"Сновидения, гипноз и деятельность мозга" - читать интересную книгу автора (Ротенберг Вадим Семенович)

III. Психотерапия и тайны человеческой психики в норме и патологии

Мозг и мышление: «Я» защищает «Я» (о психологической защите)

В любой науке есть свои «вечные» проблемы, решить которые невозможно раз и навсегда, поэтому каждый раз ученые, предлагая то или иное решение, лишь надеются, что оно будет не отвергнуто, а только дополнено и расширено наукой завтрашнего дня. В психологии одной из таких проблем являются парадоксы психологической защиты.

Знаменитое предложение Сократа, адресованное каждому из нас – «Познай самого себя», – к счастью, невыполнимо. К счастью, ибо исчерпывающее познание самого сложного явления природы – человеческой личности – означало бы остановку в развитии нашего коллективного разума, да и прогресса в целом. А потому процесс самопознания бесконечен.

Но это лишь философский аспект проблемы. Если же говорить об аспекте психологическом, то невозможность полного самопознания и даже невозможность познания наиболее значимых движений собственной души – это просто необходимое условие нормального существования.

Из всех бесчисленных субъективных личностных ценностей есть одна, неизмеримо превосходящая все остальные и тем не менее парадоксальным образом часто ускользающая от внимания человека. Эта ценность – потребность в самоуважении, в достаточно высокой самооценке, а по существу – потребность в мире с самим собой. Только сохранение самоуважения, представление о себе как о достойной фигуре, соответствующей собственным идеалам или по крайней мере наиболее важным параметрам этих идеалов, позволяет человеку сохранять целостное, интегральное поведение, оптимизм перед лицом неудач и трудностей и высокую активность в условиях неопределенности, то есть в условиях повседневного существования, где неопределенность сопутствует самым важным судьбоносным решениям и поступкам: решению кем быть в этой жизни, с кем связать свою судьбу, как вести себя в условиях конфликта между желанием и долгом и т. п. Человек, утративший самоуважение, находится в постоянном конфликте с самим собой, сам себя отвергает и сам с собой не согласен, что очень быстро приводит либо к дезорганизованному поведению, либо к депрессии, которая делает невозможным любое поведение.

Между тем, у каждого из нас всегда достаточно оснований для такого внутреннего конфликта. Более того, чем выше и сложнее душевная организация человека, тем чаще возникают у него противоречивые, взаимоисключающие потребности. Так, желание добиться успеха и заслужить признание нередко приводит к враждебности к потенциальным соперникам – к тем, кто превосходит нас талантами или работоспособностью. Но такая враждебность, основанная на зависти, унизительна для человека с высокой самооценкой, искренне полагающего, что талант и работоспособность достойны уважения, и что он сам этими свойствами не обделен.

Для того чтобы поведение человека, как говорят психологи, было интегрированным, не распадалось на отдельные, несвязные элементы, не превращалось в хаотическое, в сознании не должны сосуществовать две разнонаправленные, но одинаково сильно выраженные потребности, побуждающие к взаимоисключающему поведению. То есть сознание не должно «заражаться» теми «соблазнами», реализовать которые человек может только ценой отказа от принятых им моральных ценностей, а значит – и от собственной личности.

Парадоксы же состоят в том, что механизмы психологической защиты охраняют «интересы» сознания, но сами «работают» без его участия. И мне представляется, что на современном уровне наших знаний они могут быть решены только признанием того, что во-первых, «образ Я», о котором мы уже говорили, присутствует как полномочный представитель сознания в бессознательном; во-вторых, вне зависимости от типа информации – словесной или образной, – обеспечивает мгновенную и многозначную ее оценку.

