"Кидалы в лампасах" - читать интересную книгу автора (Донской Сергей Георгиевич)Глава 5 Между прошлым и будущим– Ты опять ругался во сне, – печально сказала Катя. – Опять за кем-то гонялся? – Сильно ругался? – хрипло спросил Хват. – Ужас как. Уши в трубочки свернулись от твоего мата. – Значит, удирал, а не догонял, – заключил Хват, садясь на разворошенной постели. Подушка валялась на полу, влажные от пота простыни были не просто скомканы, а свиты в жгуты, как будто их выкручивать пытались. Или мастерили из них веревки для побега. Куда? Откуда? Хват находился дома, а не в тюрьме. Почему же так тошно ему было в последнее время, почему так муторно? Он огляделся. Ничего не изменилось здесь ни за эту ночь, ни за тысячи точно таких же. Висела фотография улыбающихся родителей на стене. Пылилась всякая рухлядь, сваленная на шкаф. Это была домашняя, давно обжитая клетка, но все равно клетка. Ее теснота и убожество особенно ясно ощущались после снов о далекой вольной жизни. – Ты знаешь, как пахнут джунгли после дождя? – спросил Хват. – Откуда мне знать? – удивилась Катя. – Я тоже не знаю, – соврал он. – А жаль. Наверняка запах в джунглях совсем не такой, как здесь. Особенный. Он вдохнул ноздрями московский воздух, прогорклый от бензиновой гари. В распахнутое настежь окно тянуло не прохладой, а жаром уже порядком раскалившихся улиц. Поздно же он проснулся. Что, впрочем, совсем неудивительно, учитывая вчерашний дым коромыслом. – У тебя здесь не хуже, чем в джунглях, – заметила Катя, мрачно разглядывая устроенный в комнате раскардаш. – Уберу, – великодушно пообещал он. – Вечерком. – Не вечерком, а утром. Причем сегодняшним, а не завтрашним. Не после дождичка в четверг, который является твоим любимым днем недели. – Мой любимый день недели – воскресенье. Законный выходной, к твоему сведению. Имею я право отдохнуть? – Нет, Мишенька, хорошего понемножку, – ответила Катя голосом учительницы, который подходил ей лучше любых других голосов. – Хватит здоровье гробить. Она стояла посреди комнаты и, скрестив руки на груди, ждала, что брат скажет на ее слова. Хват прекрасно понял, о чем речь, но изобразил на небритом лице полнейшее непонимание, самое тупое, на которое он только был способен. – Вы о чем, сеньорита? – О том, что твой загул закончен. Двухдневная пьянка каждый квартал – это еще терпимо, хотя лично мне такой график кажется чересчур интенсивным. – Катя прошлась по комнате, футбольнув мимоходом пустую водочную бутылку. – Но если ты намереваешься продолжать в том же духе, Михаил, то на мою помощь в дальнейшем можешь не рассчитывать. Сам стирай, сам убирай, сам готовь… – Подобная жестокость граничит с садизмом, сеньорита, – возмутился Хват, натягивая штаны. – Ведь вам отлично известно, что ваш старший брат не приспособлен к функционированию в автономном режиме. – К чему он только приспособлен, хотелось бы мне знать? – Катя скептически прищурилась. – Ну, есть много разных важных дел. Вот, к примеру, пивком бы не мешало угоститься, дабы утро не казалось столь муторным. – Мы. С тобой. Договаривались, – отчеканила Катя. – Два дня. Каждые. Три месяца. Не чаще. – Ты прямо как робот изъясняешься, – пожаловался Хват. – Даже интонации какие-то чужие. Нечеловеческие. – На себя погляди, Терминатор. Не стыдно? – Жу-жу-жу. Механическая пила. – Алкоголик! – Зануда! – Жалкий, ничтожный слизняк, напрочь лишенный воли, чести и достоинства! – Тоже мне, Хакамада какая целеустремленная выискалась! – А ты… а ты… Они посмотрели друг другу в глаза и одновременно прыснули. Точь-в-точь, как в детстве, когда оба были шаловливыми ребятишками, готовыми то сутки напролет проводить вместе, то ругаться и спорить до хрипоты. Теперь Кате было под тридцать, а Михаилу – давно Михаил Хват был мужчиной в полном смысле этого слова. Именно поэтому он кашлянул и заметил как бы между прочим, как бы мимоходом: – Пиво в воскресный день еще никому не причинило вреда, к такому выводу давно пришли лучшие умы человечества. – Пусть лучшие умы человечества приводят себя в порядок и берутся за обои, – откликнулась бессердечная Катерина. – Они, эти