"Борис Зайцев. Изгнание (Очерк)" - читать интересную книгу автора

В прозе художественной, да и стихах того времени очень мало обличения,
противоборства. Мирное и поэтическое в прошлом гораздо более привлекало, чем
война, кровь, насилие, страдания. (Но были и "крики души".)
Не называя имен, можно все же сказать, что в огромной части писаний
эмигрантских за спиной стояла великая русская классическая литература.
Русский "дух духовности" и гуманизма жив в ней, да и как не жить, если все
на нем были воспитаны и им пропитаны?
По формам более процветали рассказ, повесть, лирика, или тяготение к
древности русской. Были писатели разных пристрастий, реже других являлся
роман. Он все-таки был, и странным образом сильней развился у более молодого
крыла, менее "русского" специфически, скорее "европейского", но проникнутого
духом эмигрантским. У читающих этот отдел имел большой успех. Роман даже
исторический, и не из русской жизни. Была и линия мистико-историческая (у
старших). Тут больше значила идейная сторона, а не изобразительная. Отзвук
символизма русского начала века перекочевал и сюда.
Все же основным являлась плоть прежней жизни, овеянная ли лиризмом даже
у писателей не сентиментальных, или с оттенком автобиографичности.
Особенного успеха на Западе эта литература иметь не могла, частью из-за
трудности перевода настоящего русского писателя, частью по отсутствию
"захватывающего" сюжета. Все же, в начале эмиграции в особенности, интерес к
восточным пришельцам был, у культурной и не крайне левой части французской
литературы и интеллигенции.
Наиболее ярко выступило это в присуждении Нобелевской премии русскому,
Бунину, в 1933 году. Был и советский кандидат, Горький, с именем всемирным,
чего у Бунина не было. Но Шведская Академия предпочла бесподданного
эмигранта.
В эмиграции русской это присуждение встречено было восторженно. Как бы
"последние да будут первыми". (Среди многих приветствий было и веселое:
поздравлял человек вроде рабочего, просил помочь и желал Бунину каждый год
получать премию. Другая немолодая женщина заплакала: "И о нас, беженцах,
вспомнили".) В самой же эмиграции, интеллигентской, собрания, чествования,
превозношения.
Все это касалось круга писателей старших. Младшие - в большинстве,
пожалуй, стихотворцы - стояли несколько особняком. Монпарнасс, знаменитое
тогда кафе "Ротонда" (и другие, против него), русская богема, богема
французская, не только пишущие, но и художники, Модильяни и Сутины, легион
полуизвестных, французских, неизвестных русских - другой мир.
Отношения между старшими русскими и младшими были неблестящие. Одна
сторона мало замечала другую, мало ей интересовалась, младшая чувствовала
себя полуобойденной, с самолюбием несколько уязвленным. Поводы к этому
отчасти и были. Никто никого гением не считал, но были в обоих слоях такие,
кто недовольства не скрывал.
Журналы, газеты эмиграции мало печатали молодых, смену из "Ротонды".
Смена издавала свои книжечки, а позднее и свой журнал толстый.
Так тянулось до последней войны, все перебуравившей, разметавшей, да и
время уносило одного за другим этих трудников нашего занятия. Была горсть,
осталась после войны полугорсть, а теперь четверть, и скоро все станем
воспоминанием.
Но ничего это не значит. "Жили, были" - всеобщая участь. Кому назначено
судьбой делать свое что-то, да делает, и здесь, кто как умел, в меру данного