"Хольм ван Зайчик. Агарь, Агарь!.." - читать интересную книгу автора

отцветших роз, - а навстречу им, метя булыжник черной рясой, требовательно
выставив вперед окладистую бороду, чинно вышагивал рослый и дородный... как
это у них? Не пастор, не ксендз, а... поп? Да, именно. И поп его тоже
увидел. Его почему-то все сразу видели. Он еще только миновал ворота,
пытаясь понять про женщин: не монахини, не послушницы, а... как это у них
зовется? Труженицы? Трудницы? А поп его уже увидел. Голый среди одетых,
всегда. Поп прошел мимо поклонившихся ему женщин, лишь едва кивнув им в
ответ, и решительно зашагал ему навстречу. Он остановился. Он ждал, уже
понимая, что его здесь не ждут. Он не ошибся. Поп остановился чуть поодаль
от него, шагах в трех, словно боялся заразы. "Или это опять моя
мнительность?" - успел подумать он, неловко оцепенев на краю двора.
- Ты куда это забрел, мил человек? - спросил поп. - Или заплутал? Ты бы
шел лучше своей дорогой.
Глаза попа непримиримо сверкали, и ему казалось, в них плясало: нам тут
Иудино семя без надобности. У него лишь зубы заскрипели. Слишком много было
для одного дня, слишком. Он бы, наверное, плюнул попу в лицо; он наверняка
жалел бы потом об этом, такой поступок шел совершенно вразрез с его
воспитанием и его принципами - однако сейчас он был уже на грани
истерического срыва. Но она порывисто обернулась со ступеней крыльца, и в ее
глазах были растерянность и стыд. Ему показалось даже, что она едва не
бросилась обратно... чтобы его защитить? смешно! но ему так показалось. Ей
было стыдно за своего, и она хотела спасти от него чужака; далеко не все на
такое способны. Подруги, с которыми она держалась за руки, ничего не заметив
и не поняв, потянули ее внутрь. Он молча повернулся и пошел обратно к своему
"майбаху"; в сущности, он не так уж далеко от него ушел.
Он вдруг подумал: а если бы такой вот поп без спросу забрел ни с того
ни с сего в синагогу, что сказали бы там?
Лучше было даже не пытаться вообразить. Стыд и тоска...
А когда он успокоился, мысли его снова потекли не туда. Вместо того
чтобы сокрушенно повторить: "Как они все нас ненавидят" - и затем как
следует прополоскаться в живительном настое ответной ненависти, он затеял
размышлять. И размышлял он вот о чем: всякое учение подразумевает толики
духовного насилия - для воспитания молодых и неокрепших, для поддержания
падших духом и отчаявшихся, для вразумления усомнившихся... Стало быть,
учить обязательно тянутся люди, которым просто-напросто нравится командовать
и заставлять. Именно они делаются самыми активными и авторитетными. Но без
какой-либо веры человека нет, значит, этого не избежать. И, значит,
единственное спасение - пусть это тоже полумера, но другой не выдумать
вовсе - это чтобы в обществе (прости, дедушка, но даже в том обществе,
которое когда-нибудь создадим мы) всегда уживалось несколько учений, тогда
авторитарные личности каждого хоть как-то будут уравновешивать друг друга.
Если религия или вообще какая-то система взглядов окажется единственной -
все властолюбцы постепенно сконцентрируются в ней, и она раздавит общество,
как грузовик давит попавшую под колесо лягушку: еле слышный, короткий и
мокрый лопающийся звук, и кишки брызжут далеко в стороны...
Наверное, подумал он уже неподалеку от дома, и к этому времени
размышления настолько привели его в чувство, что он смог даже усмехнуться в
сердце своем, все наши, узнай они, о чем я думаю, сочли бы меня предателем.
Ему без промедления представился случай убедиться, что это именно так.
Им даже не понадобилось узнавать его теперешние мысли - видимо, хватило