"Шломо Вульф. Право выбора" - читать интересную книгу автора

против моей же формы секретности!.. Другое дело ты, Юрик. Тебе ещё не
поздно. Нафиг тебе этот холодный и голодный Комсомольск, где и евреев-то
нет? Этот город был построен зэками для поселения новых зэков в краю,
словно созданном сатаной назло Богу - для наказания лучших из людей. Там
жить нельзя. Сдай билет и шевелись. Я знаю, что уехать очень трудно, но
некоторым это удаётся. Я даже согласен ради твоего отъезда на любые свои
неизбежные неприятности. Знаешь, когда я бродил по роскошному тёплому
Каиру, по этим нашим ленинградским мостам над Нилом, по заваленному
невиданными плодами африканской земли рынку, я всё время думал: надо же,
прямо тут - рядом такие же пальмы, вечное лето и экзотические фрукты
субтропиков, такое же, как в Александрии море, вся эта благодать, но не
для арабов, не для короткой престижной командировки полезного еврея от
антисемиской армии, а для настоящих евреев у себя дома! Какое же это
счастье, Юрик, вообрази только, жить евреем у себя дома... И защищать этот
дом не жалобами в антисемиские органы квазиродины, а с оружием в руках!"
"А если всё это слова, как и тут? Мы с тобой как-то читали, как там евреи
встречают евреев... Я согласен, что евреи нашей ленинградской тусовки
выгодно отличаются от прочих наших же знакомых, но кто тебе сказал, что
население Израиля состоит из ленинградцев и москвичей? Вспомни все эти
страшные письма от вчерашних отказников своим родным, что печатаются в
газетах... " "Стряпня гебистов. У них просто нет иных аргументов."
Сидеть здесь одному было невыносимо. С отвращением надев мокрые плащ и
туфли, Юрий снова вышел под непрерывный холодный дождь. И вздрогнул от
полоски чистого неба невиданной голубизны. Такого тёплого голубого цвета,
подумал он, вообще не бывает в природе, подумал он. Если я и видел нечто
подобное, то в виде японской синтетики. Полоска прямо на глазах
расширялось, словно огромное небо его нового убежища всё охотнее улыбалось
гостю этого странно унылого, при всей его помпезности, города.
В отсветах всепроникающей сияющей голубизны иначе выглядели и коридоры
неприятно казённого, похожего на огромную школу, института. Праздничность
подчёркивал типичный, родной любому с детства августовский запах свежей
краски - начала нового этапа жизни, нового учебного года.
За дверью с табличкой "Зав-кафедрой" суетливо перебирал бумаги за столом
неопрятный старик. В городе, где евреи были редкостью, где население
путало подозрительных корейцев с какими-то вечно воюющими где-то далеко
еврейцами, удивительным образом уже второй встреченный Юрию в стенах
института человек тоже оказался евреем, причём оба не из тех, кем он
привык гордиться. Напротив, бывая в провинции, он старался с подобными
субъектами вообще не иметь дела. Но беда в том, что именно такие вот типы,
а не вышколенная ленинградская интеллигенция, искали немедленного близкого
его расположения и, встретив брезгливое отчуждение, мгновенно становились
такими врагами, что лучше иметь дело с откровенным юдофобом. Этот же был
почему-то априори настроен агрессивно. Его вялое рукопожатие, убегающий
взгляд, квакающий голос и ставшая натурой привычка кривляться "под
Райкина" сопровождались странным замечанием, что Юрий отнюдь не первый,
кому предстоит отбыть здесь срок. "Это относится и к вам, Ефим Яковлевич?"
- осторожно осведомился Юрий после взаимных представлений. "О, нет, я-то
тут всю жизнь. Я был главным конструктором нашего завода, когда вот таких
умников приводили утром ко мне на работу под конвоем и вечером уводили от
кульманов обратно на нары. Теперь времена изменились. Теперь каждый...