"Хольм ван Зайчик. Агарь, Агарь!.." - читать интересную книгу автора

делом - пусть евреи бегут из Германии, ведь, в общем-то, понятно, куда они
побегут...
А понятно? Понятно ли?!
О, если бы была своя страна!!!
От бессилия хотелось выть и биться головой о стену. Истерические
припадки дают разрядку долго сдерживаемым эмоциям... Спасибо, в другой раз.
- ...Благодарю вас за исчерпывающие ответы, господин Цорэс, - сказал
журналист. - В заключение позвольте еще один вопрос уже совершенно из другой
области. Частного, так сказать характера. Я от лица нашей программы и всех
наших зрителей поздравляю вас с рождением сына...
- Благодарю, - на этот раз Цорэс сиял зубами секунды две, не меньше.
- Но все же позвольте поинтересоваться, отчего вы дали ему такое
странное имя - Хаммер? - Журналист повернулся к камере. - Для тех наших
зрителей, кто не знает английского: Хаммер - это молоток.
- Потому что я так решил, - безмятежно ответил Цорэс.
Корреспондент с некоторым недоумением кивнул несколько раз, а потом
кадр сменился, под линзой проявился сверкающий чайник, и новый голос,
закадровый, радостно выкрикнул:
- А теперь - реклама!
Он поспешно встал, подошел к зэвээну и провернул тугой выключатель до
щелчка. Экран, чуть потрескивая, погас, и погасли призрачные чешуйки бликов
в толстом аквариуме линзы.
В квартире снова стало тихо, словно он и не приходил домой. Лишь стыли
в мусорном ящике у порога прихожей скомканные письма; от них словно бы тоже
шел какой-то вкрадчивый ядовитый треск, не давая покоя.
С минуту он постоял посреди комнаты, размышляя, что принять: рюмку
коньяку или таблетку снотворного, - и все же остановился на снотворном.
Завтра тяжелый день, завершение конгресса... Как на него будут смотреть...
Как он будет на них смотреть, как? Пожимать руки и думать: вот этот мне
написал? или этот? А может быть, не идти? Но если не я, подумал он, то кто?
Он принял таблетку, запил теплым соком из оставленного утром на кухонном
столе бокала и стал медленно раздеваться - неряшливо, как одинокий старик,
роняя предметы одежды там, где удавалось их снять: в гостиной, на пороге
спальни, у постели... Он лег и сразу затерялся в белоснежной, как улыбка
Цорэса, постельной утробе; устало вытянулся и запрокинул голову, вполне
готовый к тому, что ночь будет незаметна и мгновенна, как взмах ресниц, и
вот сейчас он уже откроет глаза - и на дворе будет утро, и в душе будет
тоска непонимания и бессилия да вытягивающее жилы чувство снова несделанного
важнейшего дела жизни.
Он открыл глаза в своей постели, в своей спальне, но почему-то он знал:
это гостиничный номер. Он остановился здесь ненадолго, а скоро снова в путь.
Он сразу понял, почему так: потому что мы на земле лишь гости, и даже дом, в
котором мы прожили все детство, а то и всю жизнь - не более чем неуютный,
истоптанный сотнями чужих ног гостиничный номер, в котором сменилось до нас
Бог знает сколько постояльцев. Он сразу понял, что это тот самый сон.
Была ночь. На потолке холодно и пустынно светились прямоугольные
отсветы уличных фонарей, будто простыни, на которых кто-то недавно умер. Он
откинул одеяло и встал. Набросил халат. Почему-то он знал, что он не один.
Вышел в библиотеку, из нее в кабинет, оттуда - в гостиную. Остановился. По
сторонам смутно мерцающего полировкой овального стола неподвижно темнели два