Саймон Хоук ЖЕЛЕЗНЫЙ ТРОН The Iron Throne

Пролог

Канун дня мертвых. Зимнее солнцестояние. Самая длинная ночь в году. То была ночь, располагающая к скорби. Эдан Досьер, лорд верховный камергер кенерийской империи Ануир, стоял у стрельчатого окна своего кабинета в Имперском Керне и смотрел через залив на мерцающие огни города. Дворец возвышался на скалистом острове посреди залива, образованного устьем реки Мэсил. Город Ануир тянулся вдоль обоих его берегов и сам как будто выплескивался в залив — на десятки крохотных островках, связанных между собой сетью дамб и мостов.

Этой ночью все окна города светились огнями свечей, которые будут гореть до рассвета. Похоже на тлеющие угли огромного бивачного костра, рассыпанные вдоль берегов залива и на склонах прибрежных гор. Умирающее пламя. Удачная, хотя и довольно сентиментальная метафора, подумал Эдан. Он вздохнул. Груз прожитых лет тяготил его. Он устал и очень хотел спать. Но не сегодня. Только мертвые спят в эту ночь.

Каждый год в Канун Дня Мертвых жители Ануира запирали свои двери, возжигали свечи на алтарях и, соблюдая пост, бодрствовали до рассвета, ибо созвездие их бога уходило с небес. В эту холодную безотрадную ночь, когда Корона Славы опускалась за южный горизонт и звезда Хэлина скрывалась от взоров, Мир Теней подступал угрожающе близко. И в этот год, впервые с того времени, когда умерли старые боги, Железный трон пустовал. Империя рушится, подумал Эдан. Мечта умерла. И вот он скорбит о том, что было, и о том, что могло быть.

Почему, спрашивал он себя, мы никогда не думает о грядущей старости? В юности мы ощущаем себя бессмертными. И смерть существует просто для того, чтобы бросать ей вызов. Но человеку дано лишь играть со Смертью. Полагаясь на ее настроение, конечно. Смерть — игрок равнодушный. Иногда она дает метнуть кости всего один раз. А иногда — много. И ей совершенно все равно, как выпадут ваши кости, потому что, независимо от хода игры, в конце концов за столиком останется только она.

В эту ночь Эдан Досьер как никогда остро ощущал себя созданием смертным. Он множество раз видел, как умирали другие, не столько по его виде, сколько в битвах, от болезней, от кражи крови или от старости, и теперь чувствовал, как свеча собственной его жизни тает, подобно свечам на алтаре и письменном столе. Смерть стояла по другую сторону стола с выжидательной улыбкой. Не сегодня, подумал Эдан. И, вероятно, не завтра и не через месяц, возможно, даже, не в этом году. Но скоро. Старуха с косой терпелива, а Эдан устал от игры.

В день осеннего равноденствия, объявленный в Ануирской Книге Дней днем Поминовения Усопших, ему исполнится шестьдесят девять лет. Ему повезло родиться именно в этот день, хотя до сих пор он по-настоящему не понимал этого. До сих пор он до конца не понимал многого из того, что пошло ему на благо. Если юные проматывают юность, подумал Эдан, тогда старые безрассудно растрачивают мудрость, ибо не могут более извлекать из нее пользу. Они могут лишь читать нравоучения объятым разочарованием юношам, которые в силу своей молодости никогда не внимают им. Микаэл был таким. Он появился на свет в пору летнего солнцестояния, в Ночь Огня, которая всегда знаменуется метеорным дождем. И ему тоже повезло с часом рождения.

Метеор, подумал Эдан. Да, это Микаэл Роэль. Он ярко горел с самого начала ослепительным светом. Во всех отношениях Микаэл был таким, каким мечтал быть Эдан. Кроме происхождения. Нет, быть наследником престола Эдан никогда не хотел. Ему вполне хватало и того бремени ответственности, какое он нес в силу собственного своего происхождения. Он был старшим сыном в доме Досьеров, знаменосцев королевской семьи Роэлей, и его жизненный путь был предначертан с самого первого его вздоха. Ему суждено было стать лордом верховным камергером при очередном императоре Ануира, который еще не родился, когда Эдан появился на свет.

