"Бурлаки" - читать интересную книгу автора (Спешилов Александр Николаевич)

^{Глава II} ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД

И так было тошно, а тут еще кто-то из товарищей пел эту грустную солдатскую песню.

Я ехал вместе с Андреем Ивановичем. В наших санях стоял прикрученный веревками ящик с гранатами. «Стоит только, — думал я, — снять кольцо со своей гранаты — все будет кончено…»

Дорогу перебежал заяц.

— Нет! Будем жить, — вслух проговорил я. — А бандитам — смерть.

Панин строго посмотрел на меня и сказал:

— Смерть буржуям — это правильно. А хорохоришься ты зря. Всем тяжело, Сашка. Много еще прольется крови за Советскую власть. Сиди и молчи. Я тебе говорю!

Нудно скрипели полозья саней. В вершинах деревьев шумел ветер. Иногда хлопья снега с них падали прямо нам на головы.

Ехали до позднего вечера не останавливаясь. Не попалось нам ни единого хуторка, ни лесной избушки. Только заваленная снегом дорога говорила о том, что в этой тайге, кроме зверя, иногда бывает и человек и что где-то впереди должна быть деревня.

Наконец замелькали огоньки. Лес расступился. Перед нами оказалось небольшое северное село Успенское соседнего уезда.

Здесь еще не знали о восстании кавалерийского полка, к эвакуации не готовились. Но мы были вынуждены прекратить это мирное житье.

Чтобы враги не застали нас врасплох, пришлось вокруг села спешно рыть окопы с ходами сообщений, в лесу устраивать завалы — рубить и валить поперек дорог деревья. Сил своих, конечно, не хватало, мобилизовали население.

Работали всю ночь, а утром мы, ивановцы и местные коммунисты собрались в школе, чтобы обсудить, что делать дальше. Ведь война не минет ни этот северный край, ни село Успенское.

На собрании выступил Ефимов.

— Из-за восстания десятого полка в Никольском мы отрезаны от железной дороги, от наших войск. Нам остается одно — организовать партизанский отряд и всеми способами тревожить противника, покоя ему не давать, бить в хвост и гриву. Нас сейчас уже больше пятидесяти человек. Почти целая рота… Не в лесах же нам скрываться от войны, товарищи, когда нашу рабоче-крестьянскую родину топчут враги.

Предложение было принято. Командиром северного отряда красных партизан мы выбрали Ефимова, начальником разведки — Панина, на хозяйственную часть — Меркурьева, а комиссаром — Бычкова.

Меня вызвали к Ефимову.

— Вот что, Ховрин! Получай боевое задание, — приказал он. — На мельнице у нас будет застава. Тебя назначаю начальником. С тобой бойцы: Чудинов, Охлупин, Бородин, из успенских товарищей Можаев и Леготкин. На мельнице в группу возьми засыпку Ефима Власова. Он коммунист. А сейчас зайди к Панину. Он подробно объяснит боевую задачу.

Мы подождали ночи, стали на лыжи и в кромешной тьме гуськом двинулись по опушке леса на место заставы, за пять километров от села.

Я старался мягче скользить по снегу, не шуршать лыжами. Внимательно прислушивался, но кругом была мертвая тишина. Охлупин, который шел за мной следом, брюзжал:

— Даже артиллерии не слышно. Ясно, что вся губерния в руках белых. Если не попадем к ним, так нас свои расстреляют за дезертирство…

На мельнице работали все три постава. Журчала вода.

Под навесом хрупали сено лошади.

Я заглянул в сторожку. На скамьях и вповалку на полу спали помольцы — хозяева своей мельницы.

Мы поселились в пустом кулацком доме. Расставили посты.

Я прилег немного отдохнуть, но когда брызнули первые лучи солнца, уже был на ногах.

С одного из постоев привели на заставу незнакомого человека. Это был испитой мужик, обутый в лапти. Из шубы, когда-то покрытой хорошим сукном, смешно, во все стороны торчали клочья ваты.

Он стал у притолоки, вынул из внутреннего кармана очки в золотой оправе, снял малахай, начал истово креститься на передний угол. И уже потом только поздоровался.