Необходимо сразу же подчеркнуть, что механизмы психологической защиты не имеют ничего общего с сознательными сделками с совестью, с поступками против совести. Если такие поступки проходят безболезненно для совершившего их человека, то это значит, что совести у него просто не было; человек может прекрасно знать, что такое поведение недопустимо с позиций морали, но это абстрактное знание, не вошедшее в плоть и кровь, не включенное в «образ Я», а потому совершенно бессильное. В этом случае нет и необходимости во включении механизмов психологической защиты, ибо нет моральных запретов.

Поразительно, до какой степени самые умные и образованные люди не способны оценить адекватно собственные переживания и подлинные мотивы своих поступков. Приведу всего два примера, но, на мой взгляд, весьма выразительных.

Несколько лет тому назад один выдающийся американский психолог, с именем которого связано целое большое направление в психологии, опубликовал статью о сновидениях, в которой в качестве иллюстрации привел собственный сон. В этом сне он играл в карты с друзьями, и на руках у него были прекрасные карты, сплошные козыри. Однако как только он начал выбрасывать эти карты на стол, все они, одна за другой, превращались в мелочь, которую противники могли легко побить. Для любого специалиста смысл такого сновидения совершенно прозрачен: сон этот свидетельствует о глубокой внутренней неуверенности человека, о его сомнении в качестве собственных «козырей». Трактовка эта не вызывает сомнений, и к тому же мне пришлось убедиться в процессе личных контактов, как болезненно уязвим и мучительно неуверен в себе этот действительно талантливый, но при этом чрезвычайно амбициозный человек и с какой острой ревностью и подозрительностью он относится к чужим идеям и успехам. Нет сомнения, что он отнюдь не был склонен сделать эти свои комплексы достоянием широкой научной общественности. Нет также сомнения, что при его уровне квалификации он без труда определил бы подлинное значение этого прозрачного сна, если бы его рассказал ему кто-то другой. Однако он остался полностью слеп к собственному сновидению и прокомментировал его так: «Этот сон отражает мою любовь к игре в покер».

Другой пример, и тоже сновидение, и тоже рассказанное квалифицированным психологом. Моя коллега, доктор наук, рассказала мне как-то сновидение, сильно ее взволновавшее. Она шла во сне в сопровождении сотрудников лаборатории по большому пляжу и внезапно провалилась в яму, которую сама она определила весьма примечательно: «глубокий песчаный карьер». Выбраться из нее самостоятельно она не могла. Сотрудники столпились на краю этого «карьера» и протягивали ей руки, но она не могла до них дотянуться. «Что бы мог означать этот сон?» – с тревогой спросила она меня. Разумеется, я не мог объяснить ей прямо, что он означает, но даже если бы я не знал обо всех ее глубоких внутренних сомнениях в своей профессиональной компетентности и соответствии уровню других сотрудников, я легко бы вывел все это из самого сновидения. Даже слово «карьер» является перифразом слова «карьера». О значимости игры слов в сновидениях много писал знаменитый французский психолог Лакан.

Воистину, прав Станислав Ежи Лец – «никому не рассказывайте своих снов, а вдруг к власти придут психоаналитики!»

Все механизмы психологической защиты делятся на четыре группы.

Первая включается уже на уровне чувственного восприятия информации (она и называется перцептуальной, от латинского perceptio – восприятие). В этом случае человек просто не видит и не слышит того, что может вызвать душевный разлад. Эта защита как бы отключает органы чувств от угрожающей сознанию информации.

Когда в процессе острого спора, затрагивающего значимые для человека моральные аспекты, вы вдруг замечаете, что ваш собеседник как бы не слышит ваши наиболее сильные аргументы, с очевидностью выставляющие его в неблагоприятном свете, – это значит, что в игру вступил этот механизм защиты. Закономерен вопрос – как же удается человеку не услышать именно то, чего он слышать не должен – ведь это означает, что он как бы заранее знает, чего именно не надо слышать. На первый взгляд, мы попадаем в логический парадокс. Органы чувств не воспринимают и не передают мозгу то, что опасно и неприемлемо для него. Но что, кроме мозга, может оценить, опасна ли данная информация или нет? Как можно оценить то, что еще не воспринято и, следовательно, не известно?

