Глава 3

Одиннадцать человек покинули Real Compania Irlandesa в первую ночь пребывания в форте Сан-Исидро, и еще восемь, включая и все четыре пикета, выставленные, чтобы пресечь дезертирство, бежали на вторую ночь. Гвардейцы сами несли караульную службу, и полковник Рансимен предложил, чтобы стрелки Шарпа заняли их место. Шарп возражал против такого изменения. Его стрелки, как и предполагалось, занимались обучением Real Compania Irlandesa, и они не могли работать весь день и стоять на страже всю ночь.

— Я уверен, что вы правы, генерал, — сказал Шарп тактично, — но если штаб не пришлет нам больше людей, мы не сможем работать круглые сутки.

Полковник Рансимен, постиг Шарп, был покорен, покуда к нему обращались «генерал». Он хотел только, чтобы его оставили в покое и позволили спать, есть и жаловаться на объем работы, которого от него ждут.

— Даже генерал в конце концов только человек, — любил он сообщать Шарпу, когда тот спрашивал, как ему удается совмещать тягостные обязанности офицера по связи с Real Compania Irlandesa с ответственностью за Королевский корпус фургонов. По правде говоря, заместитель полковника все еще управлял корпусом фургонов с той же эффективностью, какую он всегда выказывал, но пока новый Генеральный управляющий фургонами был формально не назначен, подпись полковника Рансимена и его печать должны были стоять на административных документах.

— Вы могли бы сдать печати вашему заместителю, генерал, — предложил Шарп.

— Никогда! Никогда не смейте говорить, Шарп, что Рансимен уклоняется от своих обязанностей. Никогда! — Полковник с тревогой выглянул из окна, чтобы проследить, как его повар распорядится зайцем, застреленным Дэниелом Хагманом. Апатия Рансимена означала, что полковник предпочел бы, чтобы Шарп сам управлялся с Real Compania Irlandesa, но даже для бездельника вроде Рансимена девятнадцать дезертиров за две ночи было причиной для волнения.

— Черт побери, парень! — Он обернулся, удовлетворенный тем, как продвигается дело у повара. — Это заставляет задуматься о нашей эффективности, разве ты не видишь? Мы должны сделать что-нибудь, Шарп! Еще две недели, и у нас не останется ни души!

А это, подумал Шарп, было именно то, чего хотел Хоган. Real Compania Irlandesa, как и предполагалось, самоликвидируется. Однако Ричард Шарп отвечал за их обучение, и был некий островок сопротивления в душе Шарпа, который не давал ему позволить части, за которую он был ответственен, скользить к окончательному развалу. Черт побери, он превратит гвардейцев в солдат, хочет этого Хоган или нет.

Шарп сомневался, что он получит большую помощь от лорда Кили. Каждое утро его Светлость просыпался в дурном расположении духа, которое длилось до тех пор, пока упорное потребление алкоголя не заставляло его дух взмыть к небесам, что обычно продолжалось до вечера, когда полет сменялся угрюмой мрачностью, вызванной проигрышем в карты. После чего он спал до полудня, и весь цикл повторялся снова.

— Как, черт побери, — спросил Шарп заместителя Кили капитана Донахью, — он получал роту гвардии?

— Происхождение, — ответил Донахью. Это был бледный, худой человек с вечно обиженным выражением лица, который походил больше на обедневшего студента, чем на солдата, но из всех офицеров Real Compania Irlandesa он казался самым многообещающим. — Командовать королевской гвардией не может простой человек, Шарп, — сказал Донахью с легким сарказмом. — И когда Кили трезв, он может быть весьма внушительным. — Последнее предложение не содержало сарказма вообще.

— Внушительным? — спросил Шарп недоверчиво.

— Он — хороший фехтовальщик, — ответил Донахью. — Он терпеть не может французов, и в глубине сердца он хотел бы быть хорошим человеком.

— Кили терпеть не может французов? — спросил Шарп, не потрудившись замаскировать свой скепсис.

— Французы, Шарп, разрушили привилегированный мир Кили, — объяснил Донахью. — Он принадлежит старому режиму, поэтому, конечно, ненавидит их. У него нет денег, но при старом режиме это не имело значения, потому что происхождения и титула было достаточно, чтобы получить должность при дворе и освобождение от налогов. Но французы проповедуют равенство и продвижение по заслугам, и это угрожает миру Кили, и чтобы забыть об этой угрозе, он пьет, распутничает и играет в карты. Плоть слаба, Шарп, и она особенно слаба, если вам скучно, нечем себя занять и если вы подозреваете, что вы — лишь пережиток прошлого мира. — Донахью пожал плечами, как если бы стыдился того, что предложил Шарпу такую длинную и возвышенную проповедь. Капитан был скромным человеком, но трудолюбивым, и именно на худых плечах Донахью держалась повседневная служба гвардии. Он сказал Шарпу, что попытается остановить дезертирство, удваивая часовых и используя в пикетах только тех солдат, которым он доверяет, но в то же время обвинил британцев в тех трудностях, что вызывают дезертирство.

— Почему они поместили нас в это забытую богом дыру? — спросил Донахью. — Можно подумать, будто ваш генерал хочет, чтобы наши люди бежали.

На это проницательное замечание у Шарпа не было никакого разумного ответа. Вместо этого он пробормотал что-то о форте, являющемся стратегическим форпостом и нуждающемся в гарнизоне, но он был неубедителен, и единственным ответом Донахью на эту беллетристику было вежливое молчание.

Потому что форт Сан-Исидро был действительно богом забытой дырой. У него, возможно, была когда-то стратегическая ценность, но теперь главная дорога между Испанией и Португалией проходила далеко на юге, так что некогда грозное укрепление было обречено на забвение и разрушение. Сорняки буйно размножались в сухом рву, края которого размывались ливнями, так что внушительное препятствие стоило немногим больше мелкой траншеи. Мороз крошил крепостные стены, обрушивая их камни в ров, где они образовывали бесчисленные мосты к остаткам гласиса. Белая сова свила себе гнездо в развалинах колокольни, а некогда ухоженные могилы офицеров гарнизона превратились в едва заметные насыпи на каменистом лугу. Единственно пригодными к эксплуатации в Сан-Исидро были старые здания казарм, которые хотя бы поверхностно ремонтировали благодаря нечастым посещениям португальских полков, размещавшихся там во времена политического кризиса. Солдаты заделывали дыры в стенах казарм, чтобы защитить себя от холодных ветров, в то время как офицеры размещались в двухбашенном привратном укреплении, которое так или иначе пережило годы пренебрежения. Имелись даже ворота, которые Рансимен торжественно приказал закрывать каждую ночь, хотя использование такой предосторожности против дезертирства походило на заделывание одного из ходов разветвленной кроличьей норы.

Все же, несмотря на распад, форт еще сохранял остатки прежнего великолепия. Внушительное двухбашенное привратное укрепление было украшено щитами с королевскими гербами, к нему примыкала четырехарочная насыпь, что делало хотя бы один участок сухого рва все еще пригодным для отражения нападения. Руины часовни поражали кружевами тонкой каменной кладки, в то время как орудийные платформы — своей чрезвычайной массивностью. Больше всего впечатляло расположение форта: с его крепостных валов открывался божественный вид на темные пики гор и за ними — неоглядную даль горизонта. Восточные стены были обращены в глубь Испании, и именно на восточных зубчатых стенах, под флагами Испании и Великобритании, лорд Кили обнаружил Шарпа на третье утро пребывания гвардии в форте. Казалось, что даже Кили начал волновать размах, который приняло дезертирство.

— Мы не для того ехали сюда, чтобы нас прикончило дезертирство, — рыкнул Кили на Шарпа. Напомаженные кончики его усов дрожали на ветру.

Шарп не стал возражать, что Кили отвечает за своих солдат, а не Шарп, и вместо этого лишь спросил его Светлость, зачем он решил присоединиться к британским силам.

И к удивлению Шарпа молодой лорд Кили отнесся к вопросу серьезно.

— Я хочу воевать, Шарп. Именно поэтому я написал Его Величеству.

— Стало быть, вы находитесь в правильном месте, милорд, — сказал Шарп неприязненно. — Жабы прямо по ту сторону долины. — Он указал на глубокую, безжизненную долину реки, которая отделяла Сан-Исидро от ближних холмов. Шарп подозревал, что французские разведчики должны вести наблюдение с той стороны долины и уже заметили движение в старом форте.