— Хлеб-соль милости вашей, дорогие господа! Заждались мы вас, соколиков. В кои-то веки удалось лицезреть своими глазами спасителей православной России от большевистских антихристов…

«В своем ли он уме?» — подумал я.

Власов, сидевший рядом со мной на лавке, многозначительно подтолкнул меня под локоть.

Мужичонка встал на колени перед Охлупиным.

— Ваше высокородие! Не погнушайтесь хлеба-соли нашей. Милости просим вас на хуторок, освободители вы наши. — И он поцеловал руку Охлупина.

Подошел Чудинов и сказал:

— Ошибаешься, старик. Не за тех нас принимаешь.

Тот снизу вверх уставился на офицера.

— Господи! Перед кем, ваше высокородие, скрываться-то? — сказал он. — Видно по одежде, что вы офицер, по выправке. Нам все известно. Пермь уже двадцать пятого числа освобождена от большевиков. Большевики смазали пятки и удрали до Вятки. А которым не пофартило, только до Успенского доползли. Вот и приказывает его высокородие капитан Корочкин своим помощникам: «Господа, говорит, офицеры! Так и так, мол, в Успенском красненькие. Узнайте, что это за красненькие и сколько их. Узнайте, мне скажите, а я, говорит, пошлю туда православное войско, и красненьких всех — к ногтю». — Мужик показал, как это, к ногтю.

— Ты кто такой? — грубо спросил Чудинов. — Провокатор, шпион?

— До старости дожил, ваше высокородие, а таких слов не слыхивал. Кто я такой? Я хозяин здешней мельницы. На хуторе скрываюсь, в скиту. Удостоен знакомства с таким человеком, как Чудинов Григорий Михайлович. Ведь он правая рука господ Мешкова и братьев Каменских.

Чудинов прикусил нижнюю губу, спросил сквозь зубы:

— Где он? Все еще в скитах?

— Григорий Михайлович в Сибирь выехали. У него сынок, слышь, к большевикам переметнулся…

Чудинова передернуло.

— Меня не узнаешь, Севастьян Егорыч? — спросил Власов.

Мельник поглядел на него в упор и перекрестился.

— Свят, свят, свят! Ефимко! Разоритель мой. Как же ты попал в наши белые войска? Это Ефимко Власов, набольший большевик, ваше высокородие. Истинный господь. Хватайте его, христопродавца! — И мельник кинулся было к своему бывшему батраку.

— Отстань, падина! — сердито прикрикнул на бывшего хозяина Власов. — Савоська — бывший буржуй и контра… Здесь не белогвардейцы, а советская застава.

Я решил прекратить этот балаган и сказал Бородину:

— Товарищ Бородин! Веди в село к Панину.

— Отдай буксир, старче! — С этими словами матрос взял мельника за шиворот и пинком раскрыл дверь. Чудинов задержал их на пороге.

— Мне с Севастьяном Егоровичем надо поговорить.

— Без разговора обойдется, — сказал я. — Веди, Бородин, мельника… Тебе понятно?

Дверь за Бородиным закрылась. Чудинов сидел у стола и хмурился.

Минут через пять Бородин возвратился.

— Что так скоро? — спрашиваю его.

— Знаешь ли, случилась такая полундра. Отрубил мельник чалку — и самый полный, в скиты спасаться.

— Сбежал? — живо спросил Чудинов.

Матрос ответил:

— Ко дну пошел божественный старичок.

Чудинов вскочил на ноги, брызгая слюной, накинулся на Бородина:

— Тебя расстрелять надо. Не имеешь права убивать военнопленных.

— Какой это военнопленный? Это паразит Савоська, — озлился Власов. — Красных с белыми перепутал. Белых они в скитах ждут не дождутся. Принял нас за белых и опростоволосился. Туда ему и дорога…

Мы выяснили, что в соседнем селе Конец появился карательный отряд в составе ста сабель. Орудует следственная комиссия. Распоряжается в ней лесоторговец Спиря Дудкин. Вся беднота поголовно перепорота шомполами, готовится кровавая расправа над всеми, кто сочувствовал Советской власти.

И вот однажды на рассвете наш отряд рассыпался цепочкой на опушке леса вблизи села.

