"Н.А.Заболоцкий. История моего заключения " - читать интересную книгу автора

как уберечь свою иголку, огрызок карандаша или самое большое свое
сокровище - перочинный ножичек или лезвие от самобрейки. На допросы в
течение дня заключенных почти не вызывали.
Допросы начинались ночью, когда весь многоэтажный застенок на Литейном
проспекте озарялся сотнями огней и сотни сержантов, лейтенантов и капитанов
госбезопасности вместе со своими подручными приступали к очередной работе.
Огромный каменный двор здания, куда выходили открытые окна кабинетов,
наполнялся стоном и душераздирающими воплями избиваемых людей. Вся камера
вздрагивала, точно электрический ток внезапно пробегал по ней, и немой ужас
снова появлялся в глазах заключенных. Часто, чтобы заглушить эти вопли, во
дворе ставились тяжелые грузовики с работающими моторами. Но за треском
моторов наше воображение рисовало уже нечто совершенно неописуемое, и наше
нервное возбуждение доходило до крайней степени.
От времени до времени брали на допрос того или другого заключенного.
Процесс вызова был такой.
- Иванов! - кричал, подходя к решетке двери, тюремный служащий.
- Василий Петрович! - должен был ответить заключенный, называя свое
имя-отчество.
- К следователю!
Заключенного выводили из камеры, обыскивали и вели коридорами в здание
НКВД. На всех коридорах были устроены деревянные, наглухо закрывающиеся
будки, нечто вроде шкафов или телефонных будок. Во избежание встреч с
другими арестованными, которые показывались в конце коридора, заключенного
обычно вталкивали в одну из таких будок, где он должен был ждать, покуда
встречного уведут дальше.
По временам в камеру возвращались уже допрошенные; зачастую их
вталкивали в полной прострации, и они падали на наши руки; других же почти
вносили, и мы потом долго ухаживали за этими несчастными, прикладывая
холодные компрессы и отпаивая их водой. Впрочем, нередко бывало и так, что
тюремщик приходил лишь за вещами заключенного, а сам заключенный, вызванный
на допрос, в камеру уже не возвращался.
Издевательство и побои испытывал в то время каждый, кто пытался вести
себя на допросах не так, как это было угодно следователю, то есть, попросту
говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником.
Дав. Ис. Выгодского, честнейшего человека, талантливого писателя,
старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо.
Шестидесятилетнего профессора математики, моего соседа по камере, больного
печенью (фамилию его не могу припомнить), следователь-садист ставил на
четвереньки и целыми часами держал в таком положении, чтобы обострить
болезнь и вызвать нестерпимые боли. Однажды по дороге на допрос меня по
ошибке втолкнули в чужой кабинет, и я видел, как красивая молодая женщина в
черном платье ударила следователя по лицу и тот схватил ее за волосы,
повалил на пол и стал пинать ее сапогами. Меня тотчас же выволокли из
камеры, и я слышал за спиной ее ужасные вопли.
Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном деле,
эти бесчеловечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их
всерьез принимают за великих преступников. Рассказывали об одном несчастном,
который при каждом избиении неистово кричал: "Да здравствует Сталин!" Два
молодца лупили его резиновыми дубинками, завернутыми в газету, а он, корчась
от боли, славословил Сталина, желая этим доказать свою правоверность. Тень