"Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 2" - читать интересную книгу автора

ИЛЬЯ КАПЛАН Забытые вещи Рассказ

— Тебя как зовут?

— Маша.

— А к маме почему не хочешь?

— Не хочу.

— Совсем-совсем не хочешь?

— Ты глупый, да? Не понимаешь?

— Нет.

— Ну и ладно.

В вагоне людно, несмотря даже на поздний час. Оно и понятно — мегаполис, у всех дела, всем куда-то надо попасть, всех где-то ждут.

А вот и не всех. Иначе бы я сейчас не находился там, где нахожусь. А находился бы я в уютной квартире перед широкоформатным телевизором. С чашкой крепкого кофе в одной руке и пультом от этого самого телевизора в другой. И чтобы непременно новостной канал.

Мечты, мечты…

Вагон вздрагивает, начиная торможение.

По полу весело перекатываются зонты, мобильные телефоны, плееры и косметички. По углам внушительно кучкуются чемоданы, сумки и даже неизвестно кем и когда забытая автомобильная покрышка со странной маркировкой «е-экс».

Вагон останавливается. Забытые вещи замирают на своих местах, Мужской голос объявляет станцию. Двери открываются, из вагона выходят люди. Голос произносит извечную мантру: «Уважаемые пассажиры, не забывайте в вагонах свои вещи. При обнаружении забытых вещей…». Усмехаюсь. Воистину, вещи в вагоне метро лучше не забывать. Под монотонный голос «Осторожно, двери закрываются, следующая станция…» иду по вагону. Кроме меня, внутри больше никого нет. Никого, кроме нее. И значит, лишь сейчас я могу поговорить с ней. С забытой в метро девочкой.

Марина заподозрила неладное лишь через три дня. Воспитательница в детском саду сообщила, что Машенька не играет, как обычно, с другими детьми, а сидит на стуле в углу и раз в несколько минут раскачивается из стороны в сторону. Воспитательница спрашивала, не замечала ли Марина раньше странностей в поведении дочери, и сообщила, что детсадовский психолог ничего не может сделать, пока не узнает, что случилось с девочкой дома. Сама Машенька замкнута, на вопросы отвечает односложно и очень мало ест.

Марина стояла в раздевалке, в проходе между шкафчиками, хлопала глазами и судорожно припоминала: а не случилось ли чего? Ее лицо медленно заливала краска стыда. Хороша же мать — не заметить, что с ребенком что-то не так!

Она сказала воспитательнице, что обязательно поговорит с дочкой и во что бы то ни стало выяснит, что же произошло. Или вспомнит сама.

Забрав закутанную по горло в теплые свитера и куртку Машеньку, Марина попрощалась с воспитательницей и вышла на улицу. Что же произошло за последние три дня, думала Марина, что так повлияло на дочкину психику?

По пути к машине она попыталась разговорить девочку, но на любой вопрос та отвечала только «да, мама», «нет, мама», «не знаю, мама». А еще Марину поразили дочкины глаза. Всегда такие веселые, голубые и жизнерадостные, теперь они стали серыми и тусклыми. Может быть, заболела? Надо бы температуру померить. Лоб девочки был холодным.

Прямо из машины Марина позвонила на работу и взяла два отгула до выходных, сказав, что заболел ребенок. Отгулы дали, но с огромным скрипом, и настроение у Марины испортилось еще больше.

Я подошел к ней и присел рядом.

— Привет! — жизнерадостно выпалил я.

— Привет… — Девочка устала, напугана, откуда же в ее голосе возьмется веселье?

— Меня зовут Глеб, — представился я, уже предвкушая реплику: «А почему такое странное имя»?

Но она не спросила.

— Давно ты здесь? — Вопрос, конечно, идиотский, но надо же хоть как-то втянуть ее в разговор.

И она втянулась.

— Третий день…

— Тебе здесь не скучно?

— Нет.

— Странно. Здесь же нет игрушек… И поиграть не с кем…

— Зато можно смотреть картинки… Музыку слушать… Мечтать…

— О чем мечтаешь?

— О разном…

Все, ей становится неинтересно. Она что-то для себя решила, и я ей тут совершенно не нужен. Пора уходить.

— Хочешь к маме? — ключевой вопрос. Достаточно получить ее согласие, и полдела уже сделано. Метро не держит никого против воли. Это у вещей воли нет, потому они и остаются в вагоне навсегда. Брошенные и забытые. Вернее, навсегда остается информационная оболочка-слепок. Отпечаток предмета в информационном поле метрополитена. А предмет-носитель передается в руки дежурного на ближайшей станции. Вот только будучи возвращенными владельцу такие, на время потерянные в метро, вещи очень быстро приходят в негодность. Зато слепок обретает практически вечную жизнь. Оболочку потерянного предмета невозможно уничтожить. И мы, подземники, этим беззастенчиво пользуемся.

Оболочки же людей менее стабильны. Они не задерживаются в вагонах дольше, чем на неделю. Либо воссоединяются с носителями по обоюдному согласию, либо — исчезают навсегда, растворяясь в недрах подземных тоннелей. Но есть еще и третий вариант… Девочка провела в вагоне около трех дней, а значит, у меня есть еще около четырех. Вот только мне почему-то кажется, что легко с ней не будет. А своим ощущениям я привык доверять, ибо были прецеденты.

— Так хочешь к маме? — спросил я еще раз. До следующей станции оставалось секунд двадцать пять, тридцать.

Она повернулась ко мне и с чувством ответила:

— Нет!

Зажегся зеленый. Машина плавно ушла с перекрестка. В зеркале Марина увидела, как качнулась на своем детском кресле из стороны в сторону дочка.

Что же произошло три дня назад? Все было как всегда. Понедельник. Проснулись-умылись-оделись. Вышли из дома. Сели в машину. Машенька все время о чем-то рассказывала, но Марина не очень слушала — своих проблем хватало. Пробка на проспекте растянулась до горизонта. Марина припарковала машину возле станции метро… Метро. Метро!! Да! Она чуть не забыла дочку в вагоне. Правда, вовремя вернулась, выдернула девочку из уже почти сомкнувшихся дверей. И после этого Машенька замолчала. Тогда Марина списала это на стресс, да и не было у нее времени разбираться, все-таки одинокая женщина с ребенком. Денежку надо зарабатывать, ребенка поднимать. Не до капризов.

Забросив дочку в садик, она отправилась на работу…

Вот оно. Метро. Надо будет рассказать об этом психологу. Завтра же с утра позвонить.

А сейчас нужно покормить ребенка — и снова за монитор. Квартальный отчет никто еще не отменял.

Вагон остановился, хорошо поставленный голос диктора сказал все, что хотел, двери открылись, впуская две увлеченных друг другом парочки.

Девочка отвернулась от меня.

Я встал и вышел из вагона, доставая из кармана мобильник

Вот тебе и раз. Первый случай в моей практике — а она у меня долгая, — когда ребенок отказывается вернуться к родителям. Что ж это за родители такие, что ребенок сознательно отказывается покидать метро? Все-таки хреновый из меня психолог. Особенно детский. Да уж какой есть, выбирать-то не приходится.

Мы — подземники, добровольные сотрудники Диспетчерской. Собственно, это единственное наше занятие — поиск и вытаскивание из метро потерянных там людей. Детей, в основном, и стариков. Нам это, может быть, нужно даже больше, чем тем, кого мы «спасаем». Надо ведь иметь в жизни какую-то цель, а иначе и до сдвига по фазе недалеко.