Мне кажется, объясняется этот парадокс следующим.

Каждый человек нарабатывает неосознаваемый опыт, который сам по себе позволяет, не прибегая к логической проверке, видеть в той или иной – в принципе нейтральной – информации сигнал возможной потенциальной опасности. Если в прошлом такая нейтральная информация достаточно часто предшествовала угрожающей и неприемлемой ситуации, она становится сигналом опасности. И тогда эта информация самим своим воздействием повышает порог восприятия у органов чувств – как бы воздвигает временное непреодолимое препятствие на пути как к сознанию, так и к бессознательному. Например, если мы обращаемся к собеседнику: «А хочешь, я докажу тебе, что ты неискренен (непорядочен, завистлив, мелочен и т. д.)?» – этой или подобной фразой вы предупреждаете его систему психологической защиты, что надо быть начеку и лучше бы профилактически выключиться из этого спора, хотя бы на время. Не удивляйтесь, если после этого часть ваших аргументов пропадет втуне, останется не услышанной – вы сами сделали для этого все, что могли.

Один мой знакомый, человек тревожный и мнительный, увидев прыщ на своей щеке, с беспокойством спросил меня о возможных последствиях. Хорошо зная его характер, я постарался развеять его опасения. Однако случайный свидетель этого разговора внезапно вмешался в беседу: «По-моему, вы напрасно относитесь к этому так легкомысленно. Это фурункул, он может быть очень опасен. Один мой товарищ умер от точно такой же штуки». Я внутренне ахнул и, не найдясь сразу, как ответить, протянул недоверчиво: «Ну-у, так уж сразу и умер…» И тут мой знакомый внезапно повернулся ко мне и сказал раздраженно: «С чего это вы вдруг заговорили о смерти? Разве речь шла о смерти?.» Было очевидно, что он просто не слышал реплики третьего собеседника. По-видимому, первые же его слова о легкомысленном отношении к прыщу послужили сигналом к «запуску» механизма перцептуальной защиты, ибо стало ясно, что ничего утешительного не последует. Он включился в разговор, только когда я заговорил вновь, ибо был заранее настроен на мою моральную поддержку и, что называется, нарвался на растерянный ответ непрошеному благожелателю.

Для того чтобы такой механизм «сработал», мир должен восприниматься во всем реальном многообразии и многозначности связей между явлениями, а это уже, как мы стремились обосновать в предыдущей главе, находится в компетенции правополушарного мышления. Если бы прогноз при такой форме психологической защиты основывался только на немногих – «логически высчитанных», однозначных – связях, она оказалась бы совершенно неэффективной: только «широкий невод», сотканный из бесчисленных нитей опыта, может уловить угрожающие сигналы до их осознания. А так как в реальной жизни угрожающая ситуация совершенно необязательно возникает вслед за таким сигналом, то есть «оправдываются» далеко не все «наработанные» житейским опытом предчувствия, то механизм перцептуальной защиты, когда он активен, работает с некоторой избыточностью, что делает его не очень выгодным, ибо он нарушает нормальное и полное восприятие реальности.

При определенных условиях этот вид защиты может стать опасным для физического здоровья. Есть категория людей, которые любой намек на собственное физическое неблагополучие воспринимают очень личностно. Они как бы не могут позволить себе болеть, ощущая болезнь как недостойную слабость. Уважение к себе включает у них уважение к собственному организму. Для этих людей заболевание – своеобразная психотравма, крах самовосприятия. Перцептуальная защита не позволяет этим людям заметить неблагополучие в собственном организме и обратиться к врачу вовремя. А когда болезненные симптомы все же пробивают брешь в этой защите, нередко бывает уже поздно. Установлено, что женщины с таким типом защиты нередко просматривают первые признаки опухоли молочной железы. Врачи и близкие, знающие о существовании такого механизма защиты, должны быть особенно внимательны к любым симптомам у тех, кто не склонен обращать внимание на свое здоровье и вроде бы стыдится болеть.

