"Хольм ван Зайчик. Агарь, Агарь!.." - читать интересную книгу автора

Может статься, точно так же кажется, что нас все ненавидят?
Он подошел к массивному и угловатому, полированного дуба, ящику "ЗВНа"
и повернул выключатель; тот туго щелкнул. Попялимся на фильм...
Он ухитрился купить это чудо техники одним из первых в Плонциге; меньше
года назад Ордусь начала продавать зэвээны на внешнем рынке, и, хоть
официально они назывались на европейских языках по-разному, в просторечии их
частенько называли по заглавным буквам, красовавшимся на передней панели под
экраном; кажется, это было сокращение от имени изобретателя, то ли Зворкина,
то ли Зворакина... не вспомнить. Не европейская фамилия. Даже после того,
как умники в Берлине придумали снабжать экраны увеличивающими линзами,
положение почти не изменилось. "Пошли зэвээн смотреть!" - напоминали друг
другу мальчишки, заигравшиеся на улице...
Забавно, подумал он. Вот уж в который раз в Ордуси открывают и
изобретают что-то прорывное, чего совсем не было раньше, - а здесь доводят
до ума, выжимают максимум удобства... Он тут же опять подумал про
геликоптерные бомбовозы и добавил про себя: в том числе - удобства убивать.
Случайно ли это? Или и впрямь есть какая-то принципиальная разница в
мышлении?
Наверное, есть. Не зря говорят: ордусянина понять - что наизнанку
вывернуться...
Лампы медлительно прогрелись, и экран по ту сторону линзы наконец
замерцал; побежали косые полосы, потом остановились. Он уже ждал в кресле,
положив ногу на ногу. Хорошо бы сейчас немного выпить, но не стоит: завтра
трудный день, а от малых доз алкоголя разлаживается сон.
Хотя, честно говоря, он предпочел бы теперь совсем не спать - слишком
уж истомил его невспоминаемый сон, оставлявший наутро такую усталость, что
по сравнению с ней бессонница показалась бы отдыхом в Карлсбаде.
Не показывали никакого фильма. Были две говорящие головы: какой-то
журналист и... Он не сразу, но вспомнил, кто это: североамериканский
газетный магнат Херод Цорэс собственной персоной; его фото время от времени
появлялись в прессе. Именно в его изданиях впервые стали появляться интервью
с Гиблером, и именно в них зазвучала тема того, что мировому сообществу
никак нельзя мириться с осуществляемыми под покровом глубокой тайны и
тотального лицемерия гонениями на политическую оппозицию в Германии.
- ...Я очень, очень рад, что дело наконец сдвинулось с мертвой точки и
несчастного изгнанника, многие годы невинно страдающего вдали от Отчизны,
выслушала Лига Наций, - веско, но без вызывающего инстинктивный протест
тупого напора говорил длиннолицый человек в дорогом костюме и галстуке не
меньше чем за сотню марок, то и дело показывая безупречно ровные зубы,
сверкающие, как горнолыжные курорты. Его немецкий был вполне сносен, только
лексика казалась уж слишком сентиментальной и выспренней. - Надеюсь,
человечество еще не окончательно лишилось совести, и те горячие, полные
справедливого негодования слова, которые прозвучали сегодня в Ассамблее,
будут услышаны.
- Однако, - осторожно пытался возражать журналист, - не смущает ли вас,
что, скажем, такой человек, как Штыкмахер, действительно исповедовал в свое
время несколько странные взгляды... и мы ничего не знаем о том, отказался ли
он от них... э-э... в результате лечения... или нет. Он, например, полагал
и, надо отметить, заразил своим убеждением немало народу, будто евреи
являются недочеловеками и вообще потомками какой-то иной, априорно