Метро никого не держит, и, чтобы отсюда выйти, оболочке нужно только захотеть. Вот мы и помогаем это сделать. Потому что насильно никого вытащить тоже не получится.

Это очень страшно — быть потерянным в метро. Или потеряться самому, независимо от возраста. Это стресс. И абсолютное непонимание своего положения и состояния. Вот мы и находим, объясняем, успокаиваем и носителя в ключевой поток приводим.

Ткнув пару кнопок, я приложил аппарат к уху и сквозь шум отходящего состава услышал знакомый голос:

— Слушаю, Глеб!

— Ася, здравствуй! — Я, и правда, рад слышать именно ее. Ася — девочка невредная и не станет, как иные операторы, тянуть кота за известное место, выясняя подробности. Просто сделает, что я прошу, в кратчайшие сроки. Умница.

— Девочка на северо-западной ветке. Найди мне ее родителей. — Хотел добавить: «и побыстрее», но не стал, Ася и так сделает все возможное.

— Так серьезно?

— Более чем. Она отказывается выходить. Категорически. У меня первый случай такой.

— Уже ищу.

Меня забыл в вагоне отец. Ясное дело, не на трезвую голову. Забыл основательно, вспомнил о моем отсутствии, лишь выйдя из здания станции на поверхность. А мне тогда было пять лет, и ничего нет удивительного в том, что я прозевал момент и не успел выскочить из вагона. Закричать я тоже почему-то не успел. А потом обнаружил, что люди в вагоне меня не замечают напрочь, зато по полу перекатываются какие-то вещи. На следующей станции я вышел из вагона, пересек наполненную людьми платформу, пересел на обратный поезд. Вернувшись на нужную станцию, я побежал к эскалатору.

На середине длинного металлического полотна я уперся в стену. Мне показалось, что проход перегородили куском прозрачного стекла, в который монотонно уходили ступеньки и стоящие на них люди. А я не мог. Уходящая в преграду ступенька сбрасывала меня ниже.

Тогда я испугался и заплакал. Стоять на вечно ускользающей ступени было неудобно, и я с трудом спустился вниз, на платформу. Вокруг шумели люди, гремели колесами поезда, а я сидел на скамейке у колонны и ревел. Так прошло несколько часов. Потом я встал со скамейки и вошел в один из поездов.

Присев на место у двери, я решил проехать еще несколько станций. Может быть, закрыт только один эскалатор?..

Ни один из эскалаторов, которые я штурмовал в тот день, на поверхность меня не выпустил.

И лестницы меня не выпускали тоже.

Поздно ночью я оказался абсолютно один в помещении какой-то станции. Тогда я еще не знал, что ночью составы метро отгоняют в депо на осмотр и ремонт, но что-то подсказало мне, что в вагоне лучше не ночевать.

За неделю я изъездил весь метрополитен вдоль и поперек. И все без результата. А в конце седьмого дня меня нашел один из подземников.

Телефон зазвонил около полуночи. Машенька давно уже спала и, судя по безмятежному выражению лица, видела третий сон. Если не четвертый. Марина взяла трубку, внутренне недоумевая, кому бы это она могла понадобиться так поздно. Ну не Эдику же. Он никогда не звонил позже десяти, даже когда они еще были мужем и женой.

— Алло. — Марина поднесла трубку к уху. — Я вас слушаю.

— Марина Геннадьевна? — осведомилась трубка мягким женским голосом.

— Да, это я… — Марина пыталась припомнить, знаком ей этот голос или нет, но при всем желании это у нее не получалось, а трубка тем временем продолжала:

— Вас беспокоит оператор диспетчерской поисково-спасательной службы городского метрополитена. Не могли бы вы подъехать завтра к девяти утра по адресу… Это касается вашей дочери.

— А… — Марина растерялась, но рука уже автоматически записывала адрес на полях какого-то документа,

Трубка замолчала, а потом из нее послышались гудки.

Марина закрыла лицо руками и тихонько заплакала.

А в соседней комнате на кровати покачивалась из стороны в сторону спящая Машенька.

Я сидел на станции, на лавочке у колонны. Метрополитен вот-вот должны были закрыть на ночь. Зазвонил телефон. Трубку я всегда носил местную, из забытых. Они не требуют зарядки и никогда не ломаются. Только вот никак нельзя изменить настройки бывшего хозяина. Ну и ладно, как-нибудь я это переживу.

— Да, Ася, — сказал я в трубку, не глядя на дисплей. Ну, кто еще может звонить мне, кроме диспетчера?

— Я нашла ее мать. Завтра с утра она будет у меня. Ты сможешь рассчитать время и место потока к утру?

— Чего тут считать, — буркнул я. — Восемнадцать тридцать две, завтра… Станция, на которой они сели в вагон в понедельник.

— Поняла.

— Ася… — я замялся.

— Да, Глеб? — Я слышал напряжение в ее голосе.

— Ты умница, Ася! — выпалил я.

— Нет, Глеб. — ее голос ощутимо упал, — отца я тоже нашла. Но он не захотел со мной разговаривать.

Да, самое разумное решение — привести в ключевой поток обоих родителей. Тогда необязательно даже согласие девочки. Конечно, без него будет труднее, гораздо труднее, но все-таки выполнимо — вытащить строптивую обиженную девчонку на поверхность. Но это только если и папа, и мама будут в наличии.

А вообще, не сходится что-то. Очень сильно не сходится. Девчонке пять лет всего. Пять. Да в таком возрасте дети жизни своей не мыслят без кого-нибудь из родителей. Папы или мамы. Бабушки, дедушки, тетки, наконец! Что же родители должны были делать с ребенком, чтобы так отвратить его от себя? И как пофигистически относиться, чтобы три дня, целых три дня, ничего необычного в поведении девочки не замечать?

Информацию о семейке мне Ася скинула по электронной почте, спасибо, что телефоны теперь ловят и под землей…

Мать: обычная женщина, учеба, работа, замужество… Достаточно раннее… Родители где-то в провинции… Девочка видела родителей матери раза три в жизни… Родители отца — неизвестны. Детдомовский.

Старались растить дочку сами… Сами… Без помощи предков. Пока мужу не надоело играть в заботливого папашу… Решил погулять.

Загул, скандал, развод. Девочку отсудила себе. Зачем — непонятно. Устроилась на работу, сдув пыль со все-таки полученного перед свадьбой диплома. Времени на воспитание дочки катастрофически не хватало. Денег на няню — тоже. Отчего не сплавила ребенка своим родителям — неясно, отношения в ее семье, вроде бы, нормальные.

Отец: ходок. Ну, это как раз неудивительно. После развода пытался стать «воскресным папой», на протяжении года старался, но потом ему это надоело. Алименты, правда, копеечные, платит исправно. Повторно пока не женат, но кто-то у него есть.

Да, с папашкой, похоже, дохлый номер. Даже если бы Асе удалось его разговорить и обработать. Девочка его три года не видела. И видеть, скорее всего, не захочет. Да и узнает ли при встрече?

Значит, нужно обрабатывать мамочку. Вот курица — ребенка в метро забыть! Ну, ничего, как бы все ни сложилось, а больше она подобного не повторит. Уж я позабочусь.

Неприметная дверь диспетчерской была, как это и положено по инструкции, заперта. Я постучал три раза. Такова уж дурацкая традиция — стучать именно три раза. Щелкнул замок. Ася поправила очки и улыбнулась:

— Заходи.