Если же говорить не о медицинской, а о психологической стороне проблемы, то столкнувшись с «глухотой» и «слепотой» собеседника, надо не злиться и не обвинять его в невнимательности, а задуматься, не наносит ли общение с вами удар по восприятию другого человека.

С другой стороны, далеко не всегда угрожающая ситуация заявляет о себе «предупреждающим» сигналом, то есть этот механизм не может обеспечить полную психологическую защиту. И если угрожающая информация «прорывается» сквозь барьер «предчувствия», воспринимается органами чувств, тогда вступает в действие другой защитный механизм, который психологии называют вытеснением: «конфликтная» информация воспринимается чувственно, но до сознания не допускается.

В этом случае значение информации должно оцениваться еще до ее осознания. Как это может происходить?

Исследования, проведенные в лаборатории Э. А. Костандова (Институт общей и судебной психиатрии), обнаружили, что при прочих равных условиях любая информация – и слова, и образы – чуть быстрее воспринимается и комплексно оценивается правым полушарием. И если признать, что образное мышление обеспечивает одномоментное «схватывание» всей информации в целом, улавливание ее наиболее общего смысла, то это не должно вызывать удивления. В результате такого опережения в левое полушарие можно не передавать ту информацию, которая способна возбуждать неприемлемые для сознания мотивы и представления, спровоцировать психологический конфликт.

А если мы признаем, что сознание «представлено» в правом полушарии «образом Я», то уже не должны удивляться и тому, что оценка информации с точки зрения ее приемлемости для сознания осуществляется в пределах лишь правого полушария, что именно оно принимает решение, переводить или нет эту информацию в сознание. Когда мы видим, что человек искренне не осознает очевидных преимуществ своего соперника и конкурента, во всех этих случаях причиной является вытеснение.

Но и этот защитный механизм имеет «окно уязвимости». Ведь образное мышление не способно к детальному анализу информации, вычленению из нее лишь травмирующих, конфликтных элементов, и поэтому вся информация, так или иначе связанная с неприемлемым мотивом, вытесняется целиком.

К тому же это очень дорогостоящая защита: ведь вытесненный мотив не исчезает, он лишь перестает мешать целостному поведению, но, перейдя в подсознание, продолжает «звучать в душе», вызывая неосознанную тревогу. В конце концов усиление ее начинает сказываться не только на самочувствии и настроении, но и на поведении – человек оказывается не в состоянии сосредоточиться ни на какой деятельности, его способность к решению текущих задач заметно ослабевает.

Может быть, одно из наиболее ярких отражений в художественной литературе это состояние получило в «Петербурге» Андрея Белого. Один из центральных персонажей этого романа – влиятельный сановник, сенатор Аполлон Аполлонович Аблеухов – живет в ощущении неуклонно надвигающейся катастрофы. Его любимый единственный сын связан с террористами и участвует в подготовке покушения на него, и отец смутно догадывается о чем-то подобном и получает достаточно прозрачные намеки от тайной полиции. Жить в такой неопределенности мучительно, но осознать до конца намерения сына отцу невозможно, ибо есть нечто более страшное, чем смертельная опасность, – крах представлений о мире, а значит – и о самом себе, эти представления создавшем и взлелеявшем. Очень хочется поверить в ошибку своих предчувствий, и отец стремится получить доказательства их беспочвенности, но в то же время очень боится их подтверждения. Угроза неприемлема именно потому, что исходит от самого близкого человека, она не вовне, она как бы изнутри. Осознать ее и принять меры против сына – значит разрушить все, что связывает сенатора с жизнью, а зачем тогда ее защищать?. Да и сын, по мере приближения момента покушения, все более ужасается неотвратимости катастрофы и старается не замечать ее надвижения. От книги исходит тревожное напряжение, мастерски переданное своеобразным стилистическим приемом – постоянной недоговоренностью, обрывающимися и как бы крошащимися мыслями, столь характерными для феномена вытеснения. Вот отец и сын за обедом говорят о человеке, в котором сенатор почувствовал опасную враждебность:

«Протянув мертвую руку и не глядя сыну в глаза, Аполлон Аполлонович спросил упадающим голосом:

– Часто у тебя, дружочек, бывает… мм… вот тот…

– Кто, папаша?