лучшие умы, возможно, и заслужат некоторого поощрения, но не раньше, чем стены в их комнате приобретут благопристойный вид. – А без всех этих розочек и финтифлюшек обойтись нельзя? – Я выбрала строгий рисунок, классический. Кстати, тебе обои понравились, ты их одобрил. – Что-то не припоминаю такого, – напрягся Хват. – Разумеется, – кивнула Катя. – Дело происходило вчера вечером. Он смущенно кашлянул и, отведя взгляд, буркнул: – Ладно, схожу за клеем и сразу возьмусь за дело. – Никуда ходить не надо, клей тебя с пятницы дожидается, – отрезала сестра. – Завтрак на столе. Считай его авансом за работу, лодырь. – Это мы еще проверим, съедобен ли он, твой аванс, – проворчал Хват, направляясь в ванную. – Задобрить меня какой-нибудь банальной яичницей еще никому не удавалось, учти. И уж тем более – подгоревшей картошкой. – Наглец! У меня сроду ничего не подгорало! А на завтрак, между прочим, твои любимые пирожки с капустой. Прежде чем выйти из комнаты, Хват обернулся и произнес: – Пирожки, это, конечно, замечательно, но путь к сердцу мужчины лежит не просто через желудок, Екатерина. Думать так – значит сводить мою тонкую внутреннюю организацию к заурядному процессу пищеварения. – Разве? – спросила озадаченная Катя. – А через что же тогда лежит путь к твоему сердцу? – Через Между словами «хочется» и «надо» пролегает целая пропасть. Ее приходится преодолевать ежедневно, иногда неоднократно. Часто даже не замечая этого. Буднично так, без всякой патетики. К примеру, ты цедишь кефир, хотя с гораздо большим удовольствием опрокинул бы пару кружек пива. Зубоскалишь, когда тебе хочется просто лечь, уткнувшись носом в стенку, и, может быть, даже умереть. Или ты наминаешь, нахваливая, пирожки с капустой, которые ты на самом деле терпеть не можешь. Их любил твой отец, верно. Сестренка печет их как бы в память о нем, а разве хочется тебе хоть чем-то омрачить эту светлую память? Нет? Тогда наворачивай эти чертовы пирожки и не забывай мечтательно глаза закатывать, будто ты в жизни ничего вкуснее не пробовал. Ты не просто старший брат. Ты отец и мать, которых нет у Катерины. У тебя их тоже нет, но ты старше, ты сильнее, поэтому раскисать тебе нельзя, ни под каким видом. Это твоя главная пропасть. Тебе над ней идти до самого конца. Балансируя и кривляясь. – Нравится? – ласково спросила Катя, подперев щеку совершенно материнским жестом. – М-м! – простонал Хват с вожделением. – Нет слов, сеньорита. Женщины любят, когда их хвалят. У них от этого поднимается настроение. Даже у тех, которые не блещут красотой и ужасно одиноки. Даже у тех, которые дважды пытались покончить жизнь самоубийством. Не стоит вспоминать об их суицидальных наклонностях ни под каким видом. Лучше сконцентрировать внимание на их кулинарных способностях. – Фантастика, – промямлил Хват, с натугой глотая очередной ком теста. – Так бы ел и ел, не вставая из-за стола. – Я думаю! Вон ведь как отощал, – вздохнула сестра. – За последние два дня ни разу не покушал по-человечески. Разве так можно? Запросто. Если после срочной службы в десантных войсках ты окончил курсы младших лейтенантов и попал на факультет спецназа ГРУ, то без проблем. Обучение проходило на базе Рязанского воздушно-десантного командного училища, а вот самого спецназовского факультета как бы не существовало в природе. Подобные учебки были столь засекречены, что об их существовании не знал даже министр обороны. Тамошняя система подготовки в корне отличалась от армейской. Главное, чему там учили – выживать, выживать любой ценой, всем смертям назло, а смертей витало над головами новичков видимо-невидимо, инструкторы об этом заботились, честь им и хвала. Два дня без супа – это, понятное дело, никуда не годится. А десять суток без маковой росинки во рту, это как? С ежедневными марш-бросками по 50 километров, почти без сна, с привалами посреди чуть прихваченных морозцем топей. А в конце последнего броска, после которого все как один участники забега блевали кровью, им устроили еще одно испытание, решающее. Молодым лейтенантам, приплевшимся в часть, показали выводок щенков