Она посторонилась, пропуская меня.

Диспетчерская поисково-спасательной службы к метрополитену официально как бы и не относится. Этакая организация-фантом: не все о нас знают, а те, кто знают, не во всё до конца верят. Ну и не надо. Девчонкам-операторам неплохо платят за работу, а нам, подземникам, и подавно плевать, кто устроил все так, как оно есть. Имеется занятие, и хорошо. Да и всей диспетчерской — человек двадцать операторов на весь город… И столько же нас, сотрудничающих подземников. Фактически-то больше, но кто ж нас, «детей подземелья», считает?

Из пультовых операторов мне приятнее всего работать с Асей. Нет, ничего такого, с остальными девчонками тоже можно иметь дело, но те смены, которые мы вытягиваем с Асей вдвоем, получаются наиболее продуктивными. Если бы за выдающиеся заслуги фото сотрудников вешали на Доску почета, я уверен, что наши с Асей фотографии висели бы первыми в верхнем ряду.

— Чай будешь? — спросила Ася, втыкая вилку чайника в розетку.

— Ага.

Вообще-то, чай, как и кофе, да и все прочие напитки, кроме воды из стоящего в углу кулера, инструкцией строго-настрого запрещены. Внятного объяснения этому запрету не смог найти никто, а посему все решили, что плоха та инструкция, которую хотя бы раз в жизни не нарушили. Вот девчонки ее и нарушали с завидным постоянством.

Чаи Ася заваривала просто потрясающие. И пусть мне никогда не хотелось пить, запах-то я чувствовать мог. А пахло все, что заваривала Ася, просто волшебно. Не знаю, когда она успевала заниматься комбинированием разнообразных заварок и каких-то посторонних трав, но факт — успевала.

Я плюхнулся в кресло, одно из двух, находящихся в комнате, откинулся и расслабился. Ася протянула мне чашку. Желтую, с рельефным котенком на выпуклой стенке.

Я принял чашку обеими руками. Тепло стенок я ощутить в полной мере не мог, чувствовал лишь легкое покалывание в пальцах. И запах. Запах каких-то неизвестных мне трав.

Успокаивающий и очень-очень знакомый, хотя, зуб даю, даже два, что раньше такого чая Ася мне не предлагала.

— Спасибо! — прошептал я, устраиваясь поудобнее. И улыбнулся.

Ася кивнула и уселась в кресло рядом.

Это был своеобразный ритуал — в конце смены мы сидели рядышком в старых, продавленных креслах в тесной диспетчерской, держали в руках кружки с горячим чаем и молчали. Еще полчаса.

Полчаса, и я покину эту комнату, а через пять минут после моего ухода и Ася отправится домой. Через весь город… И мы увидимся с ней только через двое суток. Она — наемный сотрудник, в отличие от меня, добровольного. Но как это ни странно, именно мне от работы некуда деваться. Я на работе практически живу.

Иногда я ощущаю себя частью окружающих меня тоннелей, и мне кажется, что поверхности не существует, а есть только информация о ней. Та, что я получаю от носителя, когда он засыпает…

Мы сидели в соседних креслах, и в наших чашках медленно остывал чай.

Мы молчали. Оба молчали. Так мы молчали каждый раз. И каждый из нас надеялся, что другой скажет что-нибудь первым, чтобы разрушить эту никому из нас не нужную тишину.

Сегодня первым заговорил я.

— Кто у нас завтра на пульте? — Не то чтобы мне было интересно, кто бы ни был — мне ничего не изменить, просто с некоторыми диспетчерами пульта я органически не могу нормально работать.

— Светка, кажется… — Ася поставила чашку на пол и подошла к пульту, где, прижатый каким-то массивным, но явно бесполезным прибором, лежал график дежурств. — Да, Светка. Ее ты, кажется, перевариваешь?

— Да все равно мне, кого переваривать, — я разродился людоедской улыбочкой. — Лишь бы не сильно костистая была!

— Да ты страшный человек, Глеб, — Ася округлила глаза в притворном изумлении.

— А то! — Я гордо ткнул себя в грудь, но внутренне передернулся. Все правильно, Ася… Я страшный… Вот только не совсем человек. Так, половина, а то и меньше…

Как и у любого из подземников, у меня было свое излюбленное место в путанице тоннелей. Именно тот кусок пространства под северными районами города, где много лет назад в вагоне метро меня забыл подвыпивший отец. В принципе, я мог бы обитать на любой станции, но велика была сила привычки. Я ночевал всегда именно там, откуда раньше так старался уйти. А возможно, просто питал надежду на то, что выход из положения там же, где и вход. Но год шел за годом, а никаких положительных подвижек в моем состоянии и положении не происходило. Ну, разве что, Ася… Но кто я ей? Я ведь даже не совсем человек. Так, информационный слепок с того, другого, испуганного и обревевшегося мальчишки, которого много лет назад принял с рук милиционера враз протрезвевший папаша. Он ничего не заметил. Совсем ничего. Он и раньше не особо нянчился со мной, насколько мне не изменяет память, ему это было не интересно. Просто некуда было сплавить меня, вот и приходилось возиться…

Сначала я по молодости лет ничего не понимал, странно было только, что не хотелось ни есть, ни спать. Нашедший меня подземник рассказал мне все, что знал о нашей природе.

Я взрослел вместе со своим носителем, я знал все то, что знал он. И чувствовал. Позже я понял, что он делился со мной памятью во время сна. А еще позже осознал, что мне абсолютно не нравится его вкус в одежде, но выбирать не приходилось, да это и было меньшим из зол. Хуже было другое. Я страшно завидовал носителю. Себе-на-поверхности. Я тоже хотел жить полноценной жизнью, хотел учиться, гулять с друзьями… С девушками встречаться… Я знал о себе-на-поверхности все, ведь я был его частью. А он о моем существовании не подозревал. И был почти счастлив.

Наступило время, когда я начал уставать от почти постоянно окружающей меня толпы. Даже если не принимать во внимание часы пик, в метро всегда полно народа. А три человека, это, как известно, уже толпа. Пока я был мал и неопытен, большое количество народа вокруг даже радовало. И пусть никто не замечал меня, а те, у кого я оказывался на дороге проходили сквозь меня, наличие людей вокруг создавало иллюзию того, что я не один. Они все куда-то спешили. И я спешил вместе с ними. Было время, когда я развлекал себя игрой в «проводника». Выбирал кого-то из пассажиров в толпе у подножия эскалатора или лестницы и прослеживал весь его путь от начальной станции до конечной. А потом — пытался встретить его на конечной и сопроводить до начальной. Сначала у меня ничего не получалось, но затем, потренировавшись и выяснив ежедневный график «моего» пассажира, я безошибочно встречал его и провожал. Потом я усложнил игру, включив в нее еще двоих. А потом — еще.

Я усложнял маршруты, «подбирал» людей на разных станциях разных веток, рассчитывал время… А потом — надоело и это.

И вот неожиданно наступил момент, когда я понял, насколько это страшное существо — толпа…

После того, как количество собравшихся вместе становилось больше трех, включался какой-то неизвестный мне природный механизм. И рождалась новая сущность. У толпы не было разума. Но у толпы была воля. И воля ее была направлена лишь в одну сторону — пока направление движения человека совпадало с направлением движения толпы, она была к нему благосклонна. Но стоило кому-то сделать шаг в сторону или хоть немного снизить скорость, как толпу тут же пронизывала вспышка негативной энергии. Я наблюдал — долго, упорно, ведь у меня было много свободного времени, — и понял, что, находясь в толпе, никто и не хочет идти против ее воли. Толпа, как тупое агрессивное, но очень сильное животное, подавляла слабых и карала тех, кто имел силы сопротивляться.

