Часть II Тайна Египта. Глава I

- Так решено, Валерий?

- Вот моя рука в подкрепление слова. Моя дочь будет женой твоего сына. Признаться, этот союз всегда был моей мечтой, которую я долгие годы лелеял, не смея надеяться на ее осуществление.

- Будем же уверены, что дети наши, подобно нам, останутся довольны этим союзом.

- Да, почему бы и не так? Валерия красива, моя единственная наследница. Она может понравиться твоему сыну, а ей трудно будет найти более красивого и более богато одаренного супруга, чем Галл.

- Если так, то нам остается лишь назначить день свадьбы! Согласен будешь ты, друг Валерий, отпраздновать ее месяца через два?

- Прекрасно! За это время я управлюсь с приданым Валерии. Через три дня я еду устраивать дела, а недель через шесть привезу в Рим невесту.

Этот разговор происходил на террасе большого, прекрасного, окруженного садом дома, расположенного на Целийском холме.

За столом, на котором стояли корзина с фруктами, большая амфора старого фалернского вина и серебряные чеканные кубки, сидело двое мужчин, уже зрелых лет. Здесь, прихлебывая ароматное вино, они только что решили судьбу своих детей.

Сенатор Кай Марций Долабелла и его гость - бывший квестор Люций Валерий были друзьями с детства. Прихотливая судьба разлучила их на долгие годы. Но случайная встреча несколько недель тому назад оживила прежнюю дружбу, и добрые старые отношения возобновились и в конце концов возникла мысль соединить детей их брачными узами.

Оба приятеля представляли полнейший контраст.

Несмотря на свои пятьдесят два года, сенатор был еще в полном цвете сил. Ни одного седого волоса не было видно в его густых, черных, как вороново крыло, волосах; свежее лицо, полны огня глаза, а его высокая фигура дышала величавым спокойствием. Несмотря на родовитость, которой веяло от него, любезность и веселость выдавали в нем человека, любившего пожить.

Люций Валерий был немного моложе, но на вид ему можно было дать лет шестьдесят. Что-то жестокое и суровое светилось в его зеленоватых, впалых глазах.

Осушив кубок за здоровье жениха и невесты, приятели продолжали беседовать. Сначала они обсудили вопрос об устройстве будущей четы на новом месте, так как Галл, назначенный легатом префекта Александрии Эмилиана, через два месяца должен был сопровождать своего начальника на место их службы.

С этой интимной темы незаметно перешли они к политике и заговорили о волновавших империю смутах и о частых переменах на троне. Тут, по поводу смерти Деция, вспомнили они и старого товарища, которого Валерий потерял из виду со времени своего отъезда в Азию, где занимал довольно высокий военный пост.

- А бедный Сульпиций скверно кончил, - со вздохом заметил сенатор. - Он был совращен в отвратительную секту христиан и, во время строгого гонения при покойном императоре Деции, на него донесли. Все усилия разубедить его в убеждениях оказались тщетны; безумие этих несчастных, как тебе известно, почти всегда неизлечимо. Так и Сульпиций остался непоколебим. Подробности я знаю от нашего общего приятеля, префекта Вифинии. Бессильный спасти безумца, он приказал обезглавить его.

При упоминании о христианах Валерия передернуло, и в глазах вспыхнул недобрый огонь. Хриплым голосом он объявил, что подобные потачки презренным сектантам, потрясающим основы империи и вносящим в семьи позор и бесчестье, столь же преступны в его глазах, как и смешны. Если божественными императорами Галлиеном и Валерианом объявлено будет новое преследование, то он снова поступит на службу, чтобы лично уничтожать проклятых и, разумеется, сентиментальностями увлекаться не станет.

В его голосе звучала такая ярость, такая беспощадная жестокость, что сенатор удивленно взглянул на него. Когда Валерий кончил свои проклятия и утомленный замолк, Кай Марций взял приятеля за руку и дружески спросил:

- Почему ты так ненавидишь христиан? Я уже замечал, что одно их имя: приводит тебя в трепет. Насколько мне известно, никто из твоих не был заражен новым лжеучением; значит, какая-нибудь иная причина внушает тебе такую ненависть к ним. Доверь эту тайну старому другу.

