бы вначале, а то сразу за уроки, — с иронией в голосе сказала Дуся.

Эта ирония обидела меня. Я не уроки села учить. Я хотела поговорить.

Но Дуся уткнулась в книжку и стала читать, читать.

Я открыла тетрадь, где лежала промокашка со стихами.

— Посмотри, Дуся, — скромно сказала я.

Дуся взяла промокашку.

— «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня», — прочитала она.

Я не спускала с Дуси глаз. Но лицо ее не изменилось.

— Это я сама сочинила.

Дуся пожала плечами.

— И все? — спросила она.

— Все.

— Таких коротких стихов не бывает. Это не стихотворение. — Дуся еще раз прочитала: — «Улетают мои вольтижеры…» Куда же они улетают? — удивленно спросила она. — Что, вот так летят и улетают куда-то? — Дуся хмыкнула. — Улетают мои вольтижеры… — Она помахала кому-то рукой, вдаль кому-то помахала — и засмеялась. А потом вообще хохотать начала.

— Да, летят и улетают, — сказала я.

— Летят и улетают? — переспросила Дуся, умирая со смеху.

— Летят и улетают, — с горечью сказала я.

Дуся еле-еле перестала смеяться.

— И что тебе дались эти вольтижеры, ловиторы?

— Дуся, — сказала я, — неужели ты не понимаешь, что это самая заветная мечта моей жизни?

Дуся совсем перестала улыбаться, притихла, задумалась. Видимо, мои слова произвели на нее глубокое впечатление.

— Одна, но пламенная страсть? — шепотом спросила Дуся.

— Да, — сказала я.

— Выдумываешь ты все, — вздохнула Дуся.

Я ничего не ответила. За меня всегда все и все знают — когда я выдумываю, когда не выдумываю. Однажды подруга Таня сказала, что я нарочно смеюсь, а на самом деле мне нисколько не смешно. Я перестала смеяться, хотя на самом деле мне было очень смешно.

Вот я и Дусе ничего не ответила. Защелкнула портфель, засунула его подальше под стол.

— Пойду, — говорю, — погуляю. По пятницам я люблю гулять.

Дуся с грустью посмотрела на меня.

Я вышла на улицу. На скамеечке возле дома сидел рыжий Колька Горохов. Так сидел, как будто его тут кто-то забыл. И лицо его при этом было задумчиво. Я очень этому поразилась. Ведь Колька был моим врагом на всю жизнь. А враги не должны грустить и задумываться.

Я уже далеко ушла, а он все так сидел.

Я шла в цирк. Вначале шла, а потом уже бежала. «Куда это, — думаю, — я так бегу?» А как пробежала парк и выбежала к дамбе, так и поняла, что в цирк.

Дамба идет в гору, а прямо на горе цирк стоит, как огромный шатер. Только стеклянный, светящийся весь. Праздничный.

Скорее в цирк! Сегодня пятница, а в пятницу в четыре часа представление.

Сейчас я увижу моих любимых ловиторов, моих любимых вольтижеров!

Ой, вдруг опоздала?

— Тетенька, сколько времени? — крикнула я.

— Без пяти четыре, — испуганно ответила тетенька.

Я тут и села. Не успею! А вот трамвай идет. Повезло, повезло! Всего-то одну остановку проехать.

Вот и цирк, и билет в руках. Правая сторона, самый верхний ряд. Ну и хорошо, всех видно будет.

Только я села, не успела отдышаться — началось представление.

Но что это? На парад вышли совсем другие артисты. Очень красивые, но совсем незнакомые.

А где мои? Где мои? И клоун не тот, совсем не тот клоун! Я даже привстала, чтоб получше разглядеть. Только что разглядывать — нет их. В груди у меня похолодело. Я поняла, что случилось непоправимое — они уехали, и я их уже никогда не увижу. Жди не жди — не поднимутся они под этот купол.

Рядом со мной сидела старушка. Вначале она не обращала на меня внимания, потом стала обращать. Когда выходил клоун, она начинала дергать меня за рукав и заразительно смеялась.

— Разве тебе не смешно? — спросила старушка.

— Смешно.

— Почему же ты не смеешься?

— Смеюсь. Про себя.

— Да ты же плачешь! Почему ты говоришь, что смеешься, если ты плачешь?

Тут она снова засмеялась, видимо, клоун что-то смешное сделал.

А я заревела. Так мы со старушкой и сидим — она смеется, я реву. Очень хорошая старушка, платок мне дала.

— В твои годы я тоже плакала, — сказала она. — Как он не падает — на одном колесе по канату! — воскликнула старушка.

Я перестала реветь. Действительно, как же это так — на одном колесе по канату?

Клоун ушел. И вдруг оркестр заиграл знакомый марш. Тот самый марш, под который всегда выходили гимнасты. Сердце радостно екнуло. Я схватила старушку за рукав:

— Сейчас воздушный полет будет!

Ударил барабан. Сейчас они выйдут, сейчас!..

Но вместо гимнастов на манеж вышел… слон. При чем тут слон? Как он смел выходить под эту музыку!

Я встала.

Все зашикали. А билетерша прямо-таки поджидала меня.

— Не разрешается с мест вставать! Чего заходила взад-вперед? Слышишь? Куда идешь? Кому говорят?

Я, видимо, пошла куда-то не туда. Но она все-таки меня не поймала. Я выскочила в вестибюль.

За моей спиной ликовала музыка, под которую ходил слон.

Я спустилась на первый этаж — и лицом к лицу столкнулась с Аней Суховой.

Мы обе были смертельно бледны. Мы без слов поняли друг друга и молча вышли на улицу. И молча сели на скамейку. И все еще молчали некоторое время, сидя на скамейке.

— Ты часто ходишь? — спросила я.

— Ага.

— Как это я не знала про тебя?

— И я про тебя.

Мы еще помолчали.

— Письмо клоуну написала, — сказала Аня и показала сложенный маленький листочек.

— Тебе клоун нравился?

— Ага.

— А мне полеты.

— Что мы сейчас будем делать? — прошептала Аня.

Я не знала, что мы будем делать.

— Давай убежим, — сказала Аня, — и будем циркачками. Ты будешь летать, а я смешить.

— Давай, — сказала я.

И мы пошли домой, чтоб захватить с собой кое-какие продукты.