"Лео Яковлев. Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции " - читать интересную книгу автора

бедность, которая коварно подстерегла меня на исходе лет. И я вмиг
представил себя посреди роскоши. Это нетрудно было сделать, ведь роскошь
теперь обосновалась совсем рядом - и на экранах и в жизни - в мебельных и
прочих частных магазинах, салонах сантехники и бытового обустройства. Из
всего этого легким усилием воображения можно было смонтировать уютное
гнездышко с шелковым постельным бельем, легкими управляемыми жалюзями, с
баром, заполненным изысканными напитками (а не сиротливой бутылкой коньяка
"Херсонес" - аж четыре звездочки), с небольшим бассейном и скромной японской
видеотехникой, розовым какаду в золоченой клетке, комнатным водопадиком и т.
д., и т. п.
В этом созданном моей мечтой Эдеме со мной, конечно, не могло бы
произойти то, что случилось в моей обшарпанной квартире. Правда,
предательская память вытаскивала из своих закромов озорные стишки позднего
Пушкина о том, что богатство есть весьма слабый заменитель земных утех, о
которых я последнее время довольно часто вспоминал, глядя, как молодые люди
перебирают вошедшие в моду четки:

К кастрату раз пришел скрипач,
Он был бедняк, а тот богач.
"Смотри, - сказал певец без мудей, -
Мои алмазы, изумруды -
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, - он продолжал,
Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу".
В ответ бедняга равнодушно:
- Я? Я муде себе чешу...

В тот миг, когда я "перебирал" слова поэта "мои алмазы, изумруды",
перед моим мысленным взором возникло видение: человек с нездешним лицом
жестокого восточного властителя в слабом свете керосиновой лампы, почти
аладиновской, вытаскивает из битком набитого кожаного мешка какую-то длинную
цепь с прозрачными камнями в трех средних звеньях, и я запоминаю на всю
жизнь тусклый блеск красновато-желтого металла и нарядные радостные лучи
собранного этими волшебными камнями света. И еще слова на полузабытом мною
языке: "Не смотри так! Это все будет твое и..." Далее следовало дорогое мне
в отдаленные времена нерусское женское имя, дорогое и ныне.
Я прогнал это видение, опасаясь переступить черту запретных
воспоминаний, поскольку оно явилось не из волшебных сказок "Тысячи и одной
ночи", а из моего далекого нелегкого прошлого и лишь в дальнейшем приобрело
некоторые фантастические черты. Видение ушло, но осталось ощущение
обделенности: показав мне на заре жизни краешек иного бытия, судьба резко
увела меня в сторону, и теперь восточное богатство, однажды увиденное мной в
полутьме чужого жилья, казалось мне несметным. Стань оно моим, как мне было
обещано, жизнь моя была бы именно такой, какой я представлял ее сейчас в
своих сладких мечтах, и моей импотенции не было бы и в помине, поскольку эта
немочь с богатством и могуществом, как мне казалось, просто несовместима. Но
мечты мечтами, а продолжать свою жизнь я должен был, увы, не в розовых снах,
а в неприглядной реальности.
Лет тридцать назад, в тесной мужской компании после первых "стаканов",