— Мы находимся не в том месте, Шарп, — сказал Кили. — Я просил, чтобы король Фердинанд посла нас в Кадис, чтобы мы были в нашей собственной армии и среди нашего собственного народа, но вместо этого он послал нас к Веллингтону. Мы не хотим быть здесь, но у нас есть королевский приказ, и мы повинуемся этому приказу.

— Тогда дайте вашим людям королевский приказ не дезертировать, — сказал Шарп с издевкой.

— Им скучно! Они волнуются! Они чувствуют себя преданными! — Кили дрожал, но не от эмоций, а потому что он только что поднялся с постели и все еще пытался избавиться от утреннего похмелья. — Они ехали сюда не для того, чтобы учиться, Шарп, — зарычал он, — а чтобы сражаться! Они — гордые люди, гвардейцы, а не сборище новобранцев. Их долг состоит в том, чтобы драться за короля, чтобы показать Европе, что у Фердинанда все еще есть зубы.

Шарп указал на восток.

— Видите ту тропку, милорд? Ту, которая поднимается к седловине в холмах? Ведите ваших людей туда, заставьте их продолжать марш полдня, и я гарантирую вам бой. Французам это понравится. Это будет легче для них, чем убивать певчих. У половины ваших солдат нет даже исправных мушкетов! А другая половина не умеет пользоваться ими. Вы говорите мне, что они обученные? Я видел лучше обученные роты милиции в Великобритании! И при том эти пузатые ублюдки-милиционеры раз в неделю проводят смотр на рынке, а затем ведут отступление к ближайшей чертовой таверне. Ваши люди не обучены, милорд, независимо от того, что вы о них думаете, но если вы отдадите их мне на месяц, они у меня будут острее, чем чертова бритва.

— Они просто давно не практиковались, — сказал Кили надменно. Его гордыня не позволяла ему признать, что Шарп прав и что его превозносимая дворцовая гвардия настолько убога. Он обернулся, пристально вглядываясь в своих солдат, которых муштровали на заросших сорняками каменных плитах плаца. На заднем плане, вдали от башен над воротами, грумы выгуливали оседланных лошадей, готовя их полудню, когда офицеры будут состязаться в искусстве верховой езды, в то время как внутри форта, возле самых ворот, на гладких каменных плитах отец Сарсфилд преподавал катехизис солдатским детям. Процесс обучения, очевидно, давал повод для смеха; Шарп уже заметил, что священника всюду сопровождает хорошее настроение.

— Если им только дадут возможность, — сказал Кили относительно своих солдат, — они будут драться.

— Я уверен, что будут, — сказал Шарп, — и они проиграют. Чего вы хотите от них? Самоубийства?

— В случае необходимости, — сказал Кили серьезно. Он смотрел на восток, в занятую врагами страну, но теперь обернулся и посмотрел Шарпу в глаза. — В случае необходимости, — повторил он, — да.

— Вы безумны, милорд.

Кили не обиделся на обвинение.

— Вы назвали бы битву Роланда при Ронсевале самоубийством сумасшедшего? А спартанцы Леонида при Фермопилах — они что, жертвовали собой впустую в приступе безумия? А как относительно вашего собственного сэра Ричарда Гренвиля? Он был только безумен? Иногда, Шарп, прославленное имя и бессмертие могут быть добыты только путем великой жертвы. — Он указал на далекие холмы. — Там триста тысяч французов, а сколько британцев здесь? Тридцать тысяч? Война проиграна, Шарп, она потеряна. Большое христианское королевство унижается до посредственности, и все из-за корсиканского выскочки. Всю славу и доблесть, и блеск королевского мира скоро низведут на уровень банальности и безвкусицы. Все эти отвратительные, жалкие понятия — свобода, равенство, братство — выползли на свет из грязного подвала и утверждают, что могут заменить происхождение великих королей. Мы видим конец истории, Шарп, и начало хаоса, но, возможно, только возможно, дворцовая гвардия короля Фердинанда, прежде чем опустится занавес в конце последнего акта, совершит нечто, достойное вечной славы. — В течение нескольких секунд пьяный Кили был преодолен его другим, более юным и благородным «я». — Именно поэтому мы здесь, Шарп: чтобы сотворить историю, которую будут рассказывать, когда люди забудут самое имя Бонапарта.

— Боже! — сказал Шарп. — Неудивительно, что ваши мальчики дезертируют. Иисус! Я поступил бы так же. Если я веду человека в сражение, милорд, я предпочитаю предлагать ему нечто получше, чем возможность отправиться на тот свет в достаточно целом виде. Если бы я хотел убить педиков, я просто задушил бы их во сне. Это милосерднее. — Он обернулся, наблюдая за Real Compania Irlandesa. Солдаты проделывали упражнения по очереди, используя приблизительно сорок пригодных к эксплуатации мушкетов, и, за малым исключением, они были ни на что не годны. Хороший солдат может стрелять из гладкоствольного мушкета каждые двадцать секунд, но лучшим из этих парней удавалось выстрелить лишь каждые сорок секунд. Гвардейцы слишком долго носили напудренные парики и стояли на посту у позолоченных дверей, и недостаточно долго изучали простые солдатские навыки: скуси патрон — забей пулю в ствол — целься — стреляй — заряжай…

— Но я буду учить их, — сказал Шарп, когда эхо еще одного беспорядочного залпа отзвучало над фортом, — и я не дам педикам дезертировать.

Он знал, что он подрывает военную хитрость Хогана, но Шарпу понравились рядовые Real Compania Irlandesa. Они были солдатами, как любые другие, — не так хорошо обученные, возможно, и с более странными представлениями о преданности, чем у других, но большинство солдат хотели сражаться. От них не пахло изменой, и предать этих людей было Шарпу не по душе. Он хотел научить их. Он хотел превратить роту в часть, которой любая армия могла бы гордиться.

— Так как вы остановите дезертирство? — спросил Кили.

— При помощи моего собственного метода, — сказал Шарп, — и вы не захотите знать, что это за метод, милорд, потому что этот метод не понравился бы Роланду.

Лорд Кили не отвечал на колкость Шарпа. Вместо этого он смотрел в восточном направлении, где что-то только что привлекло его внимания. Он вынул из кармана маленькую подзорную трубу, раздвинул ее и навел вдаль через широкую голую долину, где Шарп, которому в глаза били лучи утреннего солнца, мог разглядеть лишь одинокого всадника, прокладывающего себе путь вниз зигзагами от седловины в холмах. Кили обернулся.

— Господа! — крикнул он офицерам. — По коням!

Его Светлость, сразу проснувшийся от внезапного волнения, бежал вниз по скату и кричал груму, чтобы тот подвел его большого черного жеребца.

Шарп обернулся к востоку и вынул собственную трубу. Его потребовалось несколько секунд, чтобы навести тяжелый инструмент и поймать в фокус далекого наездника. Всадник был в мундире Real Compania Irlandesa, и он явно был в беде. До сих пор всадник следовал по тропе, что вилась вниз в сторону долины, но теперь оставил тропу и погнал лошадь прямиком по крутому склону, нахлестывая ее хлыстом, чтобы заставить животное двигаться в опасном направлении. Полдюжина собак мчалась перед всадником, но Шарп больше заинтересовался тем, что заставило всадника так безрассудно мчаться по склону горы, поэтому он поднял подзорную трубу к горизонту и там, силуэтами на фоне яркого блеска безоблачного неба, он увидел драгун. Французских драгун. Одинокий всадник был беглецом, и французы были совсем близко сзади.

— Ты едешь, Шарп? — Полковник Рансимен, взгромоздясь на свою здоровенную, как ломовая лошадь, кобылу, предусмотрительно привел свою запасную лошадь для Шарпа. Рансимен все больше и больше полагался на Шарпа как на компаньона, чтобы избежать необходимости общаться с сардонически настроенным лордом Кили, едкие комментарии которого постоянно удручали Рансимена.

— Ты знаешь, что происходит, Шарп? — спросил Рансимен, в то время как его Немезида возглавляла неровную процессию конных офицеров на выходе из форта. — Действительно ли это нападение? — Необычное для полковника проявление энергии было, несомненно, вызвано страхом, а не любопытством.

— Какой-то человек в мундире гвардейской роты скачет к нам, генерал, и целая банда лягушатников у него на хвосте.