– Вот тот, как его… молодой человек…

– Молодой человек?

– Да, – с черными усиками.

– Так себе, заходит ко мне.

… Аполлон Аполлонович знал, что сын его лжет; Аполлон Аполлонович посмотрел на часы; Аполлон Аполлонович нерешительно встал.

… Аполлон Аполлонович о чем-то пытался спросить потиравшего руки сына… Постоял, посмотрел, да и… не спросил, а потупился…»

И немного позже, на балу, где сенатор мучительно пытается узнать своего сына и долго узнать не может (потому что в действительности пытается не узнать), феномен вытеснения проявляется уже совершенно отчетливо.

«Аполлон Аполлонович сообразил с решительной ясностью, что пока плясали там в зале – … его сын, Николай Аполлонович, доплясался до… Но Аполлон Аполлонович так и не мог привести к отчетливой ясности мысль, до чего именно доплясался Николай Аполлонович. Николай Аполлонович все же был его сыном, а не просто, так себе… – особой мужского пола».

Поскольку при вытеснении из сознания исключена информация, вызвавшая тревогу, то у человека нет даже ясного представления о ее причине, и невозможно никакое целенаправленное поведение, позволяющее от нее избавиться. Но и жить в такой тревоге трудно. Поэтому для сохранения психического здоровья механизм вытеснения должен регулярно «компенсироваться», замещаться другими формами защиты, например, так называемым механизмом рационализации ситуации.

Благодаря этому механизму человек интуитивно меняет свое отношение к ситуации таким образом, что она перестает травмировать его – вспомним, как часто поступаем мы по принципу лисы из басни, убедившей себя в том, что виноград-то, оказывается, зелен.

«Рационализировать» травмирующую психику ситуацию можно и по-другому.

Предположим, для осуществления каких-то очень значимых эгоистических целей, например, карьерных, честолюбивых притязаний, от которых, так как от «зеленого винограда» отказаться нельзя, человек должен нарушить некоторые моральные обязательства по отношению к окружающим. В этом случае начать реализацию этих притязаний невозможно до тех пор, пока не придет убеждение, что моральные обязательства нарушаются во имя более высокого долга (во имя успеха общего дела), либо уверенность, что обязательства утратили силу из-за «неправильного» поведения этих самых окружающих. Такое убеждение позволяет вернуться к активному поведению.

Достаточно яркий пример рационализации представляет известный монолог Сальери в маленькой трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери». Сальери убеждает самого себя, что в его преступных намерениях им движет не зависть, а чувство справедливости, что для всех, чуть ли не включая самого Моцарта, и особенно для искусства, будет лучше, если Моцарт исчезнет. В конце концов он начинает ощущать себя человеком, совершающим тяжкий, но необходимый долг, едва ли не жертвующим собой и своими привязанностями во имя этого долга.

Завистливый и агрессивный человек, столкнувшись с успехами соперника, объясняет себе, что это не он завидует, а ему завидуют, что он сам нуждается в защите от неспровоцированной агрессии соперника. Для такой защиты все средства хороши, ибо это ведь его хотят безвинно оскорбить, унизить или уничтожить. Нападение – лучшая защита.

Приписывание собственных качеств другому называется проекцией, и этот механизм повинен во многих недоразумениях и неразрешимых конфликтах, включая межнациональные, когда представителю другой нации приписывается все, от чего сам хотел бы избавиться. Зло, будучи воплощенным в другом, становится объектом яростной агрессии, тем более непримиримой, чем в большей степени подлинным источником этого зла являются закоулки души самого агрессора. Ситуация становится удобной – можно без ущерба для совести бороться с собственными недостатками в другом.