гарнизонной овчарки Маты Хари, запертых в отдельном вольере, и сказали, что это их сегодняшний ужин. Не мерзкие крысы, не отвратительные многоножки, даже не усатые рыжие тараканы, к которым начинающие спецназовцы уже даже как-то привыкли. Забавные мохнатые цуцики, похожие на медвежат. Любимчики гарнизона. Пять щенков на восьмерых парней, полумертвых от истощения. Никто из них не отказался от предложенного угощения, никто. Несмотря на то что щенков предстояло сожрать сырыми, а умертвлять их пришлось голыми руками… – …руками? Хват непонимающе уставился на сестру: – Что ты сказала? – Я спрашиваю: что у тебя с пальцами? Все костяшки на кулаках ободраны. Опять кому-то мозги вправлял? Справедливость восстанавливал? – Как вы могли подумать обо мне такое, сеньорита? – воскликнул Хват с укоризной. – Разве я похож на идеалиста? Мы живем в России, на дворе двадцать первый век. Какие мозги, какая справедливость? Откуда? – В чем же тогда дело? – Я дяде Васе Полищуку помогал пожитки грузить, – пояснил Хват. – Его то ли риэлторы, то ли маклеры, то ли какие-то другие сволочи в Солнечногорск сбагрили, якобы с последующей доплатой. Денег на переезд не дали, пообещали на месте рассчитаться. А у него мебель добротная, массивная, сталинской эпохи. Один только шифоньер полтонны весит. Попробуй такой шкафчик в лифт протиснуть, а потом погляди на свои руки. – Не морочь мне голову! – воскликнула Катя. – Так руки только в драке можно изуродовать, я знаю. Она знает! Что она может знать, женщина?! Хват досадливо крякнул. Не рассказывать же сестренке о том, что он никак не мог повредить себе кулаки в результате заурядного мордобоя, разве что при стычке с каким-нибудь сверхпрочным киборгом. Челюсть свернуть противнику – это всегда пожалуйста, это с превеликим удовольствием. Но калечить при этом собственные руки?.. Фи, с какой стати? Между тем Катина нотация еще только начиналась. – И потом, что это еще за новости: на чужого дядю ишачить? Тебе на выпивку не хватало, что ли? Ты опустился настолько, что за бутылку готов соседскую мебель на горбу таскать? – Ну, предположим, к ларечнику Гунькину я бы и за ящик «Камю» в грузчики не нанялся, – возразил Хват. – Милицейский полкан Ларин от меня тоже помощи не дождется. А вот дяде Васе я всегда готов подсобить. Даром. Он, дядя Вася, пенсионер, пережиток прошлого. Он, представь себе, еще те времена помнит, когда люди просто так друг другу помогали, безвозмездно. – Ты сам пережиток прошлого, – заявила Катя, которой нынче было невозможно потрафить. – Ископаемый реликт. Все твои сверстники давно на иномарках разъезжают, собственные фирмы пооткрывали, деньги делают, а ты? – Деньги делают? – восхитился Хват. – На монетном дворе? Или же фальшивые штампуют? – Паясничаешь? Ну-ну. – Катя поджала губы, сделавшись сразу лет на пять старше, чем на самом деле. – Это все, что мы умеем: шутки шутить да кулаками махать. Вот заберут тебя однажды за хулиганство в милицию, я тебе передачи носить не стану. Даже не надейся. – Как же я проживу без моих любимых пирожков с капустой? – ужаснулся Хват. – Ты обрекаешь меня на голодную смерть, Катерина. Что ж, придется наедаться впрок. – Он сунул в рот очередной пирожок, вожделенно зажмурился и энергично заработал челюстями, перемалывая ненавистную начинку. – М-м, объедение. Каждый новый пирожок вкуснее предыдущего. Заколдованные они у тебя, что ли? – Не подлизывайся, – сказала Катя, изо всех сил сдерживая счастливую улыбку. – Думаешь, я поверила твоим россказням про дядю Васю и его неподъемный шкаф? Ты дебошир и разгильдяй, Михаил. Нет к тебе снисхождения. Все, что оставалось Хвату, это удрученно вздохнуть. Когда женщинам врешь, они только глазами хлопают, внимая каждому твоему слову. Если же ты сдуру решишь выложить им правду, они, как правило, считают тебя отъявленным лжецом. Опыт подобного рода у Хвата имелся. Богатый опыт. Разнообразный – дальше некуда. Его служба в ГРУ была негласной, официально он участия в боевых действиях не принимал, а самой его «горячей точкой», про которую было известно родным, считалась Ялта. Он, Хват, там