"Зиновий Зиник. Руссофобка и фунгофил " - читать интересную книгу автора

Мельникове-Печерском, о котором так проникновенно говорил один белый
эмигрант на лекции по русской литературе в Центре защиты этнических
меньшинств во время фестиваля в ходе кампании против истребления тюленей.
Втиснутая в угол к подоконнику, Клио приникла пылающим лбом к
заплывшему льдом стеклу, слезящемуся и сопливому, как глаза и нос Клио от
спертого и пропаренного батареями центрального отопления воздуха. Батареи
палили, как мартеновская печь, поскольку, как объяснила Марго, отопление на
душу населения централизовано государством, и поэтому каждый разбазаривал
общенародное тепло как ему заблагорассудится, с той же безответственностью,
с какой бюрократы наверху перевыполняли цифры плана по сжиганию нефти и угля
и с какой набившиеся в эту парную гости дымили напропалую, игнорируя раковые
заболевания, вонючими сигаретами, шибающими в нос навозом с соломой,
закупленные советским правительством по дешевке у болгарских товарищей.
После дикого варварского мороза натопленная, как сауна, квартира, где
вместо пара витали клубы едкого дыма, тут же вышибла из Клио потоки слез и
соплей. Через минуту платок превратился в мокрую половую тряпку, а до
бумажных салфеток эти ценители буржуазных свобод не доросли. Охлаждая
пылающий лоб заиндевевшим оконным стеклом, Клио впервые, может быть, в жизни
вспомнила холодный родительский дом, где гуляли сквозняки и где газовый
камин разжигался ради экономии только, когда отец приходил с работы, и днем
тепло приходилось искать в публичной библиотеке - единственном, кроме
пивной, теплом помещении на целый квартал, что, впрочем, поощряло любовь к
чтению. Слезы текли по раскрасневшимся щекам Клио, и со стороны могло
показаться, что это слезы зависти. Она стала пробираться к выходу, к двери,
к лестничной площадке, откуда в квартиру тянуло блаженным холодком.
На лестничной площадке, где анфилада грязных бетонных лестниц
разворачивалась вокруг тюремной решетки лифта, воняло кошками и мочой, но
все равно дышать было легче. Из этого колодезного провала лестничной
площадки тянуло всеми запахами на свете, из-за дверей пробивалась ворожба
новогоднего веселья, как будто приглушенная, притушенная мерцанием
подслеповатой лампочки под заплывшим грязью плафоном. Ее рука искала опору,
наткнулась на подоконник и тут же отдернулась: пальцы были испачканы в
чем-то липком, "кровь", подумала она; ладонь натолкнулась на нечто круглое,
и с шуршанием с подоконника скатилась и разлетелась вдребезги пустая
бутылка. "Портвейн", прочла она кириллицу наклейки, сдвигая ногой осколки в
одну кучу. Псевдоанглийское название на бутылке, точнее, на расколотых
остатках чужого веселья, напомнило ей, откуда и как она сюда попала. В этой
грязной и темной утробе чужого дома в чужой стране было такое окончательное
убожество и одиночество, что сделала бы она тогда еще одно умственное
усилие, еще один шажок до самопризнания в окончательном поражении на этом
свете, она, может быть, уже тогда освободилась бы от назойливой дребедени
чужих слов и лозунгов, и стала бы жить сама по себе, без оглядки. Без Марги.
Без России.
Но в этот момент снизу, с нижних этажей, что-то залязгало, заурчало,
зажужжало и стало подыматься, сначала, как крошечный светлячок из бездонного
оврага, а потом, вырастая в гигантского светящегося мотылька, и, наконец,
отбрасывая гигантские скрещенные тени от решеток проволочной клетки, как
инопланетный аппарат, на этаже застыл, звякнув лебедками, тяжелый лифт
сталинских, видно, времен. Столкнувшись с Клио нос к носу, чертыхаясь, из
клетки лифта вылезло существо в замызганном драповом пальто и заячьей