"Андре Жид. Имморалист" - читать интересную книгу автора

смешного плотно закутывался, переставал дрожать лишь начиная потеть, снова
раскрывался немного и сразу же начинал дрожать, как только переставал
потеть. Части моего тела застывали, становились, несмотря на пот, холодными
как мрамор; ничто не могло их согреть. Я был до того чувствителен к холоду,
что простуживался, если несколько капель воды падали мне на ногу, когда я
мылся; в такой же мере я был чувствителен к жаре. У меня сохранилась эта
чувствительность, сохранилась до сих пор, но теперь она стала для меня
источником наслаждения. Всякая повышенная восприимчивость, мне кажется,
может стать, в зависимости от крепости или слабости организма, поводом для
наслаждения или мучения. Все, что прежде волновало меня, стало для меня
теперь сладостным.
Не знаю, как я спал до тех пор с закрытыми окнами; по совету Т. я
попробовал их открывать ночью; совсем немного сначала; вскоре я стал их
широко раскрывать; еще некоторое время это сделалось такой настойчивой
потребностью, что я задыхался, как только закрывал окно. С каким
наслаждением впоследствии я чувствовал, как проникает ко мне ночной ветер,
лунный свет...
Я тороплюсь покончить с этим первым лепетом выздоровления.
Действительно, благодаря непрестанному уходу, свежему воздуху, улучшенной
пище, я стал быстро поправляться. Раньше, боясь одышки при подъеме на
лестницу, я не смел уходить с террасы; в последние дни января я наконец
вышел и решился погулять по саду.
Марселина сопровождала меня с шалью в руках. Было три часа дня. Ветер,
часто очень резкий в этих краях и сильно беспокоивший меня, в последние три
дня спал. Мягкий воздух был очарователен.
Городской сад... Его пересекла широчайшая аллея, обсаженная двумя
рядами деревьев, что-то вроде высоких мимоз, называемых там кассиями. В тени
этих деревьев - скамейки. Река в виде канала, - я хочу сказать, более
глубокая, чем широкая, и почти прямая, - текла вдоль аллеи; потом другие
каналы, поменьше, распространяя воду, несли ее через весь сад к
насаждениям, - тяжелую воду цвета земли, цвета розово-серой глины. Почти
полное отсутствие иностранцев, лишь несколько арабов; они прохаживаются, и
как только удаляются с солнечной стороны их белые плащи окрашиваются тенью.
Необычайная дрожь охватила меня, как только я вступил в эту странную
тень; я закутался в шаль; однако я не почувствовал никакого недомогания,
напротив... Мы сели на скамейку. Марселина молчала. Мимо нас проходили
арабы; потом появилась целая компания детей. Марселина знала некоторых из
них и сделала им знак; они подошли. Она мне назвала их имена; последовали
вопросы, ответы, улыбки, гримасы, игры. Все это меня немного раздражало, и я
снова стал себя плохо чувствовать; я утомился и покрылся потом. Но сознаться
ли мне в этом, - меня стесняли не дети, меня стесняла она. Да, хоть и
едва-едва, но я был стеснен ее присутствием. Если бы я встал, она пошла бы
за мною; если бы я снял шаль, она захотела бы ее нести; если бы я снова
надел ее, она спросила бы: "Тебе холодно?" И затем я не смел говорить с
детьми перед нею; я видел, что у нее были свои любимцы; невольно, из духа
противоречия, меня влекло к другим.
- Пойдем домой, - сказал я ей, и про себя решил, что вернусь в сад без
нее.
На следующий день ей надо было выйти около десяти часов утра: я
воспользовался этим. Маленький Бахир, который почти каждое утро приходил к