якобы пузо все лето 89-го грел, а на самом деле пропадал (и чуть не пропал насовсем) в Афгане. Злой выдался год, смертоносный, огнедышащий. Тогда в составе 40-й армии действовало 8 батальонов спецназа, организационно сведенных в две бригады. Одним из подразделений такого батальона командовал лейтенант Хват. Задачи, поставленные перед ним, выглядели предельно ясно: разведка, уничтожение отрядов и лагерей мятежников, минирование караванных троп и маршрутов передвижения боевиков, установка разведывательно-сигнализационной аппаратуры. Всего-то навсего. Чего же тут сложного? Если записать на листочке по пунктам, то задание может показаться проще пареной репы. Вот только никто Хвату никаких листочков не выдавал. Честно говоря, в том пекле, где он со своим взводом побывал, даже задницу не всегда было чем подтирать, не говоря уж о том, что в любой момент эту самую задницу могло оторвать к чертовой матери, а перевязочных средств не хватало, их почему-то выдавали в ограниченных количествах, словно советские воины были заговоренными и смерть от руки моджахедов им не грозила. Поэтому кровь там лилась обильнее, чем вода. И земля была такая твердая, что могилу хрен выдолбишь. Даже в пропитанной кровью земле. Даже в щедро политой твоими слезами и потом. Даже в изгрызенной твоими зубами. Вы скажете: спецназовцы не плачут. Я отвечу: не совсем так, дорогие товарищи. Но то, что вы никогда не увидите их слез, так это сущая правда. Потому как хрена с два вы сунетесь в то чертово пекло, где может произойти подобный казус. А ежели сунетесь, то все равно не выживете, чтобы рассказать, отчего и как может заплакать мужик, прошедший огонь и воду. В 89-м Хват заплакал. Аккурат перед отправкой домой. В тот последний афганский рейд уходили вдесятером. Домой вернулись лишь Хват да записной весельчак и балагур сержант Серега Рукавишников, оставивший полторы ноги на минном поле. Он испустил дух ровно через пять минут после того, как был погружен в вертолет. «Летим?» – спросил, едва очнувшись. «Летим, – подтвердил Хват. – Скоро дома будем». – «Все там будем», – слабо улыбнулся Рукавишников, и эта была его самая последняя шутка на этом свете. Очень может быть, что в загробном мире его ожидало беззаботное существование, где можно не опасаться, что под тобой в любой момент подпрыгнет противопехотная мина-лягушка. Очень может быть, что там его определили в бессрочный отпуск на кисельных берегах молочной реки. Но Хват этого не знал, а знал он только одно: вот, на его коленях болтается неживая голова боевого товарища, который, даже умирая, нашел в себе силы улыбнуться, а теперь этого товарища нет, есть только его труп, который нужно как можно скорее запаять в цинковый гроб, пока он не разложился под чужим жгучим солнцем. А рядом с Серегой положат не автомат и не фотографию любимой девушки, с которыми он не расставался в Афганистане. Вместе с ним в гробу отправится на родину припрятанная там партия героина или опия, которая сделает очередную тварь еще богаче, еще раскормленнее, еще наглее. Спору нет: все там будем, рано или поздно. Хват вернулся домой дотла выгоревший внутри и дочерна загоревший снаружи. Счастливый бездельник с ухмылкой до ушей. «Как отдохнул, сынок?» – «Нормально, мам. Все бока на пляже отлежал, а на шашлык так даже глядеть не могу, воротит». Отчасти это было правдой. Кто видел, во что превращается экипаж бронетранспортера после прямого попадания, тот знает. А кто знает, тот помалкивает. Но всякий раз, когда видит перед собой жареное мясо, невольно вспоминает Афганистан. Или Анголу. Или Никарагуа, Намибию, Чечню. Мало ли куда могут направить на «военную переподготовку». Мало ли где ты можешь очутиться во время очередной «загранкомандировки». Ох уж эти командировки… В Баку – в 90-м. В Цхинвали – в 91-м. В Приднестровье – в 92-м. А под занавес – город Грозный года одна тысяча девятьсот девяносто пятого, богом проклятого, диаволом освященного. Куда ж вы, ангелы?.. Зачем к вороньей стае пристроились? Спешите на небеса, подальше от грешной земли? Что ж, ладно. Мы тут как-нибудь сами разберемся. Сами. Эх, и