Каратели жили беспечно. Даже постов на дорогах не было. Им, вероятно, и в голову не приходило, что в глубоком тылу могут появиться красные.

Ползком по глубокому снегу мы подобрались к задворкам. Нас заметили лишь тогда, когда мы просочились в самое село.

Вдоль улицы сыпанули пулеметные очереди. Каратели в одном белье выбегали из домов и, ничего не понимая, сами лезли под пули.

Через час все было кончено. Мы забрали с собой десятка два пленных, в том числе и Спирю Дудкина.

Страшную картину представляло собою село после того, как там похозяйничал карательный отряд. По речке в прорубях стояли раздетые догола, замороженные люди. Заскочивши в один из домов с выбитыми окнами, я в ужасе отшатнулся. На полу в мусоре лежали два детских трупика. В углу в крови сидела едва живая женщина — мать растерзанных ребят. У нее была оборвана нижняя челюсть. Должно быть, кто-то из бандитов расправился с семьей крестьянина, бросив в дом гранату.

Многие крестьяне вступили в наш партизанский отряд. Сопровождать пленных в Успенское было приказано Бородину, а он знал, как их сопровождать…

Через день чуть ли не целый полк карателей насел на Успенское. Мы вынуждены были отступить дальше в тайгу. Через сутки попали на глухой кордон на границе с Вятской губернией и построили шалаши и землянки.

В лесу было тихо. По снежным кронам елей прыгали какие-то зимние птички. Из дебрей на дорогу выбегали зайцы.

И только треск деревьев от мороза, похожий на выстрелы, напоминал, что идет война.

Землянка у Меркурьева была сделана основательно. Дверь обита мешковиной с сеном, чтобы было теплей. У стенки добротный стол на березовых столбиках.

Собравшись в меркурьевской землянке, мы обсуждали новый план действий отряда. Пригласили лесообъездчика, жившего отшельником в тайге. Он в лесу был как дома, знал все скрытые тропки и все ближние селения.

— Недалеко, верст за семьдесят отсюда, есть женский монастырь, — объяснял он нам. — Богатейший! Дорога, конечно, туда плохая — никто не ездит, а у вас кони добрые и по насту промнут дорогу…

— Надо съездить туда, — предложил Ефимов, — небольшой группой, человек в десять, и разведать обстановку.

Командиром группы назначили Бородина. Из строгановских в число бойцов зачислили меня и Чудинова с Охлупиным.

Ехали мы _день и ночь. И только утром следующего дня открылся перед нами, как на картинке, женский монастырь.

Большая каменная церковь, многочисленные службы, поселок из двухэтажных красивых домов — все это раскинулось на хорошем месте, под защитой горы от северных ветров.

Христовы невесты умело выбрали себе местечко.

Мы остановились под прикрытием леса за полверсты от монастыря, и я отправился в разведку.

Обойдя поселок с горной стороны, я схоронился и стал наблюдать за улицей.

В церковь тянулись черные фигуры монашек. С палкой в руке брел нищий. Из монастырского дома вышли два человека в незнакомой одежде мышиного цвета. Головы закутаны платками, а поверх — серые шапочки набекрень.

Я переполз по снегу на другое место, чтобы посмотреть, что происходит в конце поселка. Выглянул из-за елки и отпрянул: по дороге ходит третий в сером. В руках у него ружье. Ясно стало, что это часовой, а те двое тоже военные.

«Только что за чучело? — удивился я. — Шинель до колен, на длинных, худых, как палки, ногах обмотки. Ботинки обвязаны тряпками. Не ноги, а колотушки».

К этому часовому подошла женщина с мальчиком, показала рукой на церковь, и часовой ее пропустил.

У меня сразу созрело решение. Выбравшись на дорогу, я спокойно зашагал к монастырю. Часовой, заметив меня, издали крикнул что-то на незнакомом языке. Я подошел поближе и, по примеру женщины-богомолки, тоже указал на церковь.

— Богу молиться, в церковь иду.

Часовой заулыбался и проговорил, как попугай:

— Костел, бог.

Посторонившись, он пропустил меня в поселок.