Его императорское величество Адриан Роэль IV женился в преклонных летах и долгое время давал жизнь одним лишь дочерям. Он был уже на закате своих дней и чувствовал известную необходимость поспешить с рождением наследника. Императрица Рэза, которая была младше мужа на четыре десятка лет, почти всю свою супружескую жизнь проходила беременной. Наконец, подарив императору семь дочерей, молодая жена разрешилась от бремени сыном. Несомненно, к великому своему облегчению. Рождение наследника вызвало много радости и немало тревоги, поскольку вся империя, затаив дыхание следила за здоровьем младенца. Однако он давал мало поводов для беспокойства. С первым сердитым криком, который исторгли крохотные легкие ребенка, когда повивальная бабка шлепнула его по попке, Микаэл Роэль ворвался в этот мир с неукротимой энергией, все сметающей на своем пути.

Эдан и сейчас помнил тот день с отчетливой ясностью. Еще одна странная особенность старости, подумал он. Воспоминания о давно минувшем легко всплывали в его уме, но по непонятно причине ему стоило великих трудов вспомнить о событиях, случившихся всего неделю назад. Но то был незабываемый день. В день, когда родился Микаэл, отец привел Эдана взглянуть на маленького принца, спящего на руках императрицы.

— Это твой господин, сын мой, — сказал ему отец. — Преклони колено и засвидетельствуй ему свое почтение.

Тогда Эдану было всего шесть лет, но он уже знал о своем долге. Он понял, что крохотное сморщенное создание, тесно прильнувшее к груди матери, станет самым главным человеком в его жизни.

Он склонил голову и опустился на одно колено перед императрицей, которая полулежала на широкой позолоченной кровати с балдахином, обложенная подушками. Эдан до сих пор помнил, как ослепительно прекрасна была она с рассыпавшимися по плечам длинными золотыми волосами.

— Как зовут моего господина, ваше величество? — спросил он.

Императрица улыбнулась и ответила:

— Микаэл.

— Микаэл, — тихо прошептал Эдан сейчас, как прошептал тогда, повторяя имя. И, словно отвечая ему, легкий ветер неожиданно ворвался в открытое окно, и пламя свечей затрепетало.

Почувствовав чье-то присутствие за спиной, Эдан отвернулся от окна. В слабом неверном свете свечей он увидел, как на середину комнаты выступила высокая стройная темная фигура. В сквозняке длинный, до пола, плащ с капюшоном взметнулся за спиной вошедшего и затем опустился — на краткий миг почудилось, будто огромная птица складывает крылья.

— Я не помешал вам в вашем бдении, лорд Эдан?

Этот голос нельзя было не узнать. Низкий, мелодичный и звучный, со знакомыми музыкальными нотками, свойственными древней эльфийской речи.

— Гильвейн! — воскликнул Эдан. — Клянусь Хэлином, наяву ли я вижу тебя или во сне?

Эльфийский маг откинул капюшон своего темно-зеленого бархатного плаща, открывая красивое лишенное возраста лицо. Его густые черные волосы с серебристыми нитями в них обрамляли выразительные черты и спускались почти до пояса. У него был высокий лоб и тонкие изящно изогнутые брови. Точеный, безукоризненно прямой нос и высокие резко очерченные скулы, типичные для эльфов. Длинные волосы частично скрывали большие заостренные уши изысканного рисунка; у него был широкий рот с тонкими губами и сильные челюсти, резко сужавшиеся к маленькому безупречной формы подбородку. Однако более всего поражали глаза вошедшего — огромные, миндалевидные, голубые и настолько светлые, что они казались почти прозрачными, словно арктический лед. Они ярко выделялись на темном лице и завораживали. Эдан смотрел на гостя и снова чувствовал себя молодым.

— Мир снов не менее реален, чем явь, ответил Гильвейн. — Но, насколько я понимаю, твой вопрос был риторическим.

