"Шломо Вульф. Убежище" - читать интересную книгу автора

грохотом и хохотом на второй этаж, а там оказалось, что он забыл дома ключи.
Соседи же, сволочи, принципиально дверь не открывали. "Побудь здесь, -
сказал, наконец, мой любимый. -- Сейчас я открою..." Боже, как страшно было
смотреть, как он, в коньках! карабкается по водосточной трубе к нашему окну,
достает из-за пазухи заготовленный обломок кирпича, выбивает им стекло в
форточке, сует в нее свою куртку и с трудом, мучительно медленно,
вваливается внутрь. Мы намеренно прогрохотали коньками по паркету общего
коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг
друга, пока не остались в одних коньках, которые без конца пугали нас, звеня
по железной старинной кровати с блестящими шарами. Кровать была поразительно
мягкая, уютная, колени тонули в пухе, когда я осваивала позу сверху, да еще
в коньках. Он крепко держал меня за грудь, передавая через нее импульс нашим
движениям.
"Ты на них словно на музыкальном инструменте играешь. Маэстро ты
мой..." "На таком инструменте только мертвый откажется поиграть, - зарывался
он в меня лицом. -- Я тебя и заметил в первый раз только из-за твоего бюста.
Глаз не оторвать, когда ты даже одетая просто идешь по коридору или по
аудитории. Черт побери, думаю, вот бы ее с такой грудью в купальнике
увидеть! А потом представил, что ведь кто-то же на них и без купальника
смотрит. И не только смотрит, но проверяет на упругость. Вот бы мне так!.."
"И как проверка?" -- победно спрашивала я. "Тебе лишь бы смеяться." "Просто
ты так потешно вздрагиваешь когда я касаюсь твоих ног коньками."
"А не кажется ли вам, Смирнова, что сношение в коньках вообще
извращение? -- поправлял он воображаемое пенсне. -- Как это вяжется с
моральным кодексом строителя коммунизма?" "Нам, Смирновой, кажется, что в
моральный кодекс надо внести поправку: сношение без умеренного извращения,
как манная каша без соли, Феликс Эдмундович." "Ильич." "Кто это тут Ильич?"
"Я Феликс Ильич." "Прошу прощения, Владимир Ильич, но вы вашими дурацкими
коньками сейчас своей революционной подруге что-нибудь интимное
поцарапаете..." "Отлично, завтра поедем на дядину дачу и будем любить друг
друга в лыжах."
***
Этот последний учебный год прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось
соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги "для отчетности" давал
Феликс. "Тебе не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" - спрашивала
я, принимая очередную купюру. "Отнюдь. Все для конспирации." "А может
раскрыться маме? Сделай мне предложение -- и все станет легальным." "Я же
сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим
родителям." "А моя мама не в счет?" "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень
жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей напоминаешь начальство, а
она пасует перед каждой шишкой." "Тем более надо тебя познакомить с моими
стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится."
Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и
ездила к дяде в Балагое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный!
Зеркала, занавесочки и публика приличная. На меня смотрят, как на
иностранку...
Мы стояли с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и
грохотом туннели, между которыми за окном были бледноголубые бухты и серые
корабли, голые желтые холмы и довольно примитивные постройки на них.
Наконец, поезд затормозил у бесконечного перрона, и я увидела импозантного