Она всего лишь оступилась на лестнице. И неудивительно, ведь ей было уже немало лет. Потеряв равновесие, с протяжным не то хрипом, не то вскриком она начала заваливаться на спину впереди идущего парня с наглухо закупоренными плеером ушами. Почувствовав неожиданный толчок, парень увеличил скорость, думая, что кто-то из идущих за ним людей торопит его. Старушка продолжила свое падение, лишившись даже этой ненадежной опоры. Единственно, в чем ей несказанно повезло, так это в том, что лестница была почти уже преодолена, когда она начала падать, да еще в том, что упала она удачно, ничего себе не сломав. Сил ей хватило только на то, чтобы слегка приподняться и отползти к краю лестницы, туда, где равнодушно-целеустремленная толпа не смогла бы ее затоптать. Она сидела у перил, тяжело дыша, ошарашенная, ничего не понимающая, а люди обходили ее, спеша каждый по своим делам, кое-кто задевал ногой и бормотал сквозь зубы о том, что дорогу не мешало бы расчистить.

И лишь через четверть часа к несчастной пробрались милиционеры и врачи. С тех пор я стал бояться толпы. Бояться ее и презирать. А заодно начал активно недолюбливать составляющих толпу людей.

Конечно же, последняя маршрутка показала хвост. Конечно же, так происходило каждый раз, когда Ася возвращалась с дежурства. Уж очень неудобное было время — начало второго ночи. Даже на самую позднюю из маршруток она не успевала.

Пришлось ловить машину и соглашаться, не торгуясь, на первую же предложенную водителем немаленькую сумму. У нее не было сил на то, чтобы торговаться. Она даже ремень не пристегнула. Водила ворчал что-то насчет безответственных пассажиров и драконовских штрафов «ни за что», однако сам, как заметила Ася про себя, пристегнуться не спешил.

Войдя в квартиру, она как раз успела схватить орущую на разные голоса телефонную трубку за полсекунды до того, как та должна была замолчать.

— Ася, привет, — голос Светки был тускл и бесцветен, — Слушай, солнце, тут такое дело… В общем, я с утра выйти не могу…

— А я при чем? — возмутилась Ася, уже понимая/чем ей грозит ночной звонок. — Ты в курсе, что я только домой зашла?

— Да знаю я, знаю! — выпалила Светка уже более эмоционально. — Просто, Ась… Ну мне просить-то больше некого… Совсем…

Ася знала это. Знала и то, что ничего особо страшного со Светкой не случится, если она выйдет-таки завтра на работу, как и было запланировано. Но… И это было очень большое «но» — Ася Светку жалела. Они не были подругами, так, коллеги. Более того, Светка Асе поначалу не нравилась. Это потом они случайно разговорились, и, услышав подробную историю Светкиной жизни, Ася стала ее жалеть. Единственная из всех. Дело в том, что Светке просто патологически не везло в личной жизни. В отличие от остальных девчонок-операторов, которые в большинстве своем были уже замужем, а то и с детьми, Светка никак не могла найти свой идеал. И, по мнению Аси, дело было исключительно в самой Светке. Она была слишком активная и оптимистичная. А каждый очередной кавалер, сходу зачисляемый Светкой в потенциальные женихи, при ближайшем рассмотрении оказывался либо тираном, либо инфантильным любителем компьютерных игрушек, либо — как в последний раз — оказался женат, а Светку рассматривал не иначе, как один из этапов своей жизни.

И все, кроме самой Светки, это понимали. А она пыталась бороться за свою очередную «любовь до гроба» зубами и когтями, которые, надо сказать, отрастила — тиграм на зависть. Для ее хитроумных комбинаций требовалось время. В том числе и рабочее. Поэтому она звонила Асе, единственному потенциально возможному сменщику, в час тридцать ночи, заранее зная, что Ася не откажет.

— Ну, Ася, ну хотя бы дневные часы! — ныла Светка.

— Хорошо, Светик, — Ася вздохнула, — но с тебя причитается.

— Не вопрос! — ответила Светка бархатным голоском. — Обсудим! Спасибо тебе, Асенька!

И повесила трубку.

Ася знала цену Светкиным обещаниям. Опыт показывал, что просить ее о подмене, взывая к совести, бесполезно.

Но сегодня у Аси были и свои причины согласиться отработать вторую смену подряд.

Ровно в девять часов утра следующего дня Марина стучалась в назначенную ей дверь. Как штык. Или королева. Ибо, как утверждала давняя реклама: точность — вежливость королей. И конечно же, дочка была при ней. Марина дала себе слово, что до ее, дочкиного, совершеннолетия не отпустит девочку от себя дальше, чем на десять шагов, и была твердо намерена выполнить данное себе обещание. Независимо от того, чем кончится разговор с представителями странной диспетчерской, о которой она раньше ничего не слышала. Да, Марина знала, что существуют диспетчеры метрополитена, те, которые организуют движение поездов, и про службы экстренного реагирования знала тоже, но вот чтобы они занимались чьим-то поиском или спасением — такое она слышала впервые. И, тем не менее, этот визит — единственная надежда узнать что-то конкретное о том, что случилось с дочкой. И значит, беседа состоится, чего бы ей, Марине это ни стоило.

Дверь открылась. На пороге стояла девушка, вопреки ожиданиям Марины — без формы. В каком-то растянутом свитере, Джинсах, в очках с немалыми диоптриями в массивной пластиковой оправе и с роскошным хвостом иссиня черных волос на затылке. Впрочем, хвост этот Марина смогла разглядеть и оценить лишь тогда, когда девушка посторонилась, пропуская их с Машенькой внутрь плохо освещенного коридора.

Назначено было к девяти. Я и пришел бы в девять, будь посетителем мужик. Но то, что женщина может прийти на место встречи минута в минуту, оказалось для меня сюрпризом. Когда был завершен ритуал тройного стука в дверь, я был несказанно удивлен, увидев за ней Асю. Ведь ее смена закончилась сегодня ночью, и как минимум двое суток Ася не должна была появляться в диспетчерской. На немой вопрос она лишь качнула головой: мол, позже расскажу, и провела меня в пультовую, где на одном из кресел устроилась мамаша с девочкой. Вернее, с половинкой девочки. Мне не впервые приходилось видеть человека, информационная оболочка которого осталась где-то в глубинах метрополитена. И то, что я увидел сейчас, мне категорически не понравилось. Такое ощущение, что оболочка, с которой я говорил вчера, выглядела лучше своего материального носителя раза в два. Девчонка, сидящая на коленях у матери, была бледна и неулыбчива. А еще у нее были пустые глаза. Серые. Ау оболочки — я точно это помнил — глазки были голубые. Неужели я-на-поверхности выгляжу и чувствую себя так же? Представляю, как весело ему было существовать последние два десятка лет. Нет, не может быть. Скорее, такая болезненная реакция на потерю оболочки существует только у этой конкретной девчонки, а я-на-поверхности выглядит и ведет себя более адекватно.

Ведь не заметил же ничего отец. Ни тогда, ни позже. Ладно, об этом я и так думаю постоянно. Надо бы прерваться и подумать о работе.