Валерий облокотился на стол, опустил голову на руки и задумался. Через минуту он выпрямился и сказал с горькой улыбкой:

- Ты угадал! Христианам я обязан тем, что поседел в одну ночь и преждевременно состарился; рана в душе моей доселе еще не закрылась. Достаточная, стало быть, причина у меня их ненавидеть, не правда ли? Только слово «ненависть» чересчур слабо, чтобы выразить мои чувства к этим негодяям: я все тебе скажу.

Он собирался с мыслями, выпил кубок вина и начал:

- Прежде всего я должен сказать несколько слов о моей женитьбе. Я познакомился с Фабией во время одной из моих поездок. Она была из знатной семьи, но бедна и сирота. Мне удалось как-то оказать ей услугу, и тут я безумно влюбился; Фабия была прекрасна, как Афродита. Я счел за великую милость богов ее согласие стать моей женой, и окружил ее вниманием, любовью и всевозможной роскошью.

Семь лет я наслаждался безоблачным счастьем, пока случай не разрушил все.

Пожар повредил мой дом, я жил тогда в Сполето, и я приступил к его исправлению. Для реставрации живописи в атриуме и триклиниуме мне рекомендовали одного талантливого живописца.

А пока шли эти работы, служба вынудила меня уехать на несколько недель; по возвращении я нашел странную перемену в Фабии. Веселость ее исчезла, она избегала меня и пренебрегала Валерией, которой в то время было пять лет. И вот, однажды я подметил, как жена и художник обменялись подозрительными взглядами. Я умолчу о том, что я перечувствовал и перестрадал тогда.

Ты понимаешь, что раз у меня зародилось подозрение, я захотел узнать правду. Поэтому я сделал вид, что отправляюсь в двухнедельную поездку, а сам на следующее же утро вернулся и пробрался в триклиниум, отделку которого заканчивал презренный.

Спрятанный в складках завесы, я стал свидетелем оживленного разговора Фабии с художником и подозрения мои подтвердились. В одном я ошибся: дело шло не о любви, но о гораздо худшем. Негодяй не только похитил у меня сердце жены, но он отвратил ее душу от веры отцов и от обязанностей супруги и матери, заразив ее фанатизмом и безумием своей секты, так как он был христианином.

Он страстно говорил ей о Добром Пастыре, к стаду которого она принадлежала, об очищении посредством крещения и, наконец, о блаженстве мученичества.

Фабия в волнении слушала его глупости и затем заплакала, жалуясь на трудность отдаться делам благочестия, какие налагала на нее новая вера, из-за нетерпимости и нечестивой гордости, омрачающих мою душу. И представь себе! Эта презренная собака осмелилась тогда предложить ей бежать! За время моего отсутствия она должна была уехать в Милан, к одному из их епископов. Он даст ей рекомендательное письмо, благодаря которому она будет принята в общину, тем более, что она уже крещена.

- Там, - продолжал он, - тебя спрячут и ты будешь иметь возможность работать в винограднике Господа, ухаживая за больными, помогая бедным и благовествуя заблудившимся нашим братьям.

Я думал, что меня хватит апоплексический удар. Моя жена - христианка!. Она уже крещена! Она готова бежать из-под супружеского, крова и бросить меня с Валерией!..

Но, несмотря на мою ярость и отчаяние, я мужественно смолчал и дождался, когда Фабия ушла в свою комнату. Тогда я позвал двух рабов, приказал им связать этого негодяя и отослал его при записке к префекту, и тот преподнес проповеднику блаженный мученический венец, которого он так жаждал.

Но справедливое возмездие мерзавцу не избавляло меня от несчастья. Позор сторожил порог моего дома: Фабия ежеминутно могла выдать свое безумие и быть арестованной.

Я решил строго наблюдать за ней, не говоря, что мне известна ее тайна. Но между рабами, вероятно, были христиане, сообщившие Фабии об аресте художника, так как, еще до обеда, она прибежала в мою комнату с пылающим лицом, босая, и объявила мне, что после моего недостойного доноса на Евсевия, - так звали художника, - она считает себя свободной, тоже хочет пострадать за веру и что сама донесет на себя.

Несмотря на это, мой гнев и приказание молчать подействовали на нее; без сопротивления она дала увести себя в свою комнату, где я ее и запер.

Я провел несколько адских часов, обдумывая, что делать. Образумить Фабию я еще не отчаивался, но твердо решил, что лучше самому покончить с ней, чем отдать ее на поругание черни.

Настала ночь; я засунул за пояс пузырек с ядом и пошел к жене. При свете лампы я увидел, что Фабия стоит на коленях перед нишей, которая, должно быть, задвигалась досками, так как я и не подозревал об ее существовании. В нише был нарисован человек, несущий на плечах ягненка, а сама она прижимала к груди крест и с вдохновенным видом пела какой-то бессмысленный их гимн.

В белой тунике она была прекрасна, как мечта! Я, кажется, никогда не любил ее так страстно, как в эту минуту.

Когда я окликнул, она встала и бесстрастно сказала мне:

- Оставь меня, Валерий! Я не принадлежу больше тебе, но Христу. Он зовет меня, и я решила следовать за Ним, чего бы это мне ни стоило, так как ни смерть, ни муки не пугают меня.

Она наговорила мне еще целую кучу глупостей, в которых я ровно ничего не понял, да, признаться, даже и не слушал. Я пытался убедить ее, взывал к ее рассудку, прося наконец отказаться от глупой веры, которая только погубит ее. Я плакал, ползал у ее ног, умоляя сжалиться надо мной и над своим ребенком, которого она оставляет сиротой, но все было напрасно. Она была как камень. Когда же она сказала мне, что будет молить своего Бога просветить ее дочь и сделать Валерию так же достойной мученичества, так как твердо решилась сама отдаться претору, безумный гнев овладел мной.

Схватив кубок, я вылил туда яд и сказал:

- Пей! Если ты уж решила непременно умереть, то умирай здесь, в этих стенах, а не на форуме. Или ты хочешь, бесстыдница, выставить тело свое на показ солдатам, служить посмешищем циничной, ревущей толпе? Ужели вместе с верой ты потеряла и женский стыд, бессердечное, негодное создание?

Темный румянец залил лицо Фабии; вырвав у меня кубок, она залпом опорожнила его; затем снова бросилась на колени и принялась молиться.

Валерий замолчал и вытер свой влажный лоб. Воспоминания давили его; только когда его друг наклонился к нему и сочувственно пожал ему руку, он выпрямился и продолжал свой рассказ:

- Что я перестрадал тогда - неописуемо! Как безумный катался я по каменным плитам, терял рассудок от отчаяния. Но затем ярость снова овладела мной, когда я заслышал, что она молится и призывает своего Бога; мне казалось, что она издевается над моим горем! Я кинулся к ней, чтобы задушить; но она упала у постели и голова ее запрокинулась. Когда я чуть было не схватил ее за шею, она как-то странно взглянула на меня и две крупные слезы скатились по ее бледным щекам. Сожалела ли она в этот миг, что умирает молодой, красивой и любимой? Кто сможет дать ответ на это? Уста ее сомкнулись. Тут охватила меня вся горечь понесенной утраты; не помня себя, я сжал ее в своих объятиях, тряс ее, звал - но голова ее безжизенно поникла. Она была мертва.

О том, что было после, я не имею никакого представления. Только Евдор, мой вольноотпущенник, передавал, что я, как оказывается, пришел в триклиниум, где был накрыт ужин, держа в объятиях труп жены, и что, пробормотав что-то непонятное, упал без чувств.

Три недели жизнь моя висела на волоске, а когда наконец я поднялся с постели, я стал таким, каким ты видишь меня - слабым, немощным старцем.

- Теперь, - краска гнева вновь залила бледное лицо Валерия, и кулаки его сжались, - ты понимаешь, конечно, почему я ненавижу христиан и почему желал бы от души, чтобы у этой секты была одна голова, дабы я мог разом отрубить ее.

Кай Марций встал, обнял своего друга и сказал в утешение:

- Я понимаю и разделяю твое горе, мой бедный друг! Благодарю за доверие, сожалею, что разбудил такие тяжелые для тебя воспоминания. Но прошлое непоправимо; подумаем лучше о будущем. Скажи, Валерия не унаследовала экзальтированный характер своей матери?

- Я не скажу этого! Она очень кротка, спокойна и ретива в исполнении своих религиозных обязанностей. А пробудится ли или нет в ее душе наследственный яд отступничества - сказать трудно; Галл должен во всяком случае наблюдать за ней.

- Я предупрежу его об этом. Александрия кишит христианами. Он поступит благоразумно, если оградит свою жену от всякого соприкосновения с ними.

Вошедшие гости прервали задушевную беседу приятелей.

В назначенный срок Валерий уехал в свое имение близ Капуи.

Приехав домой ночью и не желая беспокоить дочь, он приказал передать Валерии, чтобы она назавтра пришла к нему как только встанет.

На следующее утро Валерий работал в кабинете, приводя в порядок бумаги и документы, необходимые для реализации капиталов, предназначенных в приданое дочери, когда робкий голос около него сказал:

- Здравствуй, отец! Я пришла, как ты приказал.

Погруженный в расчеты, Валерий не заметил, как отворилась дверь, и не слыхал легких приближающихся шагов; прошло несколько минут, прежде чем дочь решилась с ним заговорить.

Валерия была красивая девушка, высокая и стройная, с матовым цветом лица и с правильными чертами. Свежести и веселого задора молодости не хватало ей; от всей ее фигуры веяло грустной задумчивостью.

- Здравствуй, дитя мое, - ответил Валерий. Поцеловав в лоб, он усадил ее.

- Я позвал тебя, чтобы объявить о большом счастье. Кай Марций Долабелла просил твоей руки для единственного сына своего Галла, и я дал согласие. Через шесть недель мы с тобой поедем в Рим, а месяца через два отпразднуем свадьбу.

Смертельная бледность разлилась по лицу Валерии и слезы брызнули из ее глаз.

- Нет, нет, я не хочу выходить замуж! - прерывающимся голосом вскричала она, умоляюще протягивая руки к отцу. - Я хочу остаться с тобой!

Валерий вспыхнул и, нахмурив брови, спросил:

- Объясни пожалуйста, почему это ты против такого блестящего союза?

- Я не хочу! Мне ненавистен брак! - повторяла Валерия, позабыв в своем волнении страх, обыкновенно внушаемый ей отцом.

Валерий хрипло крикнул:

- Что смеешь ты говорить, несчастная! Тебе ненавистен брак, - самое священное и почтенное достояние женщины? Уж не стала ли и ты христианкой? Не вскружила ли и тебе голову проклятая секта, внушив отвращение к браку!

Валерия молчала; тогда отец с силой встряхнул ее и повторил:

- Признавайся! Признавайся! Неужели ты осмелилась опозорить мое имя, вмешавшись в эту толпу нищих и сумасшедших? Да говори же! Признавайся! И у тебя что ли мания мученичества? Так знай же, что я собственными руками убью тебя, но не допущу, чтобы бич гулял по твоей спине на форуме, или чтобы гладиаторы волокли твое обезображенное и окровавленное тело по песку арены!

Он подбежал к стене, сорвал с нее сирийский, с кривым лезвием стилет и, грозно потрясая им, бросился к Валерии, которая, онемев от ужаса, упала на колени. В эту минуту он был действительно ужасен; лицо исказилось, глаза налились кровью и клочья пены дрожали в углах рта.

- Признайся и умри, если ты христианка! - повторил он громовым голосом.

- Нет, я не христианка,- пробормотала полуживая Валерия. - Но я не знаю сына Долабеллы. Я не могу любить незнакомого мне человека и предпочитаю остаться с тобой.

Рука Валерия опустилась и стилет упал на пол. Вздох невыразимого облегчения вырвался из его груди.

- Только-то? В таком случае брось свои глупости. Муж твой перестанет для тебя быть чужим, а Галл достаточно красив и воспитан, чтобы покорить сердце женщины. Твой брак решен бесповоротно.

Он поднял ее, и Валерия молча, с поникшей головой, шатаясь, вышла из кабинета отца. Придя к себе, она лишилась чувств. В тот же вечер у нее открылась горячка с бредом, и ее жизнь долго была в опасности. Когда же, через несколько недель, Валерия смогла встать с кровати, она казалась совершенно спокойной, и без всяких возражений занялась приготовлениями к отъезду в Рим. В душе она теперь жаждала уйти поскорее от отца. Подозрительные слухи, носившиеся между рабами о смерти ее матери, дошли и до нее через кормилицу; а со времени последней сцены, она не сомневалась более, что Фабия убита мужем.

В таком настроении духа ехала она в Рим.

В день приезда Валерий немедленно отправился к своему старому приятелю, чтобы условиться о дне обручения, которое и назначили на послезавтра, так как Галл мог вернуться лишь накануне церемонии.

Спокойная, сосредоточенная появилась Валерия в базилике, переполненной уже родными, друзьями и избранными знакомыми; сенатор с сыном были уже там. По древнему обычаю, для церемонии был избран первый час дня, что, говорили, предвещает счастливый союз.

Галл был красивый двадцатисемилетний молодой человек; стройный, ловкий, умный и образованный, он пользовался большим успехом в Риме. К своему браку он относился равнодушно и ничего не возражал против. Молодая девушка, выбранная для него отцом, принадлежала к древнему роду патрициев, была богата и, как говорили, красива. Этого для него было совершенно достаточно, так как сердце это было свободно.

Тем не менее, когда он входил в базилику дома Валерия для заключения брачного договора с женщиной, которую должен был увидеть впервые, какое-то странное чувство любопытства и страха овладело им. С нервным нетерпением смотрел Галл на дверь, из которой должна была появиться невеста. И когда она вошла, скромно опустив глаза, возглас восхищение чуть было не вырвался у него. Галл никак не думал, что Валерия так красива, и ему казалось, что он еще никогда не видел ничего более очаровательного.

Валерий подвел дочь к жениху, сердце ее болезненно билось и голова упорно оставалась опущенной. Только тогда отважилась она посмотреть на человека, с которым соединялась на всю жизнь, когда чья-то рука пожала ее ручку, а молодой, звучний голос спросил, настолько, впрочем, тихо, чтобы присутствующие не могли слышать:

- Ты не хочешь взглянуть на меня, Валерия, и сказать мне, не без отвращения ли идешь за меня замуж?

Молодая девушка подняла голову и, встретив ласковый взгляд больших карих глаз, с восхищением смотревших на нее, воспрянула духом; отчаянный ужас ее рассеялся. Жених, которого она видела первый раз в жизни, казался ей необычайно знакомым; чувство доверия и покоя наполнило ее душу.

- Я с охотой повинуюсь приказанию отца, - робко пробормотала она.

И она говорила правду! Галл был ей крайне симпатичен. Жить с ним казалось ей в тысячу раз предпочтительней, чем оставаться с отцом.

Час спустя, когда после подписания обручального договора, Галл подал ей гладкое железное кольцо, как символ заключенного обязательства, молодая девушка мило приняла его и с улыбкой надела на палец.

Три недели, оставшиеся до свадьбы, были полны празднествами и всевозможными развлечениями. Галл, все более и более привязывавшийся к своей робкой и очаровательной невесте, хотел познакомить ее с Римом, тем более, что тотчас после свадьбы молодые должны были ехать в Египет.

Наконец, настал день свадьбы. С самого утра молодые девушки, - частью знакомые жениха, другие - новые знакомые Валерии по Риму, - роем слетелись в дом Валерия одевать невесту. Выросшая и воспитанная в одиночестве, Валерия чувствовала себя счастливой среди своих сверстниц. Шумно и весело облачали они Валерию в белую, гладкую, спускавшуюся до земли тунику, обули в желтой кожи полусапожки, закутав ее стан и голову, как подобало новобрачной, «паллой» красного цвета, напоминавшей головное убранство весталок и служившей символом чистоты и невинности. Брачный наряд был кончен и невеста, перецеловав подруг, пожелала им поскорей отпраздновать такой же счастливый день. Затем, в сопровождении благородной матроны, заменявшей ей покойную мать, молодая девушка направилась в базилику, где уже собрались все приглашенные.

В ожидании верховного жреца и Фламин-Диола, которые должны были благословить брак, не успели гости окружить невесту и осыпать поздравлениями и пожеланиями счастья, как раздался стук в дверь, возвещавший прибытие жрецов.

С почтительным вниманием Валерий и сенатор проводили обоих жрецов в саквариум дома; новобрачные, кое-кто из ближайших родственников и десять требуемых законом свидетелей последовали за ними; но Валерий приказал открыть перистиль, и остальные приглашенные собрались под портиками, откуда могли видеть всю церемонию.

Галл и Валерия сели на стул, покрытый шкурой овцы, принесенной в жертву, а Фламин-Диол стал перед ними, соединил их правые руки и торжественно произнес священные слова, соединявшие брачующихся.

Затем Юноне - покровительнице брака - была принесена жертва, совершено было возлияние вина, молока и меда, и благословлен принесенный Валерией пшеничный хлеб, именуемый «фаром». Приношение хлеба давало иной характер церемонии, которая, в этом виде, носила название «конферреации», предоставляла жене самые широкие права и отличалась от практиковавшегося в Риме заключения брака посредством «купли». (Следует заметить, что римский брачный союз, заключаемый под видом «купли» (coemptio), лишал жену права почитать «пенат» своего мужа. Такая супруга не носила, подобно женщине, соединенной браком (conferreatio), титула «матроны», а именовалась лишь «матерью семьи» и положение ее в доме, по закону, было близкое к положению рабыни.)

По окончании церемонии, всеми свидетелями подписан был брачный акт, который надлежало затем отослать в общественный «табулариум», а копию с него хранить в домашнем архиве. В тот же вечер, в час, когда на небе вспыхивает Веспер (Венера), Валерию с большой помпой отвели в дом ее супруга. Когда шумный поезд новобрачной, при свете факелов, прибыл к дому Галла, убранному гирляндами зелени и цветов и освещенному плошками, молодой супруг стоял у входа и спросил, обращаясь к Валерии:

- Кто ты такая?

- Там, где ты - Кай, я буду - Кайя, - ответила молодая женщина.

Этот знаменательный для нее ответ, устанавливавший равенство между ней и мужем, и дававший ей право принимать участие в религиозных отправлениях, присущих роду ее супруга, был произнесен так скромно, так робко, что это вполне доказывало, что Валерия будет покорной женой. После этого заявления своих прав, Валерия приняла от одного из «патримов» (молодой мальчик из патрицианской семьи), сопровождавших ее, горящий факел и воду, в которой омочила руку, показывая этим, что очищается и что с этой минуты будет делить с мужем огонь и воду, другими словами - жизнь. Затем она привязала к дверям белые шерстяные ленты, показывая этим, что будет рачительной хозяйкой и, для отвращения колдовства, обмазала их свиным и волчьим жиром. Потом, дабы новобрачная не коснулась порога ногой, подруги ее подняли и внесли в дом.

Как только Валерия вошла, Галл появился на пороге и бросил сопровождавшим брачный поезд детям несколько горстей орехов, символически заявляя этим, что он отказывается от пустой, рассеянной жизни холостяка, чтобы отдаться великому долгу отца семейства.

В то время, в скептическом и развращенном Риме, заполоненном чужеземцами, эти древние, некогда чтимые обряды большей частью были уже в забвении и практиковались очень редко; но ненависть Валерия к христианам побудила его окружить брак своей дочери всеми религиозными и гражданскими, установленными предками, церемониями.

В атриуме Валерии подали ключ - символ власти в хозяйстве, а муж подал на подносе несколько золотых монет, после чего все прошли в триклиниум, где ожидал их великолепный ужин.