"Эхо в темноте (Журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора (Соловьев Сергей)

Глава 1.1975. Декабрь

Единственный сын Краснопольских пропал 15 декабря 1975 года. Когда Гоша не вернулся вечером, родители — Валентин Федорович и Татьяна Владимировна — встревожились, но не очень. Еще лет в 14, летом на даче, он иногда уходил в лес на весь день и все всегда кончалось благополучно. Став студентом, он порой оставался у приятелей ночевать. Предупреждал не всегда. Последнее время он часто задерживался допоздна, помогая знакомому профессору. Обычно — об этом Гоша говорил сам, — если было уж очень поздно, профессор давал ему денег на такси. Это казалось немного странным, но ведь он помогал профессору по работе. Всем известно, что на профессорскую зарплату не приходится жаловаться. Возможно, Гоша не успел до развода мостов. Профессор жил на Петроградской стороне, по другую сторону реки.

— Может, позвоним Ивану Александровичу?

— Неудобно. Подождем до завтра. Что с Гошей может случиться?

Валентин Федорович ушел в чуланчик, оборудованный под фотолабораторию, и просидел до двух часов ночи, печатая летние фотографии, до которых из-за более срочной работы не доходили руки. Татьяна Владимировна легла, погасила свет, но ей не спалось. За окном было ветрено, метельно. То дальше, то ближе раздавалось странное негромкое жужжание, будто какой-то чертик кружил по кварталу, иногда проносясь под окнами. Жужжание добавляло какую-то новую нотку к тревоге, но вставать она не стала, еще не хватало сейчас отвлекаться на всякие глупости.

Т. В.! На работе ее теперь все чаще так называли. Муж тоже иногда, в разговорах с посторонними… Гоша был поздним ребенком. Ему недавно исполнилось восемнадцать, ей далеко за сорок. Фигура, правда, получше, чем у иных тридцатилетних… Она бы предпочла, чтобы ее по-прежнему называли Таней, но готова была смириться, и сама все чаще называла мужа, и даже думала о нем как о В. Ф.

Она стала думать о Гоше — как он рос, как менялся. В дошкольном детстве он был маленький, тощий, но с большой круглой головой. Почему-то часто падал и стукался лбом, словно голова перевешивала, — на лбу даже образовалась шишка. После шестого класса Гоша вытянулся, лицо перестало выглядеть детским. Стал меньше бояться шпаны, да и приставать к нему перестали. Именно тогда он полюбил одинокие прогулки. Как она поначалу волновалась! В. Ф., наоборот, считал, что это неплохо — ребенок должен узнавать мир. Пусть у него разовьется чувство свободы.

Свобода! К девяти утра ей надо было на работу. Это у В. Ф., как у фотографа, было более или менее свободное расписание. При желании весь переход от детства к юности, весь переходный возраст у мальчиков (разумеется, она по-прежнему думала о Гоше) можно видеть под этим углом зрения — борьбы за свободу. Только что потом эти мальчишки делают со своей свободой…

Снова жужжание за окном, будто кто-то летает на электрическом помеле. Тихо вошел В. Ф., не зажигая света, разделся, осторожно лег рядом… Утром, когда она уходила на работу, о Гоше не было ни слуху, ни духу. В полдень она позвонила домой.

— Я звонил Ивану Александровичу, там никто не отвечает, — сказал В. Ф.

С обеденного перерыва она взяла полдня отгула и вернулась домой. Обзвонили тех знакомых Гоши, чьи телефоны были им известны. Никакой информации о Гоше. В. Ф. позвонил Ивану Александровичу. Занято. Через пару минут — долгие гудки.

— Я думаю, надо съездить к профессору.

Адрес нашелся в общесемейной записной книжке, лежащей у телефона. Гоша послушно записал его туда, когда попросили родители. Еще раз набрали номер — долгие гудки. Они уже стояли на пороге, когда раздался звонок. Т. В. поспешно вернулась и взяла трубку. Странный, чем-то искаженный голос произнес:

— Татьяна Владимировна? Советую проверить, не попал ли Георгий к декабристам, — трубку сразу повесили.