Для начала Ася успокоила Марину — так звали мамашу. Она меня испугалась. Ну да, конечно. Для нее я — полупрозрачная фигура, и это — самое большее, что я могу сделать, для того чтобы она меня хотя бы видела. Тем легче было объяснить ей, чем грозит ее девочке долгое пребывание в метро. Вернее, половине ее девочки. И, судя по внешности оставшейся половины, та, утерянная, была, простите за неточность, большей. И лучшей.

А еще я понял, что мне не нравится эта мамаша. Вернее, не она сама, а ее поведение и мотивация. А уж когда я взял ее за руку…

Когда ЭТО прикоснулось к ней, Марина вздрогнула и внутренне вся сжалась. Как ни старалась успокоить ее девочка-оператор, как ни старалась помочь расслабиться — ничего не получилось. Ну не укладывалось у Марины в голове, что ЭТО живое. И уж тем более не укладывалось, что ЭТО — безопасное.

Машенька отреагировала на его прикосновение неадекватно. То есть — никак. Хотя, по представлению Марины, должна была отстраниться от этих холодных рук. И заплакать. А она молча сидела на коленях матери и лишь раз в две-три минуты покачивалась из стороны в сторону, как делала это уже четвертые сутки.

И вот теперь Марине стало действительно страшно.

Нет, на самом деле такого быть не могло. Не могло, и все. Но было. Ей же абсолютно наплевать на дочь. Внешне она выдавала совершенно стандартные реакции — беспокойство, смятение души и прочий необходимый, по ее мнению, эмоциональный набор. Даже сюда приперлась. А на самом деле… Ситуация, до боли мне знакомая.

В общем-то, теперь понятно, почему оболочка девочки так сопротивляется тому, чтобы ее извлекли из метро. Она же чувствует, что матери своей не нужна. И не просто — чувствует. Так оно и есть, увы.

А матери страшно. Она отдает себе отчет в том, что не испытывает к дочери никаких теплых чувств. Да еще и винит ребенка в том, что из-за него из семьи ушел тот самый Эдик.

Но есть же еще и чувство долга, в конце концов! Она считает, что обязана вырастить дочь.

Потому она и оставила девочку себе и все родительские обязанности выполняла «на отлично». Вот только дочку она НЕ ЛЮБИЛА. И, как я понял, чуть приглядевшись, изначально ребенка не хотела.

И то существо, что сейчас сидело у нее на коленях, было максимумом того, что хоть как-то привязано к матери. Безэмоциональная, холодная и неинтересная кукла.

А все остальное, то, что составляло основу личности девочки, будет сегодня в ключевом потоке в восемнадцать тридцать две. И я бы должен сделать все возможное, чтобы все трое там встретились…

Но мне почему-то этого совсем не хочется.

— Что случилось? — Ася протянула мне чашку — Ты так на нее смотрел…

— Она ей не мать. — Я взял чашку как всегда обеими руками и принюхался. Мята. Просто мята. — Совершенно, абсолютно не мать.

— To есть как — не мать? — Ася даже отступила на шаг. — Я же проверяла. Девочка ей родная!

— Ась, ну биологически — да, родная. А эмоционально — чужой человек. Мы, конечно, попробуем сегодня в восемнадцать тридцать две все это разрулить. Но я очень сомневаюсь, что у нас что-то получится. Девчонка не пойдет на контакт. Ей такая мать не нужна!

— А вот давай ты за нее решать не будешь! — Ася почти кричала. — Я понимаю, что у тебя свой взгляд!

Если бы она сейчас сказала про то, что я вырос в метро и потому считаю всех в мире родителей более или менее подробными копиями своего равнодушного папаши… Она ведь наверняка об этом подумала. Наверняка. Но не сказала. И я был ей за это благодарен.

— Пойми, Глеб, мы обязаны попробовать!

— Попробовать! — я тоже завелся, что со мной случалось исключительно редко. — А не хочешь ли поприсутствовать?

— Но я же… — Ася растерялась. — Глеб, я же на дежурстве!

— Ты же говорила, что прикрываешь только дневные часы!

— Хорошо! — Ася была просто уверена, что все получится. — Если все получится, ты никогда, никогда больше не заикнешься о том, что не все родители одинаковые!

— Согласен!

Дело в том, что Асины родители, хоть и в разводе, но в дочери оба души не чают. Вот она и обижается на меня за мой постоянный «родительский скепсис».

Наверное, она права.

Вот ведь как бывает. Человек живет. Живет себе и живет. Как все, не хуже многих. И есть мозги. И есть образование. И есть любимая работа и чуть менее любимая, но все же любимая девушка. А вот не хватает чего-то. Недостает. И жизнь кажется серой и пустой, почти как улица, на которую Глеб смотрел с балкона каждый вечер перед тем, как пойти спать.

Ощущение потери чего-то очень важного преследовало его почти всю сознательную жизнь. Только розовое сопливое детство не было омрачено ничем, кроме неизменного равнодушия отца. Нет, тот выполнял все свои родительские обязанности, кормил, одевал, обувал, изредка даже пытался воспитывать, но в каждом его взгляде, в каждом жесте сквозило: «Ты мне не нужен! Не нужен! Не нужен! Мне не дает наплевать на тебя лишь воспитание и чувство долга». Но это Глеб понял уже потом, войдя в более-менее сознательный возраст…

А тогда… Тогда он просто жил. Гулял с друзьями. Играл в футбол…

Пока однажды ему не приснился сон. Сны посещали Глеба довольно часто, но он никогда их не запоминал. А этот запомнил. И когда сон повторился, был очень удивлен. Сон повторялся часто — не настолько, конечно, чтобы считаться полноценным кошмаром, но и не настолько редко, чтобы его можно было игнорировать. Сон был странный. Связанный с метро.

Дело в том, что, сколько себя помнил, Глеб не переносил метро. Когда-то давно, очень давно, отец потерял его в вагоне. Забыл. Но потом вернулся. Глеб не помнил, чтобы тогда успел сильно испугаться, но метро с тех пор не переносил совсем. До такой степени, что все свои поездки планировал, опираясь исключительно на наземный общественный транспорт. Игнорируя насмешки друзей и коллег, он упрямо отказывался спускаться под землю. И лишь в самом крайнем случае, когда избежать поездки в метро было совсем уж невозможно, он, бледный, потерянный, на негнущихся ногах направлялся к светящейся букве «М» и долго еще не мог прийти в себя, оказавшись снова на поверхности. Со времени появления машины, Глеб начал дышать свободнее. Но чувство потери чего-то важного не покидало его все равно.

Психиатр, к которому Глеба затащила-таки девушка, долго и глубокомысленно качал головой, приговаривая «угу, угу, угу», и, задав Глебу несколько десятков вопросов, заявил, что корни его беспокойства лежат где-то глубоко в детстве, и что выяснить их точное происхождение поможет лишь сеанс глубокого гипноза совсем за отдельные деньги. Глеб зарабатывал тогда достаточно, чтобы оплатить предстоящую процедуру, но, несмотря на усиленные уговоры со стороны пассии, в назначенное время на сеанс не явился. Просто-напросто понял: он не хочет, чтобы посторонний человек, пусть даже и с медицинским дипломом, копался в его памяти. О чем пассии и заявил. А она заявила в ответ, что Глеб параноик и жмот и что она больше не хочет иметь с ним, Глебом, ничего общего. И ушла, хлопнув дверью. Глеб спросил себя, а стоит ли бежать следом, посылать цветы, пытаться восстановить отношения? И вдруг с поразившим его самого спокойствием понял: не стоит. Не больно-то и хотелось, не сильно-то и сложилось. Пусть ее…

И тут же, как-то очень мгновенно и крепко осознал, что пустота в душе больше не отпустит его, пока он не совершит какие-то действия. Вот только знать бы, какие именно. Глеб чувствовал, что даже заведи он сейчас несколько новых романов, пустота не отступит. Нужно было подумать.

Станция метро. Час пик. Толпа. Толпа в проходе, между колоннами, толпа на перроне. И поезда, стальные подземные червяки, шипящие тормозами и дверьми, лязгающие сцепкой, ярко освещенные изнутри и снаружи. Восемнадцать тридцать.

Тоннель темен и пуст. Но это только кажется. Вот сейчас его бархатную черноту прорежет блик на рельсе, лизнет стенки из-за поворота язык бело-желтого света, а спустя пару мгновений покажутся огненные глаза состава. И встрепенется, придвинется к ограничительной линии толпа. Всем хочется уехать именно сейчас, каждый готов горло перегрызть соседу, держа скрещенные пальцы на то, чтобы только дверь в вагон остановилась именно напротив него. Но дверь всегда ускользает…

Состав свистит тормозами, гул колес меняет тембр. Вагоны катятся все медленнее, медленнее и, наконец, замирают. Зашипев дверьми, вагон исторгает из себя толпу выходящих пассажиров. Они с презрением поглядывают на столпившихся у дверей входящих, забывая, как сами полчаса назад стояли вот так же на платформе, надеясь, что желанная дверь в этот раз не подведет и что им, им, именно им, а не соседям, посчастливится первыми штурмовать переполненный вагон.

Дверь замирает напротив нас.

На мне — самое ответственное: провести нашу маленькую толпу во внутрь вагона.

Дело в том, что НАШ вагон дверей не открывает. Он уже два перегона как пуст. В вагоне только Машенька. Чего это стоило диспетчерам метрополитена и станционным дежурным — объяснять не стану. Про усилия, потребные на то, чтобы временно «ослепить» нужные камеры видеонаблюдения, тоже умолчим. Но теперь нам нужно проникнуть в вагон, не приведя никого за собой. Нам нужно поговорить с Машенькой. А лишние свидетели не нужны. Ася и Марина стоят рядом. Марина прижимает к себе Машеньку. То, что от нее осталось. Я стою сзади. Мягко обнимаю обеих за плечи, Марина берет дочку за руку. И я толкаю их вперед на закрытую вагонную дверь.

Нет, все же это судьба. Ну, как еще назвать ситуацию, когда твоя машина напрочь отказывается ехать напротив входа на станцию метро, мобильник и бумажник ты забыл в офисе, а рассованной по карманам мелочи хватает лишь на разовую поездку в этом самом метро?

Судьба. Ее маму так!

Глеб выругался.

Смачно, сочно, но совершенно бесполезно. Вот уж подстава, так подстава.

Красная буква «М» отражалась в стекле, стояла в глазах. И почему эти красные указатели выглядят так зловеще?

Или это только ему так кажется?

Ладно. Вариантов у него нет. Машину заберет эвакуатор, как только он позвонит из дома в автосалон. Но до дома еще нужно добраться. Глубоко вздохнув, Глеб запер машину и побрел в сторону входа на станцию, пытаясь двигаться как можно медленнее.

Чем ближе он подходил к обычному на первый взгляд подземному переходу, тем тревожнее становилось внутри. Даже тени, отбрасываемые парапетом и стойками навеса, как будто вдруг почернели и потянулись ему навстречу. Глеб помотал головой. Вот только глюков ему сейчас не хватало. Лестница вниз, вытертая множеством торопливых ног. Шершавые, даже сквозь подошвы ботинок неприятные наощупь ступени. Шаг, еще шаг. Подозрительный взгляд милиционера. Вереница стеклянных кабинок-киосков. «Электроника», «Пресса», «Цветы», «Сувениры», «Чебуреки»… Тяжелые, болтающиеся в обоих направлениях алюминиевые двери. Касса. Очередь в маленькое окошко. Горстка мелочи. Неодобрительный взгляд кассирши. Плотный квадрат одноразовой карточки.

Хищные турникеты. Эскалатор. Платформа. Толпа.

Глеб вспотел. Стараясь держаться подальше от края платформы, прошел на середину зала.

Как же, оказывается, трудно протаскивать сквозь материальные двери вагона троих таких же материальных людей, пусть даже один из них — одна — маленькая пятилетняя девочка. Если бы у меня была возможность, я бы вспотел.

Но возможности у меня не было, а потому я просто присел на ближайшее сиденье. Ася, Марина и Машенька оглядывались по сторонам. Вернее, оглядывались только Марина и Ася, а Машенька, как на автопилоте направилась к своей забытой половинке и присела рядом. Половинка повернула голову и удивленно посмотрела на Машеньку. А потом — на меня.

А он уже и забыл, как агрессивна толпа пассажиров метро. Когда его толкнули в спину, и довольно сильно, он не ожидал этого. Ну, никак не ожидал. Опомниться не успел, как оказался внутри пустого вагона. А ведь двери его были закрыты, это Глеб помнил точно. Что же случилось, как он попал внутрь? Состав зашипел дверьми. Вагон дернулся и тронулся с места.

Глеб осмотрелся и понял, что в вагоне он не один. В дальнем конце вагона находилась довольно странная компания. Две женщины, девочка и два каких-то непонятных… существа. Одно — большое, ростом со взрослого мужчину, другое — маленькое такое же, как замершая на сидении девочка.

Глеб не был от природы любопытным, но уж тут-то сработали рефлексы. Он начал осторожно приближаться к странной группке пассажиров, стараясь рассмотреть их подробнее.

И странное дело… Чем ближе Глеб подходил к ним, тем меньше и незначительней становился его страх. Большое прозрачное тело стояло к нему «спиной», если это была именно спина. Глеб еще заметил, что одежда существа очень похожа на его собственную, только выглядит полупрозрачной… Что же тут такое происходит?

И тут они заметили его и как-то все разом обернулись в его сторону. Глеб разглядел, что одна из женщин, та, что постарше, блондинка с испуганным лицом, вторая — миниатюрная брюнетка в громадных очках, а вот крупное полупрозрачное существо…

Глеб даже подумал сначала, что это его собственное отражение в стекле вагона, но присмотревшись, увидел. А увидев — осознал….

Ася резко дернула меня за рукав. Как у нее это получилось, сам не понимаю, ведь я все еще был в режиме проникновения, а значит, воздействия материальных тел ощущать был не должен.

Но Ася тоже кое-что умела, все-таки пять лет общения с подземниками давали о себе знать.

Я обернулся. Почувствовав мое движение, обернулась и Марина, и только обе Машеньки продолжали пристально изучать друг друга, сидя рядом.

Ну, здравствуй, здравствуй, тот, кем мог бы быть я, если бы все сложилось иначе…

Он стоял напротив меня, бледный, растрепанный, растерянный. И очень удивленный. Он же о моем существовании и не подозревал даже, а тут вдруг — лицом к лицу. И что делать — не знает. А я знаю. Вот только надо ли? И вроде бы все складывается одно к одному. И ключевой поток налицо, чужой, правда, но сойдет и нам, и носитель присутствует. И оболочка информационная тут же рядом трется. Кажется, сделай шаг, и все хорошо будет. А зачем? Ему и без меня неплохо, судя по одежде, машине и количеству баб. Я-то о нем все знаю…

За моей спиной коротко вздохнула Ася. Я почувствовал этот ее вздох, не мог я его услышать в гуле и грохоте вагона. Только почувствовать.

А он сделал шаг ко мне, потом еще… шел, как ходят зомби из так любимых им американских боевиков, шел, вытянув вперед руки. Шел, как идет к воде человек, отбившийся в пустыне от каравана и проведший несколько дней под палящим солнцем. И когда между нами оставался только один шаг, я все увидел. А увидев — осознал.

Они сами не понимали, что случилось. Нет, честное слово, не понимали.

А она читала все, что можно было достать из сети, закрытой сети, к которой только у диспетчеров-пультовых был доступ, все, что было известно о подземниках. Она-то сразу поняла, что происходит сейчас у нее на глазах. И решила про себя, что как только увидит Светку, сразу же ее расцелует. И что простит ей все ее выкрутасы. Потому что теперь, если Глеб сделает все правильно… и пусть даже она сама потом будет совсем ни при чем… Нет… Так не будет. Не будет, не будет никогда!.. И что она может сейчас сделать? Что? Подтолкнуть его в спину? Нет. Он должен сделать все сам… Он — чистая информация, и он же — носитель… Кукла без души. Только бы получилось, ведь шансов больше не будет. На глазах Аси выступили слезы. Внутри что-то сжалось. Ася коротко вздохнула и до боли в оцарапанных ногтями ладонях сжала кулаки.

…Скамья у колонны. На ней — мальчик. Голодный. Уставший. Напуганный.

И рядом милиционер. Массивный усатый дядька с хитроватой улыбкой и неожиданно добрыми глазами. Он берет мальчика за руку и говорит:

— Пойдем со мной, Глеб. Тебя Папка уж заждался.

И мальчик встает со ставшей уже почти родной скамейки.

Мальчик встает. Встает. Встает и повисает на руках у милиционера безвольной куклой.

Милиционер качает головой и на лице его, как в раскрытой книге видны мысли: «это ж надо так довести ребенка».

Милиционер уходит, почти неся мальчишку на руках, а со скамьи за ними наблюдают внимательные глаза… Мои внимательные глаза. Я. Не захотел. Уйти. Сам.

* * *

Глаза… Глаза… Доли секунды, и я все увидел в его глазах. Равнодушие отца. И страх. Постоянный страх перед подземкой, где он, ни в чем, в сущности, не виноватый пятилетний пацан, оставил часть себя. Не большую. Не лучшую. Но так ему необходимую. Меня.

Я посмотрел ему в глаза. Себе в глаза. А потом просто протянул ему руку. Себе протянул.

Гудит вагон. Стучит колесами на стыках. А я стою и не могу поверить в то, что случилось. Смотрю на свои руки. Они теперь непрозрачные. Я смотрю на пол вагона. Он чист. Исчезли информационные оболочки забытых здесь когда-то предметов. Нет. Не исчезли. Я их просто не вижу. А вижу я, как стремительно бросается ко мне и виснет на груди Ася. Прижимается ко мне так крепко, что слетевшие с ее носа очки переламываются пополам и падают на пол вагона. И я обнимаю ее, четко осознавая: без нее ничего бы не было. Совсем.

Мы стоим в проходе, вцепившись друг в друга, на нас круглыми глазами смотрят Марина и… Машенька. Все правильно. Скоро вагон выйдет из ключевого потока, а я потерял возможность видеть чистую информацию. И ни я, ни Ася не представляем, что делать.

Усилием воли я заставляю себя думать.

— Ася! — кричу я. — Девочка! Поток! Я ее не вижу!

Все-таки Ася умница. Она все понимает мгновенно, отталкивает меня и кидается к… Машеньке. Обычной девчонке пяти лет. Личико розовое. Глаза — голубые! Голубые, голубые, честное слово! Получилось! Да!

Марина ничего не могла понять. Она просто не успевала осмысливать происходящее. Вот она смотрит, как ее Машенька садится на сиденье рядом со своей полупрозрачной копией. Как они начинают присматриваться друг к другу. А потом девочка-оператор вдруг резко оборачивается, дергает за рукав своего… коллегу, такого же полупрозрачного, как Машенька номер два. Она видит, как навстречу им движется бледный и встрепанный молодой человек, как он и его полупрозрачная копия, а то, что это копия, никаких сомнений нет, протягивают друг другу руки…

И как по вагону проходит волна вибрации, ничего общего с движением состава не имеющая… Как девочка-оператор, сверкая совершенно безумными глазами из-под некрасивых очков, кидается на грудь стоящему в проходе парню. Парень что-то кричит, и девочка-оператор — кажется, ее зовут Ася — вдруг резким движением оборачивается. Марина оборачивается тоже и видит, видит, как две сидящие рядом девочки, одна — полупрозрачная, другая почти обычная — придвигаются друг к другу и…

Состав дернулся и начал тормозить. Гудение его становилось все более низким, стук колес все более редким. Все, находящиеся в вагоне, резко качнулись и начали хвататься, кто за что успел. Марина схватилась за поручень у сиденья Машеньки, я — за один из верхних, Ася, за неимением лучшей точки опоры, ухватилась за меня. Я был не против. И даже очень не против, ведь я только сейчас сообразил, что теперь Ася может прикасаться ко мне без боязни, что я узнаю о ней все. Нет, не так. Она и раньше этого не боялась. Но я намеренно никогда не прикасался к ней. Зачем? Она и так рассказывала мне о себе больше, чем любой подруге, если бы таковые у нее имелись…

Ася рванула из сумочки мобильник. Да, все правильно, надо дать знать в диспетчерскую, что нас уже можно выпускать из вагона. Или нельзя? Краем глаза я увидел, как Марина пытается взять дочку за руку и потянуть за собой к выходу из вагона. А дочка вцепилась в поручень и старается вырвать руку из цепкой материнской ладони. И получается у нее весьма неплохо, учитывая, что ей всего пять лет… Я выхватываю у Аси трубку и кричу, стараясь перекрыть гул колес:

— Света! Еще один перегон!

Голос в трубке отвечает чем-то невнятно-матерным, и связь прерывается.

Ася смотрит на меня непонимающе, но, когда я киваю в сторону Марины с дочкой, кивает мне в ответ и бросается к ним. Я иду следом.

Состав уже на станции. С перрона и из торцов соседних вагонов на нас глазеет недоуменная толпа.

И снова, прошипев дверями, тронулся состав. К тому времени, как вагон набрал скорость, мне стало ясно, в чем именно состоит наша проблема. Девочка категорически не хотела покидать вагон вместе с матерью.

— Не пойду! Не пойду! — кричала она, размазывая по щекам обильную слезу. — Ты сама говорила, что я тебе не нужна! Думала, я сплю, а я все-все слышала!

Марина аж лицом посерела и начала что-то бормотать про подругу, про то, что отметили вместе «международный женский», про то, что думали — девочка спит, а так бы — никогда, никогда…

— Милая моя, любимая, я же твоя мама, ты, наверное, что-то неправильно поняла! — Попытки Марины оправдаться выглядели жалкими, даже на мой неискушенный взгляд. А уж на взгляд пятилетнего человечка, который все-все-все чувствует и понимает… — Я тебя люблю. Очень!

Машенька подняла на мать зареванные глаза и совершенно по-взрослому, так, что я даже вздрогнул, сказала:

— А я тебе не верю.

Марина опустилась на пол вагона и закрыла руками лицо. Ей больше нечего было сказать дочери, ведь все ее аргументы сводились к одному: я — твоя мать, и ты обязана меня любить!

А вот не обязана. Любовь любого, а уж тем более своего ребенка нужно суметь заслужить. И поддерживать, как маленький, едва разгоревшийся костер. Это даже я понимаю, хоть своих детей у меня и нет. А эта «мать» — не понимает. И искренне уверена в том, что дочка неправа, и вообще, мелкая еще, чтобы маму осуждать.

Заниматься надо было ребенком, а не с подружками выпивать по праздникам!

И вот, когда ситуация, казалось, совсем вышла из-под контроля, к Машеньке придвинулась Ася. Она присела перед девочкой на корточки, взяла ее за руку и, глядя ей прямо в глаза, начала что-то говорить. Негромко, так, чтобы слышала только девочка. Я деликатно отодвинулся. Марине было наплевать, она была в шоке и окружающую действительность не воспринимала.

Слов я слышать не мог, но отчетливо видел Машенькино лицо. Сначала оно было недоуменно-недоверчивым, потом сомневающимся, а под конец стало удовлетворенным.

Машенька кивнула, отвечая Асе на какой-то ее вопрос. Ася тут же поднялась на ноги и переместилась к Марине. Приобняла ее за плечи. И начала что-то говорить. Я почувствовал себя совершенно ненужным и, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие здесь, присел рядом с Машенькой.

Девочка бесцеремонно дернула меня за рукав:

— Глеб, а Глеб, а ты, правда, все про всех знаешь?

Я чуть языком не подавился.

А что ей ответить? Семь минут назад я мог бы взять ее за руку и рассказать ей такое, чего она сама о себе не знает… А сейчас?

— Давай руку.

Она протянула мне ладошку, я взял ее в свою руку, и… ничего не почувствовал, как ни напрягался!

Тогда я прикрыл глаза и изобразил, как умел, на лице бурную мыслительную деятельность.

— Тебя зовут Маша, — объявил я торжественно — Тебе пять лет, три месяца и восемь дней. Ты очень веселая и любознательная. А сейчас мы приедем на станцию, и ты выйдешь из вагона со мной!

Она посмотрела на меня. Наклонила голову и сказала:

— С тобой — выйду!

Я на всю жизнь запомню лица тех, кто на платформе видел, как из аномально пустого в час пик вагона на платформу вышли четыре человека. Я с Машенькой, крепко ухватившей меня за руку, а за нами — Ася с повисшей у нее на руке Мариной. Я уже было приготовился пробиваться сквозь плотные ряды жаждущих уехать, но люди были ошарашены настолько, что расступались перед нами.

По пути к эскалатору мы с Асей поменялись сопровождаемыми. Я почувствовал, что ей тяжело буквально тащить на себе Марину, которая была на голову ее выше и, по моим прикидкам, кило на десять тяжелее…

К эскалаторам я не подходил уже лет пять. С тех пор, как двадцать лет назад они все как один отказались поднимать меня к поверхности, я совершенно по-детски сначала пытался головой пробить невидимую стенку, а потом по-детски же обиделся на неодушевленные железяки. Вот и сейчас, подходя к эскалатору, я испытывал страх. А вдруг — не выпустит опять. Вдруг — все зря?

Взойдя на широкую металлическую ступеньку, я вцепился в резинку перил. Марина висела на мне, как висел бы мешок с картошкой, умей он отрастить руки, чтобы цепляться за окружающих.

А ступенькой ниже стояла Ася. И я спиной чувствовал, как прижимается к ней Машенька.

Середина эскалатора. Я весь внутренне сжался, ожидая, что ступенька начнет ускользать из-под ног и придется, балансируя с повисшей на руках Мариной, спускаться вниз.

Свет вертикальных цилиндрических ламп вдруг стал нестерпимо ярким, резиновые перила заскользили в потной ладони, и… И ничего не произошло! Вестибюль станции становился все ближе. Со стенок эскалаторного тоннеля на нас смотрели рекламные щиты.

Метро отпускает меня! И это значит, что я сам захотел выйти, ведь против воли метро никого не держит — это закон.

Я весь обмяк, и если бы Марина не вцепилась в меня мертвой хваткой, точно бы упала.

За моей спиной выдохнула Ася. Уж кто-кто, а она знала, какие напряженные складывались у меня отношения с эскалаторами последние два десятка лет.

На улице шел снег. Густыми влажными хлопьями старался укрыть площадку перед выходом из станции. Но ничего не получалось. Толпы людей немедленно превращали чистое белое покрывало в серую кашу, неприятно хлюпающую под ногами.

Мы шли по улице, держась за руки, как школьники. Я и Ася. А еще я держал за руку Машеньку.

Я никогда не смогу понять, каким образом Асе удалось убедить Марину, уговорить ее, что хотя бы эту ночь девочка должна провести у Аси. И как Марина могла доверить дочку незнакомым, в сущности, людям? Но ведь как-то же убедила. И я не спрашивал ее, как именно.

Сразу, как мы покинули вестибюль станции, Ася захотела отзвониться Светке и предупредить, что ей теперь уже точно придется дорабатывать свою смену.

Но, как выяснилось, Асин мобильник я умудрился забыть в вагоне. Она, даже не расстроилась. Так прямо и сказала, что сил расстраиваться у нее сейчас нет. А я подумал, этот мобильник станет последним из того, что я забыл в метро. Ведь есть же на свете множество гораздо более важных вещей, о которых забывать не следует. В метро и не только.

Отловив на загруженной улице частного извозчика, мы дружно оккупировали заднее сиденье. Нам необходимо было о многом переговорить. Утомленная Машенька мирно посапывала у меня на коленях, которые с каждой минутой все больше немели. Но мне, если честно, было плевать. Даже в машине Ася не выпускала мою руку из своей, а это дорогого стоило. И ради этого я готов был терпеть и куда более серьезные неудобства.

Слова не шли. Да и не нужны они были здесь, на тесном матерчатом диванчике случайного такси. Все, что мы могли бы сказать друг другу, звучало бы фальшиво, неточно, а главное — ничего можно было не говорить, и мы оба понимали это.

Это понимание было самым важным, что только могло быть. И потому мы просто молча держались за руки.

— Девочку я у нее заберу, чего бы мне это ни стоило, — сказала Ася шепотом.

Я никогда не думал, что Ася, тихая и мягкая Ася, способна столь категорично заявить о своих намерениях. И заявить так, что я сразу понял: она права, и ничего хорошего рядом с матерью девочке не светит. Да, мамаша теперь ни за что не забудет ее в метро, но любить ее от этого сильнее не станет. И никогда не простит дочке того, что та слышала и поняла ее полупьяный разговор с подругой. Пусть она даже тысячу раз себе поклялась, что вот с завтрашнего утра все будет по-другому, — ничего не изменится. А вот мы с Асей можем что-то изменить. В ней я уверена сам… Постараюсь соответствовать…

— Мы.

— Что, «мы»? — Ася встрепенулась, и, неловко повозившись на диванчике, заглянула мне в глаза. — Что «мы»?

— Мы заберем, — сказал я.

И крепче сжал Асину руку.