— Ничего себе! — Рансимен выглядел встревоженным. Как Генеральный управляющий фургонами он нечасто имел возможность увидеть противника, и он не был уверен, что хочет исправить эту недостачу теперь, но он не мог выказать робость перед гвардейцами и поэтому гнал свою кобылу по тропе войны.

— Ты остаешься рядом со мной, Шарп! Как адъютант, понимаешь?

— Конечно, генерал. — Шарп, как всегда чувствуя себя неловко верхом, сопровождал Рансимена через входной мост. Сержант Харпер, любопытствуя по поводу волнения, которое вызвало в форте внезапную активность, привел Real Compania Irlandesa на крепостные валы — якобы стоять на страже, но в действительности, чтобы они могли увидеть причину внезапного исхода офицеров из Сан-Исидро.

К тому времени, когда Шарп преодолел насыпь, ведущую через полузасыпанный сухой ров и убедил лошадь повернуть с дороги на восток, приключение, казалось, закончилось. Беглец уже пересек поток и был теперь ближе к спасательной экспедиции лорда Кили, чем к его французским преследователям, и поскольку Кили сопровождала дюжина офицеров, а драгун было только полдюжины, всадник явно был в безопасности. Шарп наблюдал, как собаки беглеца скачут возбужденно вокруг спасательной экспедиции, и только потом заметил что преследователи одеты в таинственные серые мундиры бригады Лупа.

— Этому парню повезло, что удалось удрать, генерал, — сказал Шарп. — Это драгуны Лупа.

— Лупа? — спросил Рансимен.

— Бригадира Лупа, генерал. Это отвратительный лягушатник, который одевает своих людей в волчий мех и любит отрезать пленным яйца, прежде чем они умрут.

— О, Бог мой. — Рансимен побледнел. — Ты действительно уверен?

— Я встретил его, генерал. Он угрожал охолостить меня.

Рансимен был вынужден подкрепиться: он вытащил из кармана горсть засахаренного миндаля и стал один за другим класть орехи в рот.

— Я действительно иногда задаюсь вопросом, не был ли мой дорогой отец прав, — сказал он едва успев прожевать, — и что возможно, я должен был выбрать карьеру священника. Из меня вышел бы вполне приличный епископ, полагаю, хотя, возможно, жизнь епископа не показалась бы достаточно полной для человека с моей энергий. На самом деле у прелата почти нет настоящей работы, Шарп. Каждый повторяет одну и ту же проповедь, и воображает себя человеком высшего общества, так что время от времени людям приходится ставить духовенство на место, а больше там и делать нечего. Едва ли это можно назвать напряженной жизнью, Шарп, и, честно говоря, большинство епископальных дворцов населяют весьма посредственные людишки. Мой дорогой отец исключение, конечно. О, Бог ты мой, что происходит?

Лорд Кили выехал вперед, чтобы приветствовать беглеца, но обменявшись с ним пожатием и несколькими словами, его Светлость поскакал навстречу преследователям, которые, признавая, что их добыча ускользнула, уже обуздали лошадей. Но теперь Кили пересек ручей, вынул саблю и прокричал вызов французам.

Каждый человек в долине понимал, что затеял Кили. Он бросал вызов офицеру противника, вызывал его на поединок. Серьезные люди, например, пехотинцы или те, у кого оставалась хотя бы половина мозгов, относились неодобрительно к подобной практике, но кавалеристы редко могли устоять перед вызовом. Чтобы принять участие в таком бою, требуется лишь гордость и храбрость, но выиграть поединок может лишь настоящий воин, и в каждом полку кавалерии, в каждой армии был офицер, который приобрел известность благодаря поединкам: боец против бойца, клинок против клинка, поединок между незнакомцами, которые избрали славу или смерть.

— Попытка Кили убить себя, генерал, — сказал Шарп Рансимену. Шарп говорил с насмешкой, но все же не мог отрицать, что невольно восхищается Кили, который по крайней мере на время отринул мрачную горечь похмелья, чтобы стать тем, кем он был в собственных мечтах: прекрасный рыцарь и защитник короля. — У Кили достаточно воображения, чтобы умереть со славой, — сказал Шарп. — Он хочет быть Роландом или тем спартанским парнем, который побил персов.

— Леонид, Шарп, король Леонид, — сказал Рансимен. — Уверяю тебя, Шарп, Кили — прекрасный фехтовальщик. Я наблюдал как он практикуется, и вино лишь чуть-чуть замедляет его выпад! Жаль, что мы не увидим доказательства тому сегодня, — сказал Рансимен, когда Кили отвернулся от неподвижных французов. — Никто не хочет драться! — Рансимен казался удивленным, но также и немного успокоенным тем, что не станет свидетелем кровопролития.

— Кили едва дал им время, чтобы принять вызов, — сказал Шарп. И Кили действительно ждал лишь несколько секунд, словно он хотел сделать вызывающий жест, но боялся, что противник примет его вызов.

И один из противников вызов все-таки принял. Кили добрался уже до берега ручья, когда сзади раздался крик драгунского офицер, поощряемого его сотоварищами. Кили обернулся на скаку, и Шарп готов был поклясться, что его Светлость побледнел, когда француз подъехал к нему.

— Бог ты мой, — пробормотал Рансимен в тревоге.

Теперь Кили не мог отказаться драться, не потеряв лица, поэтому он повернул коня навстречу серому драгуну, который отбросил назад ментик из волчьего меха, надвинул на лоб козырек шлема, затем вытащил длинный прямой палаш. Он обернул ремешок эфеса вокруг запястья, затем поднял клинок вертикально, приветствуя человека, который станет или его убийцей, или жертвой. Лорд Кили ответил на приветствие его собственным прямым клинком. Его Светлость, возможно, сделал вызов как жест, вовсе не ожидая, что он будет принят, но теперь, когда он настроил себя на бой, он не выказал ни нежелания, ни нервозности.

— Они оба проклятые дураки, — сказал Шарп, — готовые умереть задаром.

Он и Рансимен присоединились к офицерам Real Compania Irlandesa, как и отец Сарсфилд, который оставил преподавание катехизиса, чтобы следовать за Кили в долину. Священник услышал презрение в голосе Шарпа и бросил на стрелка удивленный взгляд. Священник, как и Рансимен, казалось, чувствовал себя неловко ввиду предстоящей дуэли; он перебирал бусинки четок пухлыми пальцами, наблюдая, как два всадника повернулись лицом друг к другу на расстоянии пятидесяти ярдов. Лорд Кили опустил клинок, и оба офицера вонзили шпоры в бока лошадей.

— О, мой Бог, — сказал Рансимен. Он вытащил новую горсть миндаля из кармана.

Лошади поначалу сближались медленно. Только в самый последний момент наездники пустили их в полный галоп. Оба бойца были праворукими и, на взгляд Шарпа, примерно одного роста и комплекции, хотя черный конь лорда Кили был явно крупнее.

Драгун ударил первым. Он, казалось, вложил всю силу в дикий размашистый удар, который мог бы разрубить пополам быка, если бы в последний момент он не изменил направление удара, направив лезвие сзади на незащищенную шею противника. Это было сделано в мгновение ока, притом когда лошади неслись галопом, и против любого другого наездника это, возможно, сработало бы, но лорд Кили просто направил коня на лошадь противника, даже не потрудившись отбить удар. Невысокая лошадь драгуна, подавленная тяжестью жеребца, осела на задние ноги. Удар сзади пришелся в пустой воздух, лошади разошлись, и оба бойца натянули поводья. Кили повернул быстрее и пришпорил коня, чтобы добавить вес лошади к силе удара палаша. Учителя фехтования всегда учат, что острие бьет лезвие, и Кили сделал выпад, направив острие палаша в живот серого драгуна, так что на секунду Шарпу показалось, что удар пробьет защиту француза, но так или иначе драгун отбил удар, и мгновение спустя до Шарпа донесся лязг столкнувшихся клинков. К тому времени, когда резкий звук донесся от далеких холмов, лошади были уже на расстоянии в двадцать ярдов друг от друга и всадники поворачивали их для нового нападения. Ни один боец не мог позволить лошади слишком далеко оторваться от противника, чтобы тот не мог догнать и ударить сзади, так что с этого момента оба старались держаться ближе к врагу, и исход поединка столько же зависел от выездки лошадей, сколько от искусства фехтования наездников.

— О, Боже, — сказал Рансимен. Он боялся увидеть страшное зрелище человекоубийства, однако не осмеливался отвести глаза. Это была картина столь же древняя, как сама война: два лучших бойца дерутся на глазах у своих товарищей. — Удивительно, как Кили может драться вообще, — продолжал Рансимен, — учитывая, сколько он выпил вчера вечером. Пять бутылок кларета по моим подсчетом.

— Он молод, — сказал Шарп неприязненно, — и он получил в наследство способности держаться в седле и драться с мечом в руке. Но по мере того, как он будет стареть, генерал, наследственные дары будут стоить все меньше и меньше, и он знает это. Он живет у времени взаймы, и именно поэтому он хочет умереть молодым.

— Я не хочу верить этому, — сказал Рансимен и вздрогнул, видя как два бойца колотят друг друга палашами.

— Кили должен бить лошадь этого ублюдка, а не всадника, — сказал Шарп. — Всегда можно побить всадника, поранив его чертову лошадь.

— Джентльмены не дерутся таким образом, капитан, — сказал отец Сарсфилд. Священник подвел свою лошадь ближе к двум британским офицерам.

— У джентльменов нет будущего в войне, отец, — сказал Шарп. — Если вы думаете, что войны должны вести только джентльмены, тогда вы не должны брать на службу людей вроде меня — из сточной канавы.

— Нет необходимости упоминать твое происхождение, Шарп, — прошипел Рансимен с упреком. — Ты офицер теперь, помни!

— Я молюсь каждый день, чтобы никто — ни джентльмены, ни простые люди — не должны были воевать, — сказал отец Сарсфилд. — Я терпеть не могу войну.

— И притом вы священник в армии? — спросил Шарп.

— Я иду туда, где потребность в Боге больше всего, — сказал священник. — А где еще человек Бога найдет самую большую концентрацию грешников за пределами тюрьмы? В армии, я бы предположил… исключая присутствующих, разумеется. — Сарсфилд улыбнулся, затем вздрогнул, когда дуэлянты бросились в атаку и их длинные клинки столкнулись снова. Жеребец лорда Кили инстинктивно клонил голову, чтобы избежать лезвий, которые свистели у него над ухом. Лорд Кили сделал колющий выпад, и один из офицеров Кили приветствовал его, думая, что его Светлость заколол француза, но меч лишь проткнул плащ, свернутый у седла драгуна. Кили освободил палаш от плаща как раз вовремя, чтобы отбить косой удар тяжелого лезвия драгуна.

— Может Кили победить, как ты думаешь? — спросил Рансимен у Шарпа с тревогой.

— Бог знает, генерал, — сказал Шарп. Лошади теперь стояли почти неподвижно, просто стояли, пока их наездники дрались. Лязг стали о сталь был непрерывен, и Шарп знал, что бойцы скоро устанут, потому что рубка — чертовски тяжелое занятие. Шарп хорошо представлял, как опускаются руки под тяжестью палашей, как дыхание становится хриплым, как они рычат при каждом ударе, и как больно, когда пот заливает глаза. И время от времени, знал Шарп, каждый из них будет переживать странное ощущение, ловя беспристрастный пристальный взгляд незнакомца, которого он пытается убить. Клинки столкнулись и освободились на несколько секунд, после чего серый драгун закончил эту фазу поединка, пришпорив коня.

Конь француза рванул вперед, и вдруг его копыто попало в кроличью нору. Лошадь споткнулась.

Кили помчался следом, увидев свой шанс. Он яростно нахлестывал коня, привстав в седле, чтобы вложить весь вес своего тела в смертельный удар, но каким-то образом драгун парировал, притом, что сила удара чуть не выбила его из седла. Усталая лошадь изо всех сил пыталась подняться, между тем как драгун парировал снова и снова, потом вдруг француз перестал защищаться и нанес Кили сильный колющий удар. Острие его палаша попало в эфес Кили и выбило палаш у того из руки. Кили закрепил петлю обшитого шелком ремешка вокруг запястья, так что палаш не упал, а лишь повис свободно на руке, но его Светлости требовалось несколько секунд, чтобы ухватить обтянутую змеиной кожей рукоять, и чтобы выиграть время, он отчаянно погнал лошадь вдаль. Француз почуял победу и направил свою усталую лошадь вслед за противником.

И вдруг — выстрел из карабина. Это было так неожиданно, что звук выстрела успел отразиться от крутого склона холма, прежде чем кто-нибудь понял, что произошло.

Драгун удивленно разинул рот, когда выстрел настиг его. Пуля ударила его в ребра и отбросила назад. Умирающий человек еще пытался выпрямиться в седле, потом покачал головой, не веря, что кто-то вмешался в поединок. Его палаш выпал из руки, повиснув на ремешке, драгуны кричали, протестуя против нарушения правил, согласно которым дуэлянты должны быть оставлены на поле боя один на один, из открытого рта драгуна темная кровь стекала на серый мундир, и наконец он упал на землю к ногам своей усталой лошади.

Удивленный лорд Кили бросил взгляд на жаждущих мщения драгун, спешащих к упавшему товарищу, и перебрался через ручей.

— Я не понимаю, — сказал полковник Рансимен.

— Кто-то нарушал правила, генерал, — сказал Шарп, — и он спас шкуру Кили, сделав это. Он был бы уже покойником, если бы не этот выстрел.

Французы все еще выкрикивали протесты, и один из них выехал на берег ручья и вызывал любого офицера союзников драться с ним во втором поединке. Никто не принял его вызов, после чего тот начал выкрикивать колкости и оскорбления, которые Шарп счел заслуженными, потому что кто бы ни стрелял из карабина, убил он француза незаконно.

— Так кто же действительно стрелял? — спросил Шарп громко.

Это был тот самый офицер, которого преследовали драгуны и чье прибытие в долину вызвало поединок, закончившийся так неспортивно. Шарп увидел карабин в руках беглеца, но к его удивлению никто не упрекал офицера за его вмешательство в поединок. Вместо этого все офицеры Real Compania Irlandesa собрались вокруг вновь прибывшего и приветствовали его. Шарп подъехал ближе и увидел, что беглец — стройный молодой офицер, а то, что Шарп принял за плюмаж из блестящих черных конских волос, ниспадающий вдоль спины, было не конскими, а его, точнее — ее собственными волосами, поскольку офицер был не офицер, а женщина.

— Он хотел вытащить пистолет, — объясняла женщина, — и поэтому я стреляла в него.

— Браво! — выкрикнул один из восхищенных офицеров. Злобствующий француз отвернулся в отвращении.

— Это...? Она...? Это...? — спрашивал Рансимен бессвязно.

— Это — женщина, генерал, — сказал Шарп сухо.

— Честное слово, Шарп! Так он... она…

Она к тому же и выглядит необыкновенно, подумал Шарп, не просто выразительно, но вызывающе — благодаря мужскому костюму, обтягивающему округлости фигуры. Она сняла шляпу с плюмажем, чтобы приветствовать лорда Кили, затем наклонилась, чтобы поцеловать его Светлость.

— Это его любовница, генерал, — сказал Шарп. — Майор Хоган рассказал мне о ней. Она собирает мундиры у полков всех своих возлюбленных.

— О, мой Бог! Ты хочешь сказать, что они не женаты, и мы должны быть ей представлены? — спросил Рансимен в тревоге, но было слишком поздно бежать, поскольку лорд Кили уже подзывал английских офицеров к себе. Он представил сначала Рансимена, затем указал на Шарпа.

— Капитан Ричард Шарп, моя дорогая, наш наставник в современном воинском искусстве. — Кили даже не пытался скрыть насмешку, описывая Шарпа таким образом.

— Мадам, — сказал Шарп неловко. Хуанита бросила на Рансимена один безразличный взгляд и долго оценивающе смотрела на Шарпа, в то время как свора ее охотничьих на собак рычала, путаясь в ногах его лошади. Пристальный взгляд женщины был недружелюбен, и наконец она отвернулась, как бы игнорируя его присутствие. — Так зачем вы стреляли в драгуна, мадам? — спросил Шарп, пытаясь спровоцировать ее.

Она обернулась к нему.

— Потому что он собирался стрелять в моего лорда Кили, — ответила она вызывающе. — Я видела, что он взялся за пистолет.

Ничего она не видела, подумал Шарп, но он немногого добьется, обвиняя ее в наглой лжи. Она стреляла, чтобы сохранить жизнь возлюбленного, вот и все, и Шарп вдруг почувствовал укол ревности: почему этот никчемный гуляка Кили завладел такой роскошной, неукротимой, такой замечательной женщиной! Она вовсе не была красавицей, но что-то в ее умном и диком лице задевало Шарпа, хотя будь он будет проклят, если даст ей понять, что она имеет над ним власть.

— Вы приехали издалека, мадам?

— Из Мадрида, капитан, — сказала она холодно.

— И французы не задержали вас? — спросил Шарп недоверчиво.

— Я не нуждаюсь в разрешении французов, чтобы ездить по моей собственной стране, капитан, и в моей собственной стране я не обязана давать объяснения дерзкому британскому офицеру. — Она поскакала прочь, и ее длинноногие косматые псы помчались за нею.

— Ты ей не понравился, Шарп, — сказал Рансимен.

— Это взаимно, генерал, — сказал Шарп. — Я ни на грош не верю этой суке. — Ревность говорила в нем, и он знал это.

— Тем не менее, весьма привлекательная женщина, не так ли? — Рансимен казался задумчивым, как если бы он вдруг понял, что ему не суждено пожертвовать мундир 37-ого линейного в гардероб Хуаниты. — Не могу сказать, что я когда-либо прежде видел женщину в бриджах, — сказал Рансимен, — уж не говоря о мужском седле. Таких не много в Гэмпшире.

— А я никогда не видел, чтобы женщины проехала от Мадрида до Португалии без слуги и без всякого багажа, — сказал Шарп. — Я не доверял бы ей, генерал.

— Вы не доверяли бы кому, Шарп? — спросил лорд Кили, подъехав к британским офицерам.

— Бригадиру Луп, сэр, — непринужденно солгал Шарп. — Я объяснял генералу Рансимену значение этих серых мундиров. — Шарп указал на драгун, которые уносили тело мертвеца вверх по склону.

— Сегодня серый мундир не помог этому драгуну! — Кили все еще был возбужден поединком и очевидно не испытывал угрызений совести из-за того, как он закончился. Его лицо казалось моложе и привлекательнее, как если бы прибытие любовницы восстановило блеск молодости в опустошенном пьянством взгляде Кили.

— Рыцарство ему тоже не помогло, — сказал Шарп неприязненно. Рансимен, подозревая, что слова Шарпа могут вызвать другой поединок, сердито шипел на него.

Кили только презрительно усмехнулся.

— Он нарушил правила рыцарства, Шарп. Не я! Он явно пытался вытащить пистолет. Полагаю, он знал, что будет мертв, как только я снова возьму свой палаш.

Его усмешка заставила Шарпа противоречить ему.

— Забавно, как быстро рыцарство оборачивается подлостью, не правда ли, милорд? — сказал Шарп вместо этого. — Но война и есть подлость. Вначале всегда благородные намерения, а в конце — солдаты, зовущие матерей и собирающие собственные кишки, вырванные пушечным ядром. Вы можете разодеть человека в золото и пурпур, милорд, и сказать ему, что война — благородное дело, которое он украшает своим присутствием, но он всегда кончит тем, что истечет кровью до смерти и обосрется от страха. Рыцарство воняет, милорд, потому что это — самая подлая кровавая вещь на земле.

Кили все еще держал в руке палаш, но теперь вогнал длинное лезвие в ножны.

— Я не нуждаюсь в лекциях о рыцарстве от вас, Шарп. Ваша работа состоит в том, чтобы быть инструктором по строевой подготовке. И мешать моим бандитам дезертировать. Если вы действительно можете остановить их.

— Я могу сделать это, милорд, — пообещал Шарп. — Я могу сделать это.

И в тот же день он отправился, чтобы сдержать свое слово.

Шарп шел на юг от Сан-Исидро вдоль гребней холмов, которые становились все ниже по мере приближения к границе. Там, где холмы сходили на нет, в круглой долине пряталась крохотная деревня — узкие кривые улочки, сады за каменными заборами и низкие крыши домов, которые лепились вдоль склона, поднимающегося от стремительного потока к скалистому горному хребту, где стояла деревенская церковь, увенчанная гнездом аиста. Деревня называлась Фуэнтес-де-Оньоро — та самая деревня, что вызвала ярость Лупа, и что располагалась в каких-то двух милях от штаба Веллингтона в городе Вилар Формозо. Эта близость беспокоила Шарпа, который боялся, что его подвергнут допросу чересчур любознательные штабные офицеры, но единственными британскими войсками в Фуэнтес-де-Оньоро был маленький пикет 60-го Стрелкового, который размещался к северу от деревни и не заметил Шарпа. На восточном берегу ручья было несколько зданий, окруженные заборами сады и цветники и маленькая часовня, перебраться туда из деревни можно было по пешеходному мосту — каменным плитам, уложенным на валуны возле брода, где кавалерийский патруль Королевского германского легиона поил лошадей. Немцы предупредили Шарпа, что никаких союзнических войск на дальнем берегу нет.

— Там только французы, — сказал кавалерийский капитан и затем, когда он узнал, кто такой Шарп, он настоял на том, чтобы поделиться флягой бренди со стрелком. Они обменяли новостями о фон Лоссове, друге Шарпа из КГЛ, потом капитан вывел своих людей из ручья на длинную прямую дорогу, которая вела к Сьюдад Родриго.

— Я ищу неприятностей, — крикнул он, обернувшись через плечо, когда уселся в седло, — и с божьей помощью я найду их!

Шарп повернул в другую сторону и поднялся вдоль деревенской улицы туда, где крошечная таверна предлагала крепкое красное вино. Это была крохотная таверна, но и от Фуэнтес-де-Оньоро не так много осталось. Деревня была расположена у самой испанской границы и была разграблена французами, когда они совершали поход в Португалию, потом опустошена снова, когда французы отступали, поэтому сельские жители с вполне понятным подозрением относились ко всем солдатам. Шарп, прихватив бурдюк с вином, вышел из дымной полутьмы таверны в маленький огород, где сел под сломанной виноградной лозой. Повреждение, казалось, не побеспокоило растение, которое энергично производило новые побеги и ярко-зеленые листья. Он задремал там, слишком утомленный, чтобы поднять бурдюк.

— Французы пытались срубить виноградную лозу, — неожиданно заговорил кто-то по-испански у него за спиной. — Они попытались разрушить все. Ублюдки! — Человек рыгнул. Это была мощная отрыжка, достаточно громкая, чтобы разбудить кота, дремавшего на заборе. Шарп обернулся и увидел горца в грязных коричневых штанах, запачканной кровью полотняной рубашке, зеленом мундире французского драгуна, который разошелся по швам, чтобы вместить слишком большого для него нового владельца, и кожаный передник — затвердевший и почерневший от высохшей крови. От человека и его одежды воняло прокисшей едой, кровью и гнилью. На поясе у него висела старомодная сабля без ножен, с лезвием, темным, толстым и грязным, как у бердыша, седельный пистолет, маленький нож с костяной ручкой и странно изогнутым лезвием и деревянный свисток.

— Вы — капитан Шарп? — спросил огромный горец, когда Шарп поднялся, чтобы приветствовать его.

— Да.

— И мой свисток говорит вам, кто я, не так ли?

Шарп покачал головой.

— Нет.

— Вы хотите сказать, что кастраторы в Англии не предупреждают о своем приходе свистом?

— Я никогда не слышал, чтобы они делали это, — сказал Шарп.

El Castrador тяжело опустился на скамью напротив Шарпа.

— У них нет свистков? Где бы я был без моего маленького свистка? Он говорит деревне, что я приехал. Я дую в свисток, и сельские жители приводят своих боровов, бычков и жеребят, и я достаю свой маленький ножик. — Горец щелкнул маленьким, уродливо-кривым лезвием и засмеялся. Он принес свой собственный бурдюк, из которого прыснул себе в глотку, после чего покачал головой в приступе ностальгии. — А в старые дни, мой друг, — продолжался El Castrador задумчиво, — матери приводили своих маленьких мальчиков, чтобы им кое-что отрезали, и два года спустя мальчики ехали Лиссабон или Мадрид, чтобы петь так сладко! Мой отец — он обрезал много мальчиков. Один из его мальчиков даже пел для Папы римского! Вы можете вообразить? Для Папы римского в Риме! И все из-за этого небольшого ножа. — Он погладил пальцем маленький ножик с костяной ручкой.