Такси они поймали почти сразу. Таксист, будто чувствуя серьезность момента, рулил быстро, четко, собранно. Несмотря на мокрый снег, доехали минут за пятнадцать. Водитель высадил их, молча взял деньги и уехал. Двор серого, облицованного камнем шестиэтажного дома на Кировском проспекте был ничего особенного — в центре детская площадка, несколько машин, укрытых брезентом. Медленно падающий снег, лед, прикрытый снегом. Четыре подъезда. Хлопнула дверь лестничной клетки. Оттуда выскочил коротко стриженый молодой человек, немного похожий на Гагарина, пробежал мимо на улицу. Чуть погодя из этого же подъезда вышел высокий старик с авоськой, мельком взглянул на них, повернулся и не оглядываясь двинулся, приволакивая ноги, к арке, ведущей в следующий двор. Он как раз скрылся из виду, когда молодой человек рысью промчался в обратную сторону. В руке у него была небольшая кожаная сумка. Она удивилась, с какой силой муж сжимает ее локоть. Она была уверена, что квартира профессора находится в единственном подъезде, проявляющем признаки жизни.

— Мне как-то не по себе, — сказала Т. В. Чем-то — небольшой ладной фигурой, деревенскими чертами лица — молодой человек мог ей в первый момент напомнить Гагарина, но что-то другое — быстрый, цепкий взгляд, короткая стрижка, странная сумка (что в ней — воровские инструменты?) — заставило подумать о недавно выпущенном из тюрьмы уголовнике. На синей табличке над входом были аккуратно указаны номера квартир — какая на каком этаже. Профессорская была на пятом. Зашли в дом. Наверху как будто разговаривали. Голоса звучали нечетко, искаженные лестничным эхом. Она хотела вызвать лифт, но В. Ф. потянул ее за рукав: пешком.

Голоса смолкли. Они были на третьем этаже, когда наверху открылась и захлопнулась дверь. Они поднялись на пятый. Профессорская дверь выходила на середину площадки. Они были уверены, что именно эта дверь только что открывалась. И в квартиру, по всей вероятности, вошел молодой человек, недавно пробегавший по двору. В. Ф. протянул руку к звонку. Помедлил. Нажал. Ему тоже было не по себе. Открыл молодой человек. Другой, не похожий на Гагарина, — высокий, белокурый.

— Вы к кому?

— Иван Александрович дома? — поинтересовался В. Ф.

— Проходите, — молодой человек захлопнул дверь, как только они оказались в полутемной передней. — Его сейчас нет. Придется подождать.

— А вы, собственно, кто такой? — спросила Т. В. Молодой человек достал из кармана темно-красное комитетское удостоверение, помахал перед лицом Т. В. и В. Ф.

— Документы у них проверь, — из боковой двери высунулся первый.

— Пожалуйста! — В. Ф. достал паспорт. У Т. В. нашелся институтский пропуск.

— Пройдите на кухню. Ждите пока там…

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Т. В. На кухне они были одни.

— Откуда я знаю. Ясно, что-то случилось, — они разговаривали шепотом.

— С Иваном Александровичем?

— С Иваном Александровичем, а может быть, и с Гошей.

Им пришлось просидеть на кухне с полчаса, прежде чем там появился белокурый. Все это время они пытались выстроить линию поведения. С одной стороны, сейчас не сталинские времена. С другой, мало ли что, раз профессором интересуется КГБ… А Гоша студент, и любая ошибка может отразиться на его будущем. Войдя, белокурый уселся за кухонный стол напротив В. Ф. и Т. В.

— Извините, мы не разглядели как следует ваше удостоверение, нельзя ли на него взглянуть снова? — В. Ф. не собирался говорить чего-то подобного, но он нервничал и от этого вдруг повел себя храбрее обычного. Гэбэшник пожал плечами, вновь достал темно-красную книжечку, развернул.

— Убедились? Теперь — легкий вопрос: что вас привело в эту квартиру?

— Иван Александрович, профессор университета, он преподавал математическую физику нашему сыну… — В. Ф. улыбнулся. Заискивающей улыбкой — чтобы уравновесить излишнюю храбрость? Ему стало стыдно.

— И вы дружили домами?

— Мы просто знакомы.

— Гоша — это наш сын — иногда брал у Ивана Александровича книги, — Т. В. чувствовала, что ей лучше тоже принимать участие в разговоре. — Он очень интересуется космологией.

— Все это замечательно, — перебил белокурый, — но я задал вам вопрос: что привело вас в эту квартиру, — он посмотрел на часы, — во вторник, 16 декабря 1975 года, в районе 15 часов? Вы договаривались с профессором о встрече?

В. Ф. взглянул в окно. Ах, если бы можно было воспользоваться волшебной палочкой… Увы, использование в. п. подчиняется определенному регламенту.

— Гоша говорил нам, что собирался зайти к Ивану Александровичу.

— Во время занятий?

— Профессор часто работал дома.

— У Гоши свободное расписание, — вмешалась Т. В., - он хорошо учится.

Гэбэшник тоже посмотрел в окно, а затем уставился на В. Ф.

— Просто чудо, — сказал он. — А у вас самих, что, тоже свободное расписание?

— Я фотожурналист, — сказал В. Ф.

— К нам вечером должны зайти родственники, я надеялась, что Гоша будет с нами, — соврала Т. В.

— Что здесь произошло? — наконец все же задал свой главный вопрос В. Ф.

Белокурый помолчал.

— А вы как думаете?! — он внезапно повысил голос почти до крика. — Сергей!

Его напарник заглянул в кухню.

— Слушаю, Петр Алексеевич?

— Проводи даму, задай ей несколько вопросов.

— Таня… — В. Ф. начал подниматься тоже.

— А вы оставайтесь со мной.

Взгляд сидевшего неподвижно Петра Алексеевича был тяжелый, холодный и не выражал никаких особенных эмоций.

Главной целью этого небольшого представления было, видимо, выбить их из колеи, а затем продолжить допрос по отдельности. Сначала Т. В., а потом В. Ф. были показаны в передней куртка, шапка, шарф и перчатки, принадлежавшие Гоше. Оба признали в них вещи своего сына. В такой же последовательности их провели в кабинет Ивана Александровича и показали потертый портфель и вынутые из портфеля тетради. Перьевая авторучка (подарок на день рождения). Это тоже были вещи Гоши, чего они не отрицали. Сама эта процедура была кричащим доказательством того, что с Гошей действительно что-то случилось, увидев их, они не могли думать ни о чем другом, хотя где-то на задворках сознания мелькнуло — нет ли среди бумаг какой-нибудь антисоветчины. Может, сами гэбисты его и задержали вместе с профессором? Оба тут же поняли абсурдность этой мысли — эти двое явно вошли в квартиру за несколько минут до них, где здесь прятать задержанных? Однако остальные возможности выглядели еще хуже.

После показа вещей гэбэшники стали любезнее. Возможно, их удовлетворял уровень «сотрудничества со следствием» со стороны В. Ф. и Т. В. В их поведении стало замечаться даже что-то вроде сочувствия. Во всяком случае, они провели В. Ф. вместе с Т. В. по оставшимся комнатам с просьбой сообщить, если на глаза попадутся какие-нибудь знакомые предметы. Знакомых предметов не было. В самом конце осмотра им показали небольшую кладовку, где сильно пахло горелым. На стенах и на полу были размещены какие-то приборы. Свисали обгоревшие и оплавившиеся провода. В деревянном паркете была выжжена глубокая борозда. Ни Гоши, ни Ивана Александровича в квартире точно не было. Когда белокурый снова проводил их на кухню, в руках у него был лист бумаги и ручка.

— Боюсь, сейчас мы с вами больше ничего не узнаем. Давайте для быстроты я запишу с ваших слов. Да не волнуйтесь вы, это же не настоящий протокол. Мне нужен какой-нибудь документ для отчета. Итак…

Он задумался. В. Ф. и Т. В. смотрели на него. Необычное многословие белокурого воспринималось как любезность, хотя вся затея с каким-то ненастоящим протоколом выглядела бредовой.

С довольным видом он перечитал написанное.

— Ну, пожалуй, сойдет. Распишитесь…

— Это какой-то фарс, — сказал В. Ф., когда они оказались на улице.

— Не говори так. Там ведь явно что-то случилось. И — где Гоша? Где профессор? Эти двое, по-моему, были в полной растерянности.

— Может, там побывала до них какая-нибудь другая служба?

— Какая служба может быть у нас над КГБ?

— А почему — помнишь — по телефону нам намекали про каких-то декабристов?

— Может, просто другой отдел, у них самих нестыковка…

Сил ехать общественным транспортом никаких не было. Они поймали такси. Когда они наконец оказались у себя дома, теперь, когда отсутствие сына стало не просто привычным временным отсутствием, а наполнилось неопределенно-зловещим смыслом, квартира — до этого какое-никакое, а убежище, последняя линия обороны от враждебного мира, — вдруг показалась какой-то перекосившейся на один бок, словно в Гошиной комнате треснула стена или обрушилась невидимая колонна. Дальше всего от Гошиной комнаты находилась кухня — они прошли в кухню. Т. В. поставила чайник. В. Ф. сел к столу, забарабанил пальцами. Волшебная палочка…

— Я тут подумал… Я думаю, нам надо позвонить Федору Игнатьевичу.

До Федора Игнатьевича, который им обоим казался в этой, более чем темной, ситуации, полной неясных угроз и опасностей, единственным источником надежды — как же, генерал КГБ, не какие-нибудь похожие на шпану младшие агенты, и притом давний, с военных лет, знакомый, — они дозвонились после десяти. В. Ф. сказал об исчезновении Гоши и тут же передал трубку Т. В., чтобы она сообщила подробности. Федор Игнатьевич, однако, слушать ее рассказ не захотел, а предложил подъехать завтра, часов в семь вечера, к нему домой.

Наступила оттепель, и электрического помела не было слышно. Легли этим вечером против обыкновения одновременно, почти сразу после того, как дозвонились до Федора Игнатьевича. Быстро заснули. Сны: Т. В. приснились следы на снегу, уходящие в темную подворотню. Ей очень хотелось пойти по этим следам, но что-то мешало. Удерживало. Сон — ощущение тепла, следы на снегу — ей запомнился. Как обычно, когда она уходила на работу, В. Ф. еще спал.

На самом деле В. Ф. проснулся гораздо раньше, чем думала Т. В. Делая вид, что спит, следил, как она собирается на работу. Когда она ушла — закурил. Федор Игнатьевич… Фотографией он увлекся рано, еще до войны. Впоследствии это увлечение определило всю его будущую жизнь. Возможно, спасло от немецкой пули.

Военное время легло на душу какими-то геологическими пластами. Рытье щелей в парке около Адмиралтейства. Первые зенитки, нацеленные в бледное небо. Мешки, в которые насыпали только что накопанную землю и из которых выкладывали низкую стенку для прикрытия орудий. Первые бомбы. Мягкий, словно через подушку, толчок ударной волны. Выбитые стекла. Через два квартала — разрушенный дом. Пласты этажей, косо съехавшие на улицу. Он пытался фотографировать. Был бы он постарше — его взяли бы как шпиона, а так только обматерили и прогнали. В сорок первом он выглядел моложе своих пятнадцати. Кроме того, «Фотокор» был неплохой камерой, но на шпионскую по причине неуклюжести похож мало.

Эвакуация. Леса, серые прожилины рек. Вкрапления полей, деревень, озер. Медленно тащится поезд (обошлось без налета). Лес, постепенно переходящий в степь, а степь в пустыню… Ташкентский пласт жизни — домики из сырцового кирпича, арыки, чинары. Далеко выступающие в стороны деревянные балки крыш — считалось, что это обеспечивает защиту при землятресениях, крыша не рухнет на голову. Во всяком случае, летом эти выступы давали желанную дополнительную тень. Бедность, очереди за продуктами, выдаваемыми по карточкам. Почти постоянное чувство голода.

Спасением была фотография. Он устроился в фотокружок Дворца пионеров. Фотоаппарат свой он сумел сохранить, несмотря на все перипетии эвакуации. Через кружок можно было доставать пластинки или широкую пленку, подходившую к «Фотокору». Проявлять и печатать снимки, пользуясь оборудованием в том же Дворце. Кроме того, членство в кружке давало защиту от подозрений, можно было снимать, не опасаясь, что тебя задержат слишком рьяные ловцы шпионов.

Он снимал все — людей, животных, дома, далекие горы. Узбеков в узорчатых халатах, коршуна в небе, маленьких осликов с огромными мешками, верблюдов у колодца на краю пустыни, скорпиона с задранным жалом. Желтую луну в бархатном ночном небе. Жалел, что не может снимать в цвете. Работы участников кружка выставлялись во Дворце, у него взяли целых восемь снимков.

С Федором Игнатьевичем они встретились на улице. Молодой капитан проезжал на «виллисе» с шофером в то время как он, установив штатив, нацеливал свой аппарат на здоровенного желто-зеленого скорпиона, устроившегося возле трещины на белой стене. Капитан велел шоферу остановиться, вышел.

— И что, твой аппарат возьмет на таком расстоянии?

— На пределе возьмет. Видите, у меня кольца.

Капитана интересовало, давно ли В. Ф. занимается фотографией, фотокружок во Дворце пионеров, какие темы интересуют В. Ф. Откуда он, сколько ему лет, как зовут. Он предложил В. Ф. съездить в горы. В. Ф. с замиранием сердца согласился. Дома знали, что он может вернуться поздно — из-за фотокружка. У Федора Игнатьевича оказалось в сумке через плечо несколько фотоаппаратов. Не чета громоздкому «Фотокору». Свернув с главной дороги, они заехали в сухую каменистую балку.

— Посмотрим, как ты справляешься с фототехникой. Задание простое. Каждой из камер ты делаешь несколько снимков. Что снимать, я покажу. Откуда, выбираю тоже я. Остальное — выдержка, диафрагма, светофильтр, какие-нибудь хитрости — на твое усмотрение. Потом снимки будут проявлены в нашей лаборатории. Твоя задача — снимки должны хорошо читаться. Теперь — десять минут на ознакомление с техникой.

Как ни странно, с заданием В. Ф. успешно справился. Сердце колотилось, но глаза и руки работали. Федор Игнатьевич, похоже, был доволен действиями юного фотографа еще до проявки снимков. В заключение экскурсии они проехали по узкой дороге чуть дальше и оказались на берегу зеленовато-голубой горной речки. Водитель разложил костер, сварили чай, Федор Игнатьевич достал из вещмешка пару банок американских консервов. После еды устроили стрельбу из пистолета по консервным банкам. Пистолет было трудно навести на цель, при каждом выстреле он подпрыгивал, так что результаты стрельбы были не так удачны, как фотографии.

С тех пор он иногда работал для Федора Игнатьевича. Роль юного фотографа идеально подходила, чтобы снимать людей, которые могли интересовать контрразведку. Мало ли кто случайно попал в кадр… Федор Игнатьевич, в свою очередь, иногда помогал В. Ф. Главная помощь, несомненно, состояла в том, что он помог ему в 44-м вернуться в Ленинград и устроиться в техникум при ЛИТМО, который давал отсрочку от армии. Из техникума В. Ф. перевелся в институт, что дало еще несколько лет отсрочки и лейтенантские погоны по окончании.

Было ли это дружбой? Трудно сказать… Слишком велико было различие в положении. Федор Игнатьевич, несомненно, ему симпатизировал и покровительствовал. Однако в какой-то момент (и, наверное, на раннем этапе знакомства) он решил, что В. Ф. не подходит для той работы (и той жизни) которую вел он сам. Не дал ему выбрать этот путь, помешал другим совершить этот выбор за него… С усилием он прервал на миг поток воспоминаний. Надо действовать. Легко сказать — стоило вернуться к действительности, вернулся и пропитывавший ее насквозь, как морская вода губку, кошмар. Что случилось с Гошей?

Так когда же все определилось окончательно? В. Ф. казалось — во время поездки во Внутреннюю Монголию в 1949 году. Это была в некотором смысле высшая точка их странной дружбы. Мао Цзедун еще не провозгласил Китайскую Народную Республику, но ничто уже не могло остановить его армий. Федор Игнатьевич уже стал подполковником, но еще не потерял романтического шарма военных лет. По-прежнему — «виллис» с шофером, кобура с немецким парабеллумом, томик Симонова в кармане. Симонова, правду сказать, теперь сменил Киплинг на английском. Как боец «невидимого фронта», русский офицер мог себе позволить изучать язык врага даже в эпоху борьбы с космополитизмом. Именно во время поездки В. Ф. впервые услышал выражение «большая игра» — «Great Game». Для него это было открытием — оказывается, Россия и Британия боролись уже тогда, когда был написан «Маугли».

Разумеется, все они были в гражданской одежде и изображали геологов. За «виллисом» следовал «студебекер». Спали они обычно во вместительном кузове «студебекера», затянутом брезентом. Возможно, к тому времени Федор Игнатьевич уже твердо решил, что В. Ф. не подходит ни для какой оперативной работы. Но хороший фотограф ему был нужен, да оперативной работы почти и не требовалось, или, во всяком случае, она осуществлялась за кадром, незаметно для В. Ф. В «освобожденных районах» ею в основном занимались китайские товарищи. А то, что делалось помимо, относилось скорее к области сбора сведений — в том числе, конечно, и о самих товарищах, наверху очень беспокоились, как бы не повторился югославский вариант.

Позже, когда В. Ф. попала в руки хорошая карта тех мест, он отследил по ней их тогдашний маршрут. К северо-востоку лежали КВЖД и Манчжурия с эмигрантским Харбином. На чумные пески ложилась тень будущих корейских событий. На западе доживала последние дни независимая Восточно-Туркестанская Республика… Заброшенные буддийские монастыри: загибающиеся уголки крыш, резные столбы, еще уцелевшие (разве что несколько пулевых оспин) фрески внутри — боги, демоны, танцовщицы. Усмешка Федора Игнатьевича: ламаизм, тантра… Широкая, непонятно что выражающая улыбка переводчика-бурята. Память В. Ф. сохранила в основном это — в цвете. Как напоминание сохранилось также несколько черно-белых фотографий.

…Старичок лама ехал на ослике, которого вел под узцы слуга. Он был закутан в бурое покрывало, вроде лошадиной попоны, из под-которого виднелась темно-красная сутана. Войлочные сапожки. В руках — четки. На голове — странная шапка, с красным навершием, похожим на маленькую юрту, и длинными лентами. Глаза как изюминки… Машины остановились, остановился и ослик. Федор Игнатьевич с переводчиком вышли из «виллиса». В. Ф., который ехал в «студебекере» рядом с шофером, тоже вылез из кабины. К ним присоединились шофер «студебекера» и два техника.

В. Ф. впервые видел переводчика таким взволнованным. Пожилой бурят бегал вокруг Федора Игнатьевича, а когда замедлял шаги, подпрыгивал на месте. Наконец тот наклонился к нему, и он что-то зашептал ему на ухо. Федор Игнатьевич кивнул. Старый лама слез со своего ослика. Бурят сложил ладони перед грудью и, непрерывно кивая, мелкими шажками приблизился к старику, а затем опустился на колени и уперся лбом в песок, выставив вперед сложенные ладонь к ладони руки. В одной руке у ламы были четки, другой он сделал еле заметный жест над головой переводчика.

— Поприветствуйте его, — вполголоса приказал остальным Федор Игнатьевич.

Он тоже сложил руки перед грудью, повернулся к старому ламе и слегка наклонил голову. Остальные, как могли, повторили его движения, только В. Ф. поклонился несколько глубже. Лама и его ученик ответили тем же. Переводчик поднялся на ноги, но продолжал стоять, глядя в землю перед ламой. Затем он обратился к ламе просительным голосом.

Лама быстро оглядел всех, слегка кивнул, что-то сказал по-своему. Переводчик повернулся к остальным, сохраняя почтительный вид.

— Они согласны переночевать рядом с нами. Это большая честь. Он говорит, у тех скал есть вода, — переводчик махнул в сторону багрово-красной скальной гряды.

— А бандитов там нет?

— В этих краях никто не посмеет причинить вред ламе высокого посвящения!

— А также его хорошо вооруженным русским товарищам, — дополнил Федор Игнатьевич. