"Йэн Уотсон. В Верхнем меловом периоде с "Летним пламенем"" - читать интересную книгу автора

- Эй, веселее! Будет и на нашей улице праздник! - Анита улыбнулась, и
мне это понравилось, хотя в улыбке сквозил какой-то натужный оттенок. -
"Летнее пламя" - надо же! Мне нравится заглавие, Бернард. Оно берет за
живое...
- Спасибо, - сказал я.
На самом деле я чувствовал, что не только поезд, но и я сам
решительно "не в фазе".
В ночь накануне поездки в Лондон я испытал очередной приступ
озабоченности. Сью спала беспробудным сном, а я вдруг очнулся и ощутил в
руках и ногах судорожное подергивание. Ноги хотели бежать куда-то, руки
хотели что-нибудь сделать и метались, как бабочки в паутине. Кого винить?
Опять меня преследует мой альбатрос *.
"Весенняя роса" была моим третьим романом, моей лучшей книгой, моей
надеждой наконец-то прорваться, выношенной в перерывах между лекциями об
эпохе Возрождения. Три с чем-то года назад, когда она вышла из печати, я на
волне эйфории успеха бросил работу преподавателя истории искусств.
Издательство "Юникорн букс" предложило мне контракт и, как померещилось
тогда, щедрый аванс под еще не написанное продолжение "Летнее пламя".
"Весеннюю росу" покупали неплохо и все же хуже, чем я надеялся. Какой же я
был дурак, что променял Джорджоне и Боттичелли на свободу, которая
обернулась тюремной клеткой! "Летнее пламя" по-прежнему висело у меня
камнем на шее, а мы все глубже тонули в долгах. И роман, кровь из носу,
надо было закончить - или вернуть аванс. А из каких, простите, доходов?
Меня все чаще подводила память - я забывал, кто есть кто среди действующих
лиц и что с ними по моей воле уже приключилось. Приходилось то и дело,
притом без всякой охоты, перечитывать "Весеннюю росу" и жалкие начальные
странички продолжения - и на это опять-таки уходили часы.
Руки сновали туда-сюда - дерг, дерг... Такими руками ничего путного
не напишешь. Время текло меж пальцев. И не происходило ничего нового,
только деньги таяли, о чем меня извещали регулярно и пунктуально. Если я
ленился нацарапать памятную записку и вывесить ее на видном месте, я
забывал даже то, что обещал Сью по дому или шестнадцатилетней Джульетте, -
и все потому, что берег свое драгоценное время для себя. Бедняжка Сью пошла
бы работать, да не могла: вот уже полтора года она мучилась припадками
парализующей усталости - какая-то самоновейшая вирусная инфекция.
Я не видел никакого пути назад, к тому Бернарду Келли, каким был
прежде. Мало-помалу я становился истерзанным безумцем. Можно ли надеяться,
что безумец сумеет раздуть пламя "Летнего пожара"? И почему я забываю,
почти забыл, о ком и о чем собирался писать? Наверное, потому что новая
книга стала для меня просто-напросто обузой, тяжкой, как свинец. С четырех
до шести утра я лежал без сна и нервничал, меня била дрожь, и я спрашивал
себя, скоро ли у нас не останется иного выхода, кроме как продать дом.
Сквозь занавески стал просачиваться рассвет. Тогда я разглядел нашего
кота Бена (полное имя - Бенвенуто), сонно растянувшегося в кресле. Большую
часть дня рыжий зверь тоже проводил в царстве снов. Обычно его
самозабвенная лень меня успокаивала: вот уж кто уверен в крыше над головой
и в завтрашнем дне, и не гложут его никакие печали... Сегодня зрелище
дрыхнувшего кота вогнало меня в панику. Почему мне не дано призанять у Бена
хотя бы часть его праздного, ничем не занятого времени? Ровно столько,
чтобы закончить "Летнее пламя" быстро и безошибочно: я пишу, а весь мир