— А иногда мальчики умирали? — предположил Шарп.

El Castrador пожал плечами.

— И ни одной девочки?

— Четыре. — El Castrador помолчал секунду-другую, затем вздохнул. — Этот французский ублюдок Луп забрал их. Вы знаете о Лупе?

— Я знаю его.

— Он забрал их и отдал своим людям. El Lobo и его люди любят молоденьких девочек. — Он коснулся ножа на поясе, затем окинул Шарпа долгим оценивающим взглядом.

— Вы, стало быть, англичанин Aguja's.

Шарп кивнул.

— Ах, Тереза! — вздохнул испанец. — Мы разозлились, когда услышали, что она отдала себя англичанину, но теперь я вижу вас, капитан и я могу понять. Как она?

— Воюет с французами около Бадахоса, но она посылает мне свои поздравления. — Фактически Тереза не писала Шарпу неделями, но ее имя звучало паролем для всех партизан и было достаточно назвать его, чтобы устроить встречу с человеком, который был так жестоко разбит бригадиром Лупом. Луп контролировал эту часть испанской границы, и везде, куда бы Шарп ни шел, он слышал имя француза, произносимое с испугом и ненавистью. Любое зло ставили в вину Лупу: каждая смерть, каждый пожар, каждое наводнение, каждый больной ребенок, каждый разоренный улей, каждый мертворожденный теленок, каждый несвоевременный заморозок — все это было работой волка.

— Она будет гордиться вами, англичанин, — сказал El Castrador.

— Гордиться? — спросил Шарп. — Почему?

— Потому что El Lobo назначил цену за вашу голову, — сказал El Castrador. — Разве вы не знали?

— Я не знал.

— Сто долларов, — El Castrador говорил медленно, со вкусом, как если бы его самого соблазняла цена.

— Гроши, — сказал Шарп пренебрежительно. Двадцать пять фунтов могли бы стать маленьким богатством для большинства людей — приличная годовая плата среднего рабочего, но Шарп считал, что его жизнь стоит больше двадцати пяти фунтов. — Награда за голову Терезы составляет двести долларов, — сказал он обижено.

— Но мы, партизаны, убиваем больше французов, чем вы, англичане, — сказал El Castrador, — поэтому только справедливо, что мы стоим дороже.

Шарп тактично воздержался от выяснения, была ли объявлена какая-нибудь награда за косматую и вшивую голову самого El Castrador'а. Шарп подозревал, что этот человек потерял большую часть своего авторитета после поражения, но по крайней мере, думал Шарп, El Castrador жив, в то время как большинство его людей мертвы, убиты волком, изуродованы точно так же, как El Castrador уродовал своих пленников. Бывали времена, когда Шарп радовался, что он не воюет с партизанами.

El Castrador снова поднял бурдюк, вино ударило струей ему в рот, он глотал, рыгал, затем опять его смрадное дыхание обдало Шарпа.

— Итак, зачем вы хотели видеть меня, англичанин?

Шарп сказал ему. Сообщение заняло много времени — хотя El Castrador был жестоким человеком, он не был особенно умен, и Шарп должен был объяснить свои требования несколько раз, прежде чем могучий испанец его понял. В конце концов, El Castrador согласно кивнул.

— Я буду рад. И благодарен.

— Но насколько благодарен? — El Castrador стрельнул хитрым взглядов в англичанина. — Я скажу вам, в чем я нуждаюсь. Мушкеты! Или даже винтовки, как эта! — Он коснулся ствол винтовки Бейкера Шарпа, которая была прислонена к штамбу виноградной лозы.

— Я могу достать вам мушкеты, — сказал Шарп, хотя он еще не знал как. Нужда Real Compania Irlandesa в мушкетах была гораздо острее, чем у этого здоровенного мясника, а Шарп даже не знал, как он раздобудет это оружие. Хоган никогда не согласится дать Real Compania Irlandesa новые мушкеты, но если Шарп хотел превратить дворцовую стражу короля Фердинанда в приличную пехотную часть пехоты, тогда он должен был снабдить их оружием в любом случае. — Винтовки я не могу получить, — сказал он, — а мушкеты могу. Но мне понадобится неделя.

— Тогда мушкеты, — согласился El Castrador, — и есть еще кое-что.

— Продолжайте, — сказал Шарп осторожно.

— Я хочу отомстить за своих дочерей, — сказал El Castrador со слезами на глазах. — Я хочу, чтобы бригадир Луп и этот нож встретили друг друга. — Он поднял маленький ножик с костяной ручкой. — Мне нужна ваша помощь, англичанин. Тереза говорит, что вы умеете воевать, так воюйте вместе со мной и помогите мне поймать El Lobo.

Шарп подозревал, что это второе условие окажется еще более трудным, чем первое, но тем не менее он кивнул.

— Вы знаете, где можно найти Лупа?

El Castrador кивнул.

Шарп огорчился, услышав это. Санчес был одним из лучших партизанских лидеров, и если Санчес считал, что Сан-Кристобаль фактически неприступен, Шарп верил, что так оно и есть.

— Вы сказали «обычно». Значит, он не всегда в Сан-Кристобале?

— Он идет туда, куда хочет, сеньор, — печально сказал El Castrador. — Иногда он остается в деревне нескольких ночей, иногда размещает людей в форте — прежде в том, где вы теперь живете, сейчас может использовать форт Консепсьон. Луп, сеньор, сам себе закон. — El Castrador сделал паузу. — Но La Aguja говорит, что вы — тоже сам себе закон. Если есть человек, который может победить El Lobo, сеньор, это, должно быть, вы. И есть место около Сан-Кристобаля, узкий проход, где его можно заманить в засаду.

El Castrador выложил эти последние подробности как приманку, но Шарп ее проигнорировал.

— Я сделаю все, что в человеческих силах, — пообещал он.

— Тогда я помогу вам сегодня вечером, — уверил El Castrador Шарпа взамен. — Ищите мой подарок утром, сеньор, — сказал он, затем встал и выкрикнул команду своим людям, которых он, очевидно, оставил возле таверны. Копыта громко прогремели вдоль узкой улицы. — И на следующей неделе, — добавил партизан, — я приеду за своей наградой. Не подведите меня, капитан.

Шарп подождал, пока здоровяк выйдет, затем поднял бурдюк. Он испытывал желание выжать из него все, но знал, что тяжесть кислого вина в животе сделает его дорогу назад в Сан-Исидро вдвойне трудной, так что вместо этого он вылил жидкость под корни сломанной виноградной лозы. Вдруг это поможет оживить ее. Вино к винограду, пепел к пеплу, прах к праху… Он надел шляпу, забросил винтовку на плечо и пошел домой.

Той же ночью, несмотря на все предосторожности капитана Донахью, еще три гвардейца дезертировали. Еще больше могли бы попытаться, но вскоре после полуночи несколько ужасных криков донеслось из долины, и все, кто хотел испытать свою удачу и попытаться перебраться через линию фронта, решили подождать еще один день. На рассвете, когда стрелок Харрис вел группу гвардейцев вниз по склону горы к ручью, чтобы расширить русло ручейка, снабжающего форт водой, он нашел этих трех дезертиров. Когда Харрис прибежал к Шарпу, он был смертельно бледен.

— Это ужасно, сэр. Ужасно!

— Видишь тележку? Возьмите ее, погрузите тела и привезите их сюда.

— Привезти их? — спросил стрелок Томпсон, ошеломленный.

— Да, черт побери, привезти. И Харрис!

— Сэр?

— Положи это рядом ними. — И Шарп вручил Харрису мешок, в котором лежал какой-то тяжелый предмет. Харрис начал распускать завязки мешка. — Не здесь, Харрис, — сказал Шарп, — сделаешь это там. И так, чтобы только ты и наши парни видели, что ты делаешь.

***

В восемь часов на плацу перед Шарпом выстроились сто двадцать семь оставшихся гвардейцев вместе со всеми младшими офицерами. Шарп был старшим по званию, оставшимся в форте, — лорд Кили и полковник Рансимен провели ночь в штабе сухопутных войск, куда они уехали, чтобы выпросить у заместителя генерала-интенданта мушкеты и боеприпасы. Отец Сарсфилд гостил у знакомого священника в Гуарде, в то время как оба майора Кили и три его капитана отправились на охоту. Дона Хуанита де Элиа также взяла собак, чтобы погонять зайцев, но отвергла компанию ирландских офицеров.