Невозможно подсчитать, сколько людей, якобы одержимых жертвенностью или благородным негодованием, в действительности борются за сохранение «лица» при совершении отнюдь не благородных поступков. Но не спешите бросать им упреки – они не по адресу, ибо человек не повинен в деятельности своих механизмов защиты. Однако если вы понимаете, как они срабатывают, вы можете своим поведением нейтрализовать их негативное действие на благо себе и партнера. Главное, что необходимо помнить – не старайтесь нанести удар по самоуважению другого, ибо его защитные механизмы постараются трансформировать ваш удар в бумеранг сокрушительной силы.

Порой защита по типу рационализации выполняет воистину приспособительную роль, позволяя человеку снизить уровень эмоционального напряжения безо всякого ущерба для себя и других. Вполне благородный вид рационализации – это такая трансформация поведения, когда человек вместо того, чтобы следовать разрушительным побуждениям, начинает вести себя прямо противоположным образом. Так, человек завидующий вместо того, чтобы дать волю зависти и правдоподобно объяснить себе свою враждебность, начинает из кожи лезть вон, чтобы помочь сопернику и создать ему «статус максимального благоприятствования». При этом он возвышается над тем же соперником в собственных глазах, воспринимая себя как человека более благородного, способного на жертвы ради других, пусть даже неоцененные.

Именно такая возможность почувствовать себя морально выше соперника является подлинной движущей силой этого поведения. И тем не менее – дай Бог всем нашим соперникам, и особенно в креслах начальников, именно такой способ психологической защиты, и пусть они чувствуют себя благородными благодетелями.

Перечисленные механизмы психологической защиты, как видим, действительно выстраиваются словно глубоко эшелонированная система обороны. Травмирующая ситуация вначале сталкивается с «предчувствиями», прорвавшаяся сквозь этот редут попадает в «ловушку» вытеснения, а затем рационализируется и тогда или попадает в сознание с «другим знаком», или же заставляет человека менять принятый им ранее «этический знак» на противоположный.

Но и этими редутами психологическая оборона не исчерпывается.

Любой конфликт представляется неразрешимым потому, что целостное осознанное поведение строится по альтернативному принципу: какое-либо действие или отношение автоматически исключает другое, противоположное ему с точки зрения установленных логических связей между предметами и явлениями. Привлекательное не может быть одновременно отталкивающим – и двойственное отношение к чему-то одному воспринимается как болезненное отклонение от нормы. Этические принципы, кантовский «моральный императив», утвержденные в сознании, не подлежат двусмысленной и тем более многозначной трактовке. Эти нормы вообще возможны только там, где есть система правил и логическая упорядоченность. Для социального общения это прекрасно, но нетрудно заметить, что такая прямолинейность и однозначность сознания и логического мышления с неизбежностью несут в себе предпосылки для непримиримых конфликтов. Мы сталкиваемся здесь с диалектическим противоречием: чтобы чувствовать себя уверенным и дееспособным, человеку необходимо опираться на гарантированный порядок. Но в то же время в столь жестких рамках четко очерченных координат поиск выхода из любой сложной и нестандартной ситуации затруднен и быстро заходит в тупик, так как возможности для нахождения компромиссов и преодоления противоречий очень ограничены.

Для образного же мышления таких альтернатив в принципе не существует, и притяжение вовсе не исключает отталкивания. Образное мышление позволяет снять противоречия благодаря «широте взгляда» – одновременного приятия всех возможных аспектов отношений между предметами и явлениями, между собой и миром. Поэтому образный контекст открывает новые дополнительные возможности для «примирения» конфликтующих мотивов.

Разве не бывает так, что при чтении художественного произведения или просмотре фильма наши симпатии так раздваиваются между «разнознаковыми» героями, что мы можем как-то примирить их в своем сердце?