В церкви я купил свечку и осторожно, чтобы не потревожить молящихся, пробрался вперед, к клиросу. Поставив свечку у какой-то иконы и положив земной поклон, начал «молиться»…

В первых рядах стояло местное начальство, впереди всех — военный в голубой шинели, с нашивками на рукавах. Стоял он, вытянувшись в струнку, но не крестился.

Обедню служил молодой священник. Несмотря на его длинные космы, я неожиданно признал в нем бывшего чертежника изыскательской брандвахты Колокольникова. Каждый раз, когда он выходил на амвон, он бросал взгляды в мою сторону.

«А вдруг выдаст?» — подумал я и решил немедленно удирать.

Незаметно вышел из церкви и спросил на паперти нищую:

— Где, бабушка, отец Федор проживает? Не знаешь?

— Батюшка? — Старуха подняла клюку. — Видишь, сынок, первый дом с краю? Там и есть в первом этаже.

Я дал нищенке керенку.

— Спаси тебя Христос. За кого молиться-то?

— За раба божия Пентефрия, — ответил я и зашагал к дому Колокольникова.

Мой расчет был простым. Если Федор донесет на меня, начнутся поиски. Во всех домах перешарят, а в квартиру попа зайти не догадаются. Если сам придет да шум начнет поднимать, так кулаки у меня не поповские, а бурлацкие.

В дом меня впустила старуха монашка. Я сказался школьным товарищем отца Федора.

Сел к окну и стал выглядывать на улицу из-за косяка. Каждый раз, когда мимо проходили солдаты, мне казалось, что это за мной, что меня уже ищут.

Стукнула калитка. Я приготовился к защите.

Открылась дверь, явился сам хозяин и, к моей радости, без «хвоста». Он сбросил шубу и весело приветствовал меня:

— Здравствуй, бывший сослуживец! Куда, думаю, он из церкви девался? А ты у меня. Вот это славно! Мать Маремьяна, ты больше мне не надобна.

Монашка отвесила поясной поклон и ушла.

— Как ты сюда попал, Сашка? — стал допрашивать меня поп. — Белый ты или красный? Хотя мне все равно. Старые сослуживцы никогда не забываются.

— Слушай, Федя! — прервал я его излияния. — Как мне выбраться отсюда?

— Невозможно. Чехи никого не выпускают из поселка. Сюда — милости просим, а обратно — нельзя. Больше ста человек накопилось пришлого народа. Все подворье набито битком. А тебе куда торопиться? Погости недельку-другую.

— Нельзя, Федя! В другой раз, после войны, отгостимся. А сейчас меня ждут товарищи, — объяснил я.

— Товарищи? Значит, ты красный. А тебе я все-таки помогу.

Колокольников ударил себя по колену.

— Запряжем жеребчика и поедем. Я — как поп, а ты — как псаломщик. На требу! У меня хотя небольшой, да приход.

Мне пришлось согласиться. Колокольников порылся в шкафу, и на столе появилась бутылка.

— Что это?

— Вино. Кровь Христова.

Я выпил стакан кагора. Колокольников допил остальное прямо из горлышка бутылки. На щеках у него заиграл румянец, глаза подернулись влагой. Он попросил:

— Не забудь, Сашка, моей услуги. Когда придут красные, исходатайствуй для меня приход доходный. Чем я не поп?

— И вовсе ты не поп, Федя.

— Правильно! — согласился он. — Поп я ерундовый… Мать Маремьяна! — крикнул он в коридор. — Запряги жеребца в новую кошеву. Соборовать едем.

Колокольников достал из шкафа вторую бутылку, но я отобрал ее. «Напьется, — думаю, — и попадешь к вражьей стенке».

Мать Маремьяна быстренько запрягла коня. Мы уселись в уютной поповской кошевке, и тронулись со двора.

Солдат на посту, узнав батюшку, приложил руку к виску и пропустил нас без единого вопроса.

— Сейчас можно, — сказал Колокольников и снова вытащил бутылку. Запрокинув голову, он вытянул все ее содержимое до дна.

