"Павло Загребельный. Диво " - читать интересную книгу автора

расходились, чтобы снова собраться на освещенном пятачке, посмотреть друг
на друга, постоять, выкурить папиросу, взглянуть на темное море. Отаве не
хотелось возвращаться к людям. Отдохнуть в уединении - единственное, чего
он теперь желал. Поэтому сразу же, свернув вбок, мимо знакомого старого
платана, по вымощенной белыми плитками дорожке направился в молчаливую
тьму. О том, что случилось только что в кафе, он не думал. Странная пустота
была у него в груди, в голове, шел быстро, широкие белые плиты твердо
стлались ему под ноги, сзади доносились до него обрывки людских разговоров,
раз за разом накатывался шум моря, но чем дальше он шел, тем большая и
большая тишина залегала у него за плечами, слышно было лишь, как
неторопливо где-то далеко еще дышало море да стучали по твердым плитам
каблуки его туфель: стук-стук!
И вдруг к нечастому стуку его каблуков прибавился новый звук,
торопливый, нервный, еще далекий, но выразительный и четкий: тук-тук-тук!
Так, будто кто-то догонял его. Не совсем приятное ощущение, когда в
темноте, на пустынной дороге, догоняет тебя кто-то неизвестный. К тому же
Отаве вовсе не хотелось, чтобы кто-то нарушал его одиночество. Поэтому он
ускорил шаг, хотя и так был уверен, что вряд ли кто-нибудь сможет догнать
его. Разве что будет иметь более длинные ноги.
И все-таки кто-то его догонял. Все ближе, ближе слышно было -
тук-тук-тук! Упрямо, настойчиво, почти в отчаянье билось о твердые плиты
позади Отавы, который шел быстрее и быстрее, уже почему-то твердо
убежденный, что гонятся именно за ним, даже начинал уже догадываться, кто
именно, хотя не был уверен, но уверенность здесь была излишней, ибо все
равно знал эти шаги, откуда-то давно уже был почему-то известен этот
перестук каблуков, так, будто он только то и делал в своей жизни, что
прислушивался к перестукам женских каблуков и различал среди них один, тот,
который должен был когда-то услышать во влажной холодной темноте на
безлюдной аллее приморского города.
Он шел так быстро, как только мог, размашисто выбрасывал вперед то
одну, то другую ногу, ноги у него были длинные, вон какие; тот, кто
вознамерился гнаться за ним, должен наконец понять, что дело его начисто
проиграно, безнадежно от начала и до конца, и он, наверное, действительно
понял, погоня вроде бы начала отставать, перестук сзади становился все тише
и тише, а потом, когда Отава вздохнул уже свободнее, перестук вдруг
сорвался на беспорядочное, спазматическое: ток-ток-ток! - такой звук
раздается лишь тогда, когда бежит женщина, когда она странно выпрямляет
ноги, а тело ее и в это время описывает осторожные полукружья, ей трудно
удержать равновесие, поэтому она скорее и скорее выбрасывает вперед
негнущиеся ноги и выбивает каблуками: ток-ток-ток, а сама вяжет из
запутанных зигзагов своего покачивания нелегкую дорожку продвижения вперед.
И этот бег Отава мог бы отличить из тысячи и миллиона, хотя перед этим
никогда его не видел и не слышал. Это бежала она, никто другой. Та самая
художница Таисия, из-за которой, собственно, он только что в кафе
поссорился с курортниками. Там был какой-то поэт Дима, инженер и врач.
Он остановился и обернулся назад. Из темноты невыразительно
приближалось к нему ее белое пушистое пальтишко. Художница добежала до
Отавы и, запыхавшаяся, почти упала ему на плечо.
- Это вы? - делая вид, будто лишь сейчас узнал ее, сухо сказал Отава.
- Что с вами?