— Я охочусь одна, — сказала она и затем, предупреждая предостережение Шарпа насчет французов, заявила ему: — По дороге сюда, капитан, меня не смог задержать ни один француз в Испании. Беспокойтесь о себе, а не обо мне.

И она ускакала прочь, сопровождаемая своими псами.

Таким образом теперь лишенная всего высшего командного состава Real Compania Irlandesa выстроилась в четыре шеренги перед одной из пустых орудийных платформ, которая служила Шарпу трибуной. Ночью шел дождь, и флаги на полуразрушенных зубчатых стенах едва колыхались на утреннем ветру, когда Харрис и Томпсон втащили тележку по скату, ведущему от склада боеприпасов к орудийным платформам. Они остановили тележку с ее ужасным грузом рядом с Шарпом и повернули ее так, чтобы содержимое было видно в шеренгах. Общий вдох, переходящий в стон, прошел по рядам. По крайней мере одного гвардейца рвало, в то время как большинство либо отводили взгляд или закрывали глаза.

— Смотрите на них! — приказал Шарп. — Смотрите!

Он вынудил гвардейцев смотреть на три искалеченных голых тела и особенно — на кровавую кашу в паху каждого трупа и на застывшее навсегда выражение ужаса и боли на лицах мертвецов. Потом Шарп протянул руку мимо холодного, белого, застывшего плеча, чтобы вытащить стальной серый шлем с плюмажем из грубых серых волос. Он повесил его на задранную к небу оглоблю тележки. Это был тот самый шлем, который Харрис взял как сувенир в горном местечке, где Шарп обнаружил убитых сельских жителей и где Перкинс встретил Миранду, которая теперь следовала за молодым стрелком с трогательной и жалкой преданностью. Это был тот самый шлем, который Шарп отдал Харрису в мешке ранним утром.

— Смотрите на тела! — приказал Шарп Real Compania Irlandesa. — И слушайте! Французы полагают, что есть два сорта людей в Испании: те, кто за них, и те, кто против них, и нет человека среди вас, который мог бы остаться в стороне от этого выбора. Или вы воюете за французов, или вы сражаетесь с ними, и это не мое решение — это то, что решили французы. — Он указал на тела. — А это — то, что делают французы. Теперь они знают, что вы здесь. Они наблюдали за вами, они задавались вопросом, кто вы и что вы, и теперь они нашли ответы и они считают вас врагами. И вот так лягушатники поступают с врагами. — Он указал на кровавые отверстия, вырезанные в промежностях мертвецов.

— И это ставит вас перед выбором одной из трех возможностей, — продолжал Шарп. — Вы можете бежать на восток, чтобы лягушатники отрезали вам мужское достоинство, или вы можете бежать на запад — где вас арестуют британцы и расстреляют как дезертиров, или же вы можете остаться здесь и учиться быть солдатами. И не говорите мне, что это не ваша война. Вы присягали служить королю Испании, а король Испании — в плену во Франции, и это вы должны были его охранять. Ей Богу, это ваша война, намного больше ваша, чем моя. Я никогда не присягал, что буду защищать Испанию, мою женщину никогда не насиловали французы, моего ребенка не убивали драгуны, и фуражиры лягушатников не крали мой урожай и не сжигали мой дом. В вашей стране происходит все это, ваша страна — Испания, и если вы хотели воевать за Ирландию, а не за Испанию, тогда зачем, ради всего святого, вы давали испанскую присягу? — Он сделал паузу. Он знал, что не каждый человек в роте — потенциальный дезертир. Многие, как и сам лорд Кили, хотели драться, но среди них было достаточно много нарушителей спокойствия, чтобы подорвать боевой дух роты, и Шарп решил, что шок — единственный способ заставить их повиноваться. — Или присяга ничего не означает для вас? — спросил Шарп. — Потому что именно так думает о вас остальная часть этой армии — и когда я говорю об остальной части этой армии, я имею ввиду и егерей Коннахта и драгун Иннискиллинга, и Королевский ирландский полк, и Королевский полк графства Даун, и Собственный ирландский полк принца Уэльсского, и полк Типперэри, и полк графства Дублин, и ирландский полк герцога Йорка. Они говорят, что вы — рота слабаков. Они говорят, что вы напудренные солдатики, годные для того, чтобы охранять ночные горшки во дворце, но не годные для войны. Они говорят, что вы убежали из Ирландии, и убежите снова. Они говорят, что от вас столько же толку в армии, как от хора монахинь. Они говорят, что вы — расфуфыренные неженки. Но это изменится, потому что однажды мы с вами пойдем в бой вместе, и в тот день вы оказываетесь перед необходимостью стать хорошими солдатами! Чертовски хорошими!

Шарп очень не любил произносить речи, но на этот раз солдаты слушали его внимательно, или, по крайней мере, три кастрированных трупа обострили их внимание, и слова Шарпа не пропали даром. Он указал восток.

— Там, — сказал Шарп и снял шлем с оглобли, — там есть человек по имени Луп, француз, и он командует полком драгун, которых называет волчьей стаей, и они носят эти шлемы, оставляют эту метку на телах людей, которых они убивают. И поэтому мы должны убить их. Мы должны доказать, что нет в мире французского полка, который может противостоять ирландскому полку, и мы должны сделать это вместе. И мы сделаем это, потому что это — ваша война, и ваш единственный проклятый выбор — хотите ли вы умереть, как кастрированные собаки или драться как мужчины. Теперь вам решать, что вы собираетесь сделать. Сержант Харпер?

— Сэр!

— Полчаса на завтрак. Похоронную команду для этих троих, а потом мы начинаем работу.

— Да, сэр!

Харрис пытался заглянуть Шарпу в глаза, но офицер отвернулся.

— Ни слова, Харрис, — сказал Шарп, тыча шлем в живот стрелка, — ни одного проклятого слова!

Капитан Донахью перехватил Шарп по дороге с крепостных валов.

— Как мы будем воевать без мушкетов?

— Я достану вам мушкеты, Донахью.

— Как?

— Тем же способом, каким солдат получает все, что ему не положено, — сказал Шарп, — украду.

В ту ночь ни один человек не дезертировал.

А наутро, хотя Шарп об этом еще не догадывался, начались неприятности.

— Дела плохи, Шарп, — сказал полковник Рансимен. — Бог мой, парень, — дела поистине плохи.

— Какие дела, генерал?

— Ты не слышал?

— Вы о мушкетах говорите? — спросил Шарп, предполагая, что Рансимен хочет поделиться тем, как прошел его визит в штаб сухопутных войск — визит, который завершился предсказуемым отказом. Рансимен и Кили возвратились без мушкетов, и никаких тебе боеприпасов, никаких одеял, никаких курительных трубок, ботинок, никаких ранцев — им даже не обещали денег для выплаты задержанного жалованья. Скупость Веллингтона была несомненно вызвана желанием вырвать у Real Compania Irlandesa клыки, но для Шарпа это было неприятной проблемой. Он изо всех сил пытался поднять мораль гвардейцев, но без оружия и снаряжения его попытка была обречена. Хуже того: Шарп знал, насколько он близко к линиям противника, и если французы действительно нападут, тогда вряд ли его утешит то, поражение Real Compania Irlandesa было частью планов Хогана и что Шарп сам был частью этих планов. Хоган мог мечтать о развале Real Compania Irlandesa, но Шарпу рота нужна была вооруженной и грозной на случай, если бригадир Луп надумает бросить ему вызов.

— Я не о мушкетах говорил, Шарп, — сказал Рансимен, — но о новостях из Ирландии. Вы действительно не слышали?

— Нет, сэр.

Рансимен покачал головой.

— Кажется, новые проблемы в Ирландии, Шарп. Чертовски плохие дела. Кровавые мятежники оказали сопротивление, войска ударили в ответ, погибли женщины и дети. Река Эрн запружена трупами у Беллика. Есть слухи о насильниках. Вот ведь как. Я всерьез полагал, что 98-й год уладил ирландский кризис раз и навсегда, но это, кажется, не так. Проклятые паписты бунтуют снова. Так-то вот, так-то вот… Почему Бог позволяет папистам процветать? Они подвергают нашу веру тяжким испытаниям. Ну ничего, — вздохнул Рансимен, — нам придется проломить несколько черепов там, так же, как мы сделали, когда Тон восстал в 98-м.

Шарп подумал, что, если это средство не решило дело в 1798 году, значит, оно, вероятно, будет неэффективно в 1811-м, но решил, что сказать так было бы бестактно.

— Это может привести к неприятностям здесь, генерал, — сказал он вместо этого, — если ирландские войска услышат об этом.

— На этот случай у нас есть плеть, Шарп.

— У нас может быть плеть, генерал, но у нас нет мушкетов. И я как раз задавался вопросом, сэр: каким образом Генеральный управляющий фургонами распоряжается конвоями.

Рансимен вытаращился на Шарпа, пораженный очевидно бестолковым вопросом.

— При помощи бумаг, конечно! Бумаги! Приказы!

Шарп улыбнулся.

— И вы все еще Генеральный управляющий фургонами, сэр, не так ли? Поскольку они не заменили вас. Я сомневаюсь, что они могут найти человек, достойного занять ваше место, сэр.

— Любезно с твоей стороны говорить так, Шарп, очень любезно. — Рансимен, похоже, был немного удивлен полученным комплиментом, но попытался не показать насколько он польщен. — И, вероятно, справедливо, — добавил он.

— И я задаюсь вопросом, генерал: как бы нам направить фургон-другой с оружием в наш форт?

Рансимен уставился на Шарп.

— Украсть их, хочешь сказать?

— Я не назвал бы это воровством, генерал, — сказал Шарп укоризненно. — Не тогда, когда они будут употреблены против врага. Мы только перераспределяем оружие, сэр, если вы понимаете, что я хочу сказать. В конечном счете, сэр, армия должна будет снабдить нас, так почему бы нам не побеспокоиться о приказе заранее? А оформить документы можно и позже.

Рансимен в изумлении покачал головой, разрушив тщательно выстроенное вокруг лысеющей макушки оборонительное сооружение из длинных волос.

— Этого нельзя делать, Шарп, этого нельзя делать! Это против всех прецедентов. Против всех правил! Черт побери, парень, это против инструкций! Я мог попасть под военно-полевой суд! Подумай о позоре! — Рансимен вздрогнул, подумав об этом. — Я удивлен, Шарп, — продолжал он, — я даже разочарован, что ты мог сделать такое предложение. Я знаю, что тебя нельзя назвать джентльменом по праву рождения и у тебя нет надлежащего образования, но я все же ожидал лучшего от тебя! Джентльмен не крадет, он не лжет, он не унижает женщину, он чтит Бога и короля. К тебе все это не относится, Шарп!

Шарп вошел следом за Рансименом в его комнату. Комната полковника была старой караулкой в одной из башен привратного укрепления, и когда дряхлые ворота крепости были распахнуты, сквозь широкий проем открывался замечательный вид на юг. Шарп прислонился к дверному косяку.

— Случалось ли, генерал, — спросил он, когда проповедь Рансимена иссякла, — чтобы фургон пропал без вести? Вы, должно быть, потеряли некоторые фургоны из-за грабителей?

— Некоторые, очень немногие. Едва ли один. Может, два. Десяток, возможно.

— Значит тогда… — начал Шарп.

Полковник Рансимен замахал на него руками.

— Не предлагай это, Шарп! Я — честный человек, богобоязненный человек, и я не буду пытаться украсть у казны Его Величества фургон мушкетов. Нет, не буду. Я никогда не обманывал, и я не буду начинать теперь. Короче, я категорически запрещаю тебе продолжать говорить об этом, и это — прямой приказ, Шарп!

— Два фургона мушкетов, — внес поправку Шарп, — и три телеги боеприпасов.

— Нет! Я уже запретил тебе поднимать этот вопрос, и с этим покончено. Ни слова больше!

Шарп вынул перочинный нож, которым имел обыкновение чистить замок винтовки. Он вытащил лезвие и провел большим пальцем вдоль острого края.

— Бригадир Луп теперь знает, что мы здесь, генерал, и он наверняка разозлится из-за того молодого офицера, которого убила шлюха Кили. Меня не удивило бы, если бы он попытался отомстить. И как это будет выглядеть? Ночной штурм? Вероятно. И у него два полных батальона пехоты, и каждый из этих ублюдков хочет заработать награду Лупа за мою голову. Если бы я был Лупом, я напал бы с севера, потому что стен там фактически не осталось, и у меня были бы драгуны в резерве, чтобы прикончить оставшихся в живых. — Шарп кивнул на крутой подъездной путь, затем хихикнул. — Только представьте себе, как пара серых драгун охотится на вас на рассвете, и у каждого в ташке лежит наточенный нож для кастрации. Луп не дает пощады, видите ли. Он известен тем, что не берет пленных, генерал. Он просто вытаскивает нож, сдергает с вас штаны и отрезает ваш…

— Шарп! Пожалуйста! Пожалуйста! — Бледный Рансимен уставился на перочинный нож Шарпа. — Обязательно расписывать все эти подробности?

— Генерал! Я поднимаю серьезный вопрос! Я не могу удержать бригаду французов с моей горсткой стрелков. Я мог бы оказать некоторое сопротивление, если бы у ирландских мальчиков были мушкеты, но без мушкетов, штыков и боеприпасов? — Шарп покачал головой, затем щелчком убрал лезвие. — Вам выбирать, генерал, но если бы я был старшим британским офицером в этом форте, я нашел бы способ раздобыть некоторое количество исправного оружие как можно быстрее. Если, конечно, я не хотел бы брать высокие ноты в церковном хоре, когда вернусь в Гэмпшир.

Рансимен смотрел на Шарпа. Полковник обливался потом, пораженный видением французов, с яростью кастрирующих всех подряд в разрушенном форте.

— Но они не хотят давать нам мушкеты, Шарп. Мы пробовали! Кили и я пробовали вместе! И этот неуклюжий тип, генерал Вальверде просил за нас тоже, но генерал-квартирмейстер сказал, что сейчас временная нехватка запасов оружия. Он надеялся, что генерал Вальверде сможет убедить Кадис послать нам испанские мушкеты.

Шарп покачал головой, глядя на отчаяние Рансимена.

— Значит, мы должны позаимствовать мушкеты, генерал, покуда испанские не прибудут. Всего-то и надо перенаправить пару фургонов с помощью тех печатей, которые у вас еще остались.

— Но я не имею права распоряжаться маршрутами фургонов, Шарп! Больше не могу! У меня есть новый пост, новые обязанности.

— У вас слишком много обязанностей, генерал, — сказал Шарп, — потому что вы — слишком ценный человек. Но на самом деле вы не должны волноваться из-за деталей. Ваша работа состоит в том, чтобы принимать общие решения и позволять мне заботиться о деталях. — Шарп подбросил перочинный нож в воздух и поймал это. — И позвольте мне позаботиться о жабах, если они нападут, сэр. У вас есть дела поважнее.

Рансимен откинулся на складном стуле, отчего тот опасно заскрипел.

— В твоих словах есть смысл, Шарп, действительно есть смысл. — Рансимен дрожал, представляя себе весь ужас своего преступления. — Но ты думаешь, что я просто предвосхищаю приказ, вместо того, чтобы нарушать его?

Шарп уставился на полковника с притворным восхищением.

— Мне жаль, что у меня нет вашего ума, генерал, действительно жаль. Просто блестящая формулировка: «Предвосхищение приказа». Жаль, что я не додумался до этого.

Рансимен расцвет от комплимента.

— Моя дорогая мать всегда утверждала, что я должен был стать адвокатом, — сказал он гордо, — возможно, даже лордом-канцлером! Но мой отец предпочел, чтобы я избрал честную карьеру. — Он швырнул на свой кустарный стол несколько чистых листов бумаги и начал писать приказы. Время от времени ужас свершаемого вновь посещал его и он делал паузу, но каждый раз Шарп открывал маленькое лезвие и закрывал его, и эти звуки побуждали полковника вновь макать кончик пера в чернильницу.

И на следующий день озадаченные кучера привели четыре запряженных волами фургона, до краев загруженные оружием, боеприпасами и снаряжением, в форт Сан-Исидро.

И Real Compania Irlandesa была наконец вооружена.

И помышляла о мятеже.