Сколько было удивления, восторгов и шуток, когда пьяный Федя подвез меня к оставленным в лесу партизанам. Он рассказал о положении в монастырском поселке. Оказалось, что после нашего отъезда из Успенского туда прибыл на постой чехословацкий полк, в котором, кроме чехов, были латыши и русские казаки. В монастыре у них комендатура, всего восемь человек. Склады монастыря ломятся от продовольствия.

— Даже папиросы держит мать игуменья, — рассказывал Колокольников, — и николаевскую водочку, а сукна — так всему вашему войску хватит на портянки.

Колокольников подробно объяснил нам, где у чехов комендатура, казарма, где посты, и в заключение предложил:

— Освободить надо святое место от иноплеменников, благодарственный молебен отслужу.

— Святое-то гнездо надо ко дну пустить, — заявил Бородин, — а задержанных в монастырском подворье освободить придется.

— Неужели ты без приказа командира отряда решишься сделать налет на монастырь? — спросил Охлупин.

— Там сейчас восемь солдат, а пока мы будем ездить в отряд да обратно, станет сотня, — возразил Бородин. — Отдать концы — и на всех парах в гости к христовым, невестам!

Под вечер мы просочились в монастырский поселок и всех солдат захватили живьем без единого выстрела. Сумел скрыться только сам комендант, которого я утром видел в церкви.

На наши и монастырские подводы монашки и пленные грузили продовольствие и трофейное оружие.

Вдруг выяснилось, что нигде нет ни Охлупина, ни Чудинова.

— Сбежали, шкуры! Удрали вместе с комендантом. Ведь рядом-то чехословацкий полк. Ну да ладно! Хоть Россия и велика, а ни один предатель от нас не скроется. В земле найдем, — заявил Бородин. — Все гады получат по заслугам.

Пришлось быстро выехать из монастыря.

На возу со мной сидел пленный словак. Он часто курил, и, когда подносил спичку к трубке, его рука дергалась, на лице дрожали мускулы. Я спросил:

— Ты кто такой?

— Работный человек. Фабрика, — ответил он по-русски.

— Как попал в Россию?

Словак рассказал, что он был в плену в Сибири. После революции пленные хотели ехать на родину, а большевики, дескать, не пустили, и чехословаки стали воевать с большевиками.

Я как мог объяснил, что это неправда, что враги революции вроде генерала Гайды да английские и американские капиталисты обманули простых солдат и втравили их в войну против русского трудового народа…

Внимательно слушал меня пленный и о чем-то тяжело думал.

Рискуя до смерти загнать лошадей, мы без остановок мчались по лесу. Стали раздаваться голоса:

— Пристрелить пленных, чтобы легче было.

Бородин отцепил от пояса гранату, вставил капсюль и предупредил:

— Если будете бить пленных, гранату брошу! Чтобы я больше не слышал таких разговоров. Надо различать, кто пленный, а кто гад!

Когда мы приехали в лагерь, партизаны окружили обоз и с любопытством разглядывали пленных.

— Немцы, должно быть, или англичане?

— Какие немцы! Я немцев знаю, а таких не видывал.

— Вон чего бедняга на ноги-то намотал…

Мы собрались у Меркурьева и доложили командирам о выполнении задания. И как хохотал Меркурьев, когда я рассказал о похождениях монастырского попа! А Панин сидел у печки, курил монастырские папиросы и хмурился.

— Ни одному царскому офицеру верить нельзя. И поп Федька продаст за милую душу. Эх, мало я перебил их, сукиных сынов.

После доклада я пришел в свою землянку и с наслаждением растянулся на койке, убранной пихтовыми ветками.

Только-только начал засыпать, как за дверью раздались крики. В одной рубашке я выскочил из землянки. Оказывается, задержали дезертира. Захватив порядочный запас продовольствия, один из партизан пытался уйти в лес.

Дезертир предстал перед Паниным.

— Чем недоволен? — спросил его Андрей Иванович.

— Воевать не желаю. Была надежда на поручика Чудинова, да обманулся я в ем. Сам убежал, а меня оставил…

— Какое ты к нему имеешь отношение?

— В пятнадцатом году у него в денщиках состоял…

Его расстреляли перед строем.

— Холуя уничтожили, а хозяева улизнуть успели, — сокрушался Панин.