дров же тогда наломали!.. Эх, и человеческих же судеб искалечили!.. Больше всего трупов и сожженной техники попадалось на подступах к железнодорожному вокзалу. Не чеченских трупов. Наших. Это лежал, по уши в грязи, кровавой коросте и копоти, почти весь личный состав Майкопской бригады, расстрелянной праздничной новогодней ночью с 94-го на 95-й. « Когда первый батальон выбил «духов» из здания вокзала и выдалась передышка, капитан Хват осторожно снял с себя нательный крестик и надел его на шею умирающему помкомвзвода Пташечкину. Вдруг крестик послужит парню пропуском на небеса, если есть они, небеса, за завесой черного дыма, полощущегося над городом. В Грозном горело все, даже то, что гореть по своей природе не могло… однако горело, полыхало, плавилось. Земля, асфальт, стены домов, вывороченные рельсы, канализационные люки. В клубах дыма чудились предсмертные корчи насквозь грешных и все же невинных душ. Хват расставался с крестом без сожаления. В этом огненном аду божьи законы все равно не действовали, не могли действовать. По чьему хотению, по чьему велению траки бронетехники наматывали на катки кишки тех, кто пришел сюда с такими же православными крестиками, как у тебя? Кто дал добро на то, чтобы под гусеницами своих же танков хрустели черепа русских мальчишек, расплескивая мозги несостоявшихся художников и поэтов, сантехников и милиционеров, алкоголиков, космонавтов, слесарей, токарей, любящих отцов и неверных мужей? Гребаная Чечня, гребаный мир, где то ли человечество утратило веру в бога, то ли он перестал доверять людям. Слишком велико расстояние между небом и землей, по которой шагаешь ты, оскальзываясь на кровавом месиве. Слишком много снов и воспоминаний, с которыми трудно, почти невозможно жить. Но мемуаров ты не напишешь, нет. Все, что тебе было суждено написать, уже написано. В коротеньких посланиях родителям погибших, в похоронках, в актах опознания тел. Вот что такое подлинные книги судеб. А все эти литературные исповеди боевых офицеров ГРУ в книжках с пестрыми обложками сочиняются людьми другого сорта. Людьми с богатым воображением, позволяющим им выдавать себя попеременно то за «афганцев», то за «приднестровцев», то за «сербских добровольцев», у которых что ни поле, то обязательно Косово. Эй вы, кутузовы и суворовы! Не перегрызлись еще в своих затхлых террариумах да аквариумах, выясняя, кто из вас круче? Как ни откроешь книгу «за спецназ», так тут же и наткнешься на очередного накачанного битюга в камуфляже и с экзотической раскраской на лице. Враки. С виду по Хвату и другим мужикам его закваски ни за что не определишь их боевую породу. Вот сидит за кухонным столом средних лет мужчина, нижнюю челюсть вперед не выдвигает, брови к переносице не сводит, мускулами не поигрывает. Жует через силу последний пирожок с капустой, отдувается, и ни одна собака не распознает в нем человека, которому не только убивать приходилось, но и умирать. Приговаривает: – Ну сестренка, ну уважила… – Может, добавки? – встрепенулась Катя. – Это будет уже перебор. Того и гляди, сам взойду, как на дрожжах. – Хват погладил себя по животу, который всегда оставался у него по-мальчишески плоским. – Если хочешь, на ужин снова пирожков напеку. – С капустой? – Ну да. Они ведь твои любимые. – Давай как-нибудь в следующий раз. Боюсь, от обжорства меня разнесет так, что до конца дней своих придется торчать на кухне. Превращусь в ходячий пирожок с капустой, что станешь со мной делать? Представив себе такую картину, Катя разулыбалась. – Тебе это не грозит, – сказала она, окидывая брата критическим взором. – Ты вон какой у меня: худой, жилистый. Не в коня корм. – Не в коня, – согласился Хват, тяжело выдвигаясь из-за стола. – И побрейся наконец, – крикнула ему вслед Катя. – А то ходишь как уголовник, люди от тебя шарахаются… Неужели? Н-да, похоже на то. – Верьте мне, люди, – тихо пробормотал Хват, разглядывая свое отражение в зеркале ванной комнаты. И сам же себе ответил: – Рожа у тебя чересчур кривая, братец. С такой рожей среди диких собак динго обитать, а не в обществе цивилизованных граждан, идущих