Здесь речь идет не о «сделках с совестью», но о раскованности взгляда на ситуацию, из которой необходимо найти выход. Фигурально говоря, заключенный в замке Иф никогда не стал бы графом Монте-Кристо, если бы считал, что из помещения можно выйти только через дверь, то есть руководствовался бы лишь логическим опытом предшествующей жизни.

Правда, читатель может мне возразить: ведь герой Дюма действовал как раз очень разумно, логично. Но до того, как логично разработать новую концепцию спасения, герой испытал озарение, вообразил себя покидающим замок весьма нетривиальным путем. Если нее вернуться к проблеме психологической защиты, то можно сказать, что образное мышление играет огромную роль не только в восприятии и мгновенной оценке угрожающей сознанию информации, но и непосредственно в ее переработке. Действительно, в рассмотренных вариантах психологической защиты неосознаваемое защищает сознание и во многом определяет его направленность. Это хорошо видно при рационализации конфликта. Но особенно наглядно – в том механизме, который, можно назвать иррациональной защитой, наиболее очевидно проявляющейся в сновидениях.

Сновидения, как мы уже не раз отмечали, – одно из наиболее ярких проявлений активности именно образного мышления, правого полушария. Но дело не только в высокой активности образного мышления. Специфика сновидений состоит в том, что образы сменяют друг друга безо всякой видимой последовательности, а между тем спящего это не удивляет. Он не прогнозирует последовательность событий и в каждый данный момент воспринимает происходящее как само собой разумеющееся. Если во время бодрствования, в том числе и в условиях творческого поиска, результаты активности образного мышления подвергаются критическому анализу, то во время сновидений аналитические возможности мышления резко снижены. Не случайно некоторые исследователи склонны считать, что сновидения самой природой предназначены для творческого озарения. Но, во-первых, открытия во время сновидений совершаются относительно редко. Во-вторых, состояние творческого подъема часто сопровождается снижением потребности в сне, в том числе в быстром сне – «колыбели» сновидений. Но если принять, что одна из основных функций сновидения – участие в творческом акте, то возникает парадоксальная ситуация: при наиболее успешной творческой деятельности уменьшается длительность необходимого для этой деятельности состояния. Мне представляется, что отношение сновидений к творческому процессу более сложное и неоднозначное.

Некоторые предпосылки для творческого озарения во сне, действительно, существуют. Поскольку образное мышление оперирует реальностью во всем ее многообразии и богатстве взаимосвязей, то во время сновидений сознание, утратившее способность к критическому анализу, может «озаряться» такими качествами предметов и явлений и такими их соотношениями, которые во время бодрствования не осознаются из-за критической настроенности сознания.

Однако озарение – необходимый, но не венчающий этап творческого акта.

Во время сновидений в сознание из подсознания выплескивается вместе с ребенком слишком много воды – так много, что новорожденная идея или образ тонут в ней. Сознание должно критически оценить то, что предлагает ему образное мышление, и отделить зерна от плевел. А именно этого не может сделать сознание в сновидениях. Не случайно откровения во сне приходят чаще всего в форме метафор, как, например, в знаменитом сновидении Кекуле – бензольном кольце в виде змеи, укусившей себя за хвост. Это особенно относится к немногим фактам решения во сне научных задач – художественные образы могут являться с большей непосредственностью. И еще. В любом случае для завершения творческого процесса требуется дополнительная работа бодрствующего сознания. Таким образом, здесь проявляется важная закономерность: именно то, что способствует озарению, – ослабление аналитической работы сознания – отрицательно сказывается на завершающем этапе творческого процесса во сне, и поэтому потенциальные открытия в сновидениях в большинстве случаев так и остаются «вещью в себе», творчеством «для себя».