— Ты не изменился, — с улыбкой сказал Эдан. — Как долго мы не виделись? Двадцать лет? Нет, клянусь Хэлином, скорее тридцать. Однако даже по прошествии стольких лет ты остался таким, каким я помню тебя — я же… я поседел и состарился.

Эдан повернулся и бросил взгляд в высокое, от пола до потолка, зеркало в золотой раме, установленное у стены. Оно отразило и стоящего за ним Гильвейна Ауреалиса, который остался таким, каким Эдан помнил его. В противоположность гостю Эдан изменился до неузнаваемости. Его короткие волосы — он стал коротко стричь их на четвертом десятке лет, когда начал лысеть — торчали седым ежиком серо-стального цвета. В густой окладистой бороде перемежались серые и белые пряди. Лицо было изборождено временем и боевыми шрамами. От тяжкого бремени ответственности под глазами Эдана появились темные мешки, а от многолетней привычки щуриться сквозь забрало на яркое солнце в уголках глаз образовались гусиные лапки. Взгляд его выражал усталость и уныние, каких еще несколько лет назад не было в помине. Некогда стройный и мускулистый, теперь он усох в талии и груди, и его старые раны ныли в вечно-влажном воздухе дворца на заливе.

Отражение Гильвейна улыбнулось.

— Для меня ты никогда не будешь старым. Я всегда буду видеть тебя таким, каким ты явился мне при первой нашей встрече: застенчивым, неловким юнцом с самым сосредоточенным и серьезным выражением лица из всех, какие мне доводилось встречать у людей столь молодых.

— Твой взгляд эльфа куда острее моего, — печально заметил Эдан. — В своем отражении я часто искал черты того юноши, но больше не нахожу их. — Он повернулся к магу. — Не поздно ли мне просить у тебя прощения?

Гильвейн вскинул голову и уставился на Эдана в легком недоумении.

— О каком прощении ты говоришь?

— Возможно ли, чтобы ты забыл?

— Должен признаться, забыл, — ответил Гильвейн. — Какой повод для обиды ты дал мне?

— Сильванна, — сказал Эдан.

— Ах, это! — Лицо Гильвейна мгновенно прояснилось. — Я никогда не обижался. Я просто не одобрял.

— Меня, — сказал Эдан.

Гильвейн покачал головой.

— Нет, ситуацию. Не тебя.

Эдан отвернулся, закусив губу, и задумчиво уставился в окно.

— Как она?

— Хорошо.

— Все так же прекрасна?

— Она почти не изменилась.

Эдан немного помолчал.

— Она когда-нибудь вспоминает обо мне?

— Да, часто.

— Правда?

— Разве я когда-нибудь лгал тебе?

Эдан повернулся.

— Нет, никогда. Ты всегда был настоящим другом. Но я думал, что в случае с Сильванной я переступил границы нашей дружбы.

— Истинная дружба не знает границ, — ответил Гильвейн. — Ты преступил единственно лишь границы разумного. Я пытался объяснить тебе это, но ты внимал голосу сердца, а не разума. Это был единственный известный мне случай, когда ты вел себя в точности как Микаэл.

— Если бы ты сказал это тогда, я посчитал бы твои слова величайшим комплиментом, — сказал Эдан. — Я так хотел походить на него.

— Скажи спасибо, что не походил.

Эдан усмехнулся.

— Было время, когда подобное замечание привело бы меня в негодование. Но теперь я понимаю. Мы с Микаэлом были словно две стороны одной монеты — отчеканенные по-разному, но призванные дополнять друг друга. Я чувствую, что отчасти утратил свою целостность с его… уходом. — Он тряхнул головой. — Но я никудышный хозяин. Можно предложить тебе выпить?

— Ануирского бренди?

— А как иначе? — Он наполнил два кубка из стоявшего на письменном столе графина, затем протянул один из них Гильвейну. — За что выпьем?

— Почему бы не за ушедших друзей?

Эдан кивнул.

— За ушедших друзей, — провозгласил он. Они выпили; и, согретые бренди, два старых друга бодрствовали до рассвета и вспоминали.