"Карл Густав Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления " - читать интересную книгу автора

теологии. Он не мог не заметить, с каким вниманием я прислушивался к беседам
за столом, когда он обсуждал религиозные проблемы с кем-нибудь из своих
сыновей (все они были теологами). Я сомневался, знают ли теологи, близкие к
вершинам университетской науки, больше, чем мой отец. Из этих бесед я не
вынес впечатления, что их рассуждения имеют какое-то отношение к реальному
опыту, особенно - к моему собственному. Они спорили, исключительно "школьным
образом", о сюжетах из библейской истории, и меня несколько смущали
многочисленные упоминания о едва ли достоверных чудесах.
Учась в гимназии, я каждый четверг обедал в доме дяди и был признателен
ему не только за обед, но и за единственную возможность слушать иногда
взрослые, умные беседы. Это было чрезвычайно полезно для меня, поскольку в
моем кругу ничего подобного слышать не приходилось. Когда я пытался серьезно
поговорить с отцом, то встречал лишь настороженность и испуг. Лишь через
несколько лет я понял, что мой бедный отец не смел думать, потому что его
мучили внутренние сомнения. Он боялся сам себя и потому так настаивал на
слепой вере. Он хотел "отвоевать ее в борьбе", прилагая невероятные усилия,
чтобы прийти к ней, и именно потому он не смог воспринять благодати.
Мой же дядя и мои кузены обсуждали догматы отцов церкви и взгляды
современных теологов совершенно спокойно. Там, где все для них было
самоочевидным, они, похоже, чувствовали себя в полной безопасности, но имя
Ницше, например, вообще не упоминалось, а Якоб Буркхардт мог рассчитывать
разве что на снисходительную похвалу. Буркхардт был "либералом", "чересчур
свободомыслящим", и я понял, что он не вписывается в этот вечный и очевидный
порядок вещей. Мой дядя, по всей видимости, даже не подозревал, как далек я
был от теологии, и мне было очень жаль его разочаровывать. Если бы я не
осмелился прийти к нему со своими проблемами, дело неминуемо обернулось бы
катастрофой. Я ничего не сумел бы сказать в свою защиту. Зато мой "номер 1"
вполне благоденствовал, и мои скудные на тот момент знания были насквозь
пропитаны тогдашним научным материализмом. Меня лишь несколько "тормозили"
исторические свидетельства и кантовская "Критика чистого разума", которую в
моем окружении никто, очевидно, не понимал. Хотя мой дядя с похвалой
отзывался о Канте, кантовские принципы использовались им для дискредитации
враждебных ему взглядов, но никогда не применялись к его собственным. Об
этом я тоже ничего не говорил и потому чувствовал себя за одним столом с
дядей и его семьей все более неловко.
Учитывая мой комплекс вины, можно понять, что эти четверги стали для
меня "черными". В мире социальной и духовной стабильности моих родственников
мне делалось все неуютней, хотя я и нуждался в этих редких моментах
интеллектуального общения. Я чувствовал себя несчастным и стыдился этого. Я
вынужден был признаться себе: да, ты обманщик, ты лжешь людям, которые
желают тебе добра. Они не виноваты в том, что живут в своем надежном мире,
ничего не зная о бедности, что их религия - это их профессия. Им не приходит
в голову, что Бог может вырвать человека из этого "надежного" и
упорядоченного мира и приговорить его к богохульству. Я не сумел бы
объяснить им это. Посему я мог винить во всем только себя и должен был
научиться выносить это. Но последнее, к сожалению, мне не слишком-то
удавалось.
По мере нарастания внутреннего конфликта мое второе "я" казалось мне
все более сомнительным и неприятным, в чем я был вынужден себе признаться. Я
пытался подавить его, но безуспешно. В школе, среди друзей или на занятиях,