по пути последовательных демократических преобразований общества. Вздохнул. Провел пальцами по щетине, отозвавшейся на это прикосновение сухим наждачным шорохом. Не Антонио Бандерас и даже не Михаил Боярский в годы молодые с забубенной славой. Шарахаться от него пока не шарахались, а вот вещи посторожить или за чужим ребенком присмотреть никогда не предлагали. Когда ехал он в общественном транспорте, то свободное место рядом с ним частенько пустовало. Что-то зэковское действительно проглядывало в облике Хвата, особенно если, забывшись, присядет на корточки перекурить. В расслабленной, мирной позе чудилась притворная ленца отдыхающего хищника, готового в любой миг пружинисто распрямиться и показать, на что он способен. На что именно? Не разберешь. Темная личность. Мутная. Улыбка – наискось, прическа – никакая, щеки запавшие, глаза желтые, зрачки в них почти в кошачьей манере сужаются и расширяются, реагируя на малейшее изменение света. Плюс к этому несмываемый чужеземный загар, с которым, как подумалось Хвату, он однажды ляжет в могилу. Что ж, от этого не отвертишься. Лишь бы попозже, да не таким заросшим. Криво усмехнувшись, он пустил воду погорячее и принялся за бритье. Устроившись перед телевизором, Катя бездумно смотрела передачу «Горячие факты», размышляя вовсе не о государственных проблемах, затрагиваемых авторами, а о своих собственных. Самой главной из них был Миша. Брат пропадал. Не спивался, нет – он не принадлежал к числу тех мужчин, которые валяются под заборами, маются тяжкими похмельями и загибаются от кондрашки. Его разъедала тоска. Посмотришь ему в глаза и представляешь себе зверя, томящегося в клетке. Наверное, ему нужно было родиться в другое время, в другом месте. Не в стране реформ, не в эпоху всеобщей демократизации и рыночной экономики. Плавать бы ему по далеким морям под черным флагом. Открывать неведомые земли, сражаться за честь прекрасных – и не очень – дам, рубить головы драконам. А он, Миша, последние годы прозябал в Москве, переходя из одной охранной фирмы в другую, встречаясь и расставаясь с чрезмерно горластыми женщинами, заводя шапочные знакомства вместо дружбы… заливая глаза… сыпя прибаутками… отшучиваясь, отмалчиваясь, открещиваясь. Никому не нужный и одинокий, как костер, разведенный посреди степи непонятно для чего, неизвестно кем. Костер на ветру. Вроде бы светит, вроде бы греет, но для кого? И на сколько его еще хватит? Из задумчивости Катю вывело магическое словосочетание «Норд-Ост», воздействующее на россиян примерно так же, как на американцев – упоминание Пёрл-Харбора. Как красная тряпка на быка. Правда, погрустневший ведущий сразу оговорился: на этот раз чеченским террористам не удалось провести столь крупномасштабную акцию. Но есть ли гарантии, что подобное не повторится в скором будущем? Нет, ответил себе ведущий, скорбно качнув головой, таких гарантий нет. А почему? А потому что силовые структуры и ведомства, как всегда, реагируют на происки боевиков слишком поздно. Странно, не правда ли? – ведущий позволил себе коротенькую многозначительную улыбку, прежде чем предложил зрителям перенестись на место недавних событий. На телевизионном экране возник обгоревший вагон с выбитыми стеклами, в котором, как поведал замогильный голос комментатора, погибло шестеро ни в чем не повинных пассажиров. «Они думали, что власти гарантируют им жизнь. – Голос в динамиках дрогнул. – Но власти смогли обеспечить им лишь места в морге судебной медицины…» Бегло пройдясь по лицам рыдающих родственников, камера устремилась в небо, настраивая зрителей на возвышенный лад. После чего действие перенеслось на железнодорожное полотно, тянущееся вдоль горного склона. «Чечня, – торжественно произнес закадровый голос. – На этой сравнительно небольшой территории площадью девятнадцать тысяч квадратных километров вот уже более десяти лет буксует махина российских Вооруженных Сил. Каковы причины столь загадочного феномена? Давайте попытаемся разобраться в этом…» Одни годами буксуют, другие годами разбираются, и все без толку! Катя уж собиралась переключиться на другой канал, когда передумала, увидев на экране нового персонажа. Внешне он ничем не походил на Катиного брата, но вместе с тем был явно слеплен из того же самого теста, такого черствого, что укусить даже не пробуй: зубы обломаешь. Этот седой, продубленный солнцем мужчина, одетый в новехонький пятнистый комбинезон, беседовал с невидимым телерепортером, пока оператор давал крупные планы развороченной железнодорожной насыпи, особенно долго задерживаясь на бурых пятнах и кучках обгорелого тряпья. Когда камера уставилась на оплавленную бутылку из-под минеральной воды, репортер, возвысив голос, прокомментировал: «Пассажиры поезда не ожидали, что такое еще возможно. Полагая, что федеральные войска контролируют территорию республики не на словах, а на деле, они отправились в эту злополучную поездку по маршруту Москва – Гудермес… Для шестерых из них она стала последней». Телеобъектив выхватил тронутую огнем обложку книги: бритоголовый молодчик в золотом ожерелье небрежно растопырил пальцы, явно рисуясь под многозначительным названием «Отмороженный авторитет». Видимо, оператор усмотрел в этом какую-то только ему понятную символику. – Скажите, – раздался закадровый голос, – вы, военные, собираетесь как-то реагировать на этот вызов? Портрет бритоголового сменился изображением седого мужчины в камуфляже. – Если бандит с ножичком за углом жертву подкарауливает, то разве это вызов? – спросил он. – Это разбой. Бандита нужно изловить, а еще лучше – пристрелить на месте. – Не слишком ли вы упрощаете чеченскую проблему? – Нет никакой чеченской проблемы, – сказал военный со скучающим видом. – Ее политики придумали. – Как же нет, – загорячился корреспондент, скрывающийся за кадром, – как же нет, когда есть? Мы с вами разве не в «горячей точке» находимся? Разве не на этом самом месте вчера совершила дерзкую вылазку банда Беслана Шалиева? Если верить сообщениям Интерфакса… – А вы не верьте сообщениям Интерфакса. Вы меня лучше послушайте, полковника спецназа Главного разведывательного управления Генштаба России. Когда шалиевские волки тут пассажиров резали, Интерфаксом в округе даже не пахло. – Хорошо. Тогда объясните мне, почему отряды боевиков растут как грибы после дождя, пока вы, военные, якобы проводите свои контртеррористические акции? – Ложил я на акции… Нам команда «фас» нужна, – сказал полковник, тоскливо взглянув куда-то вверх, на небо. – Поступила бы такая команда, мы бы их в клочья порвали, террористов сраных. Тоже мне нашли неуловимого Джо – Шамиля Басаева. – Кто же вам мешает до него добраться? – спросил ехидный голос корреспондента. – Вы! – рявкнул полковник. – Это ведь вы, журналюги, на каждом углу вопили про нарушения прав человека в маленькой гордой республике. Вот Запад и взял бедненьких чеченцев под свою опеку. Комиссии, наблюдатели, адвокаты… – А вам, военным, конечно, хотелось бы действовать без оглядки на мировую общественность? Нет уж, хватит. Это из-за таких извергов, как Буданов, чеченский народ относится к русским, как к завоевателям. Вы тут не невинных девочек насилуете и душите. Вы над целой страной надругались. Последствия всем известны. – Ты кого это с Будановым сравниваешь, щелкопер? – голос полковника сделался неестественно спокойным. – Имеющий уши, как говорится, да услышит, – запальчиво произнес корреспондент. – Ах ты… Стыдливое бибиканье заглушило дальнейшую речь полковника, после чего корреспондент счел необходимым лично обозначиться на экране телевизора. Почему-то уже в студии, а не в обществе грубого спецназовца. Присмотревшейся Кате показалось, что верхняя губа молодого человека имеет нездоровую припухлость, а все его округлое лицо слегка перекошено, отчего левая половина выглядит несколько шире правой. – Разговор с нашими бравыми вояками, как водится, закончился ничем, – заявил этот лишенный симметрии корреспондент. – Ни на один мой вопрос не пожелавший представиться полковник вразумительных ответов не дал. – Корреспондент провел пальцем по верхней губе и саркастически добавил: – Как видно, любое упоминание о разбойном нападении на пассажирский состав