Но ведь решение мотивационного конфликта, на что направлены некоторые механизмы психологической защиты, как раз и является творчеством «для себя», для «внутреннего употребления», то есть, как и любое творчество, одной из форм поисковой активности. Отказ же от поиска решения даже не осознаваемого конфликта ведет к столь же пагубным последствиям, как и сознательный отказ от поисковой активности. И вот результаты некоторых исследований дают основание предполагать, что важнейшая функция сновидений – поиск на «психическом уровне», компенсирующий отказ от поиска решений реальных конфликтных ситуаций.

Разрешение конфликта во сне почти всегда условно, то есть реально только для иллюзорного мира сновидения. Но для личности важно уже то, что в этом мире она получает опыт активного и успешного поиска решения.

Да, образы сновидений в большинстве случаев быстро забываются, так как они не несут сознанию конкретной информации. Сознание как бы пассивно регистрирует результаты образного мышления. Но ведь во сне человек не осознает, что он видит сновидения, и сознание не возмущается их алогичностью и хаотичностью. И именно потому, что для спящего сновидение «реально», «образ Я» играет в нем такую же и столь же важную роль, что и в бодрствовании, то есть осуществляет и там свой контроль за «поведением» человека так же без прямого вмешательства сознания, как и при бодрствовании, ведь у действующего во сне «Я» сохранены такие социально обусловленные эмоции, как чувство стыда и т. д. Поэтому и во сне образы, которые отражают неприемлемый мотив, как и в бодрствовании, остаются вытесненными и не осознаются, а доводятся до сознания только те видения, в которых более или менее успешно разрешен психологический конфликт.

Словом, есть все основания считать, что «творчество сновидений», несмотря на то, что оно иррационально и не дает в подавляющем большинстве случаев реальных решений, способствует восстановлению поисковой активности после пробуждения.

Изложенная концепция о доминирующей роли правополушарного, то есть образного, эмоционального, «досознательного» мышления в охране нашего психического здоровья далека от своего окончательного решения. Скорее речь идет о теоретической модели, которая еще должна быть проверена и уточнена.

И в первую очередь вопросы, связанные с охранительной функцией сна.

В настоящее время получены данные о том, что в период от первых эпизодов быстрого сна к последним происходит изменение межполушарных соотношений: увеличивается число движений глаз, направленных вправо, и снижается амплитуда биоэлектрической активности левого полушария. Все эти результаты исследований американского ученого Д. Коэна свидетельствуют об увеличении в конце быстрого сна активности левого полушария. В нашей совместной с В. В. Аршавским работе также показано, что так называемая пространственная синхронизация мозговых биопотенциалов, которая отражает степень включенности какой-либо структуры мозга в деятельность, в первых двух циклах быстрого сна усилена в правом полушарии, а в двух последних – в левом.

Коэн предполагает, что чередование активности полушарий в различных эпизодах быстрого сна необходимо для некоего функционального баланса: в первых эпизодах быстрого сна повышается активность правого полушария, чтобы скомпенсировать, уравновесить стабильное доминирование левого в период бодрствования. К утру же вновь активируется левое полушарие, что отражает постепенный переход к бодрствованию. Однако здесь-то и начинается едва ли не самое любопытное.

Наблюдения над людьми самых разных этнических и расовых групп показывают высокую активность правого полушария во время первых сновидений – когда они только отыскивают подходы к решению мотивационных конфликтов, и увеличение активности левого в утренних циклах, когда «поиск во сне» заканчивается. Видимо, такая закономерность – общечеловеческая.

Но говорить о том, что во время бодрствования у всех жителей Земли пространственная синхронизация, межполушарные соотношения организованы столь же одинаково, нельзя. Во всяком случае, у представителей народностей, населяющих Крайний Северо-Восток нашей страны, как выявили исследования В. В. Аршавского, во время бодрствования относительно усилена активность именно правого, а не левого полушария.

Видимо, есть все основания сказать, что в бодрствовании межполушарные отношения зависят от того, «логический» или «образный» вектор имеет культура того или иного этноса.