воспринимается нашими доблестными спецназовцами крайне… м-м… болезненно. – Новое машинальное прикосновение к губе. – Мы же, со своей стороны, провели независимое расследование, и, признаться, его результаты нас обескуражили. Слухи о непобедимости так называемого спецназа ГРУ – это лишь миф, который пора развенчать. Вот факты. – Несимметричный молодой человек зашуршал листком бумаги. – При проведении спецопераций на Северном Кавказе с лета 1999 года погибло 926 сотрудников военной разведки России. Об этом заявил агентству РИА «Новости» не кто иной, как глава нашего государства, посетивший в понедельник ГРУ Генштаба Вооруженных Сил. Президент, правда, подчеркнул, что спецназ очень хорошо зарекомендовал себя в Чечне. По его словам, эффективность всех подразделений ГРУ постоянно возрастает, что доказывают проведенные в последнее время операции. Но мы-то с вами способны отличать мух от котлет, не так ли? – Корреспондент то ли улыбнулся, то ли болезненно поморщился. – Количество погибших спецназовцев свидетельствует не об их лихости, а как раз об обратном. Давайте произведем несложный арифметический подсчет… – Все давно подсчитано, – произнес бесшумно возникший за Катиной спиной Михаил. – Выключи – Что подсчитано? – полюбопытствовала она, послушно утопив зеленую кнопку пульта. – Количество костей в человеческом организме. Их более двухсот. Будь моя воля, я бы некоторым краснобаям их переломал. Все до одной. – Сдается мне, господин корреспондент уже подвергся физическому насилию, – усмехнулась Катя. – На месте событий, в Чечне. – Что могло понадобиться этому жуку в Чечне? – удивился брат. – Он там с одним полковником спецназа общался, и, похоже, они друг другу не слишком-то понравились. Боюсь, правда, что полковнику тоже досталось. Староват он, чтобы с молодыми бугаями тягаться. – Пришел Катин черед удивляться: – А что, бывают какие-то другие спецназовцы? – Их нынче хренова туча наплодилась, спецназов разных мастей. Подобные подразделения формируют все кому не лень. – Хват иронически хмыхнул. – Да только войска специального назначения Главного разведывательного управления Генерального штаба, это, сестренка, нечто особенное. Катины глаза прищурились: – Ты говоришь об этом с таким подъемом… Послушай, а ты ведь в десантных войсках служил, Миша, если я не ошибаюсь. Значит… Взгляд Хвата потускнел: – Ничего это не значит. – Нет, погоди-погоди. – Катя вскочила с кресла. – Вспомнила! Нашивка на рукаве полковника была в точности как та, которую носил ты. – Вздор, – буркнул отчего-то помрачневший брат. – А вот и нет! – возразила Катя. – Могу альбом принести с твоими армейскими фотографиями. – Вздор, – повторил Хват, потягиваясь. – Спецназовцы носят любые знаки отличия, для оперативной маскировки. То они десантники, то «пушкари», то стройбатовцы. Хрен просечешь. – А уж я решила… – И напрасно. – Мне показалось… – Будь я спецназовцем, – сказал Хват, уставившись в окно, – я бы сейчас не домашние пирожки переваривал, а паек с боевыми товарищами делил. Там… Проследив за его взглядом, Катя увидела лишь нагромождение городских крыш на юго-востоке столицы, но невольно поежилась. – Нет уж. Нечего тебе там делать. – Они? Ты кого имеешь в виду, Миша? Глаза брата янтарно вспыхнули и тут же погасли – пара матовых леденцов, а не зрачки. – Те, кто меня отбраковал, – пояснил он, то и дело прочищая горло покашливаниями. – Знаешь, сестренка, я ведь в спецназ по молодости рвался, даже заявление написал. – И? – Катя превратилась в сплошной знак вопроса. – Вступительный экзамен не прошел, – неохотно продолжал брат. – Нас, четверых кандидатов, поставили перед полуразложившимся человеческим трупом и предложили покопаться у него внутри. – Что? – Катя передернулась. – Зачем? – Ему в брюхо зашили четыре гильзы, которые нам было велено найти, – сказал Хват, жалея о том, что пустился в эти подробности. – И ты?.. – Я развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал. – Куда? – Блевать, куда же еще, – ухмыльнулся Хват. Так оно и было. Уже после того, как он предъявил ту чертову гильзу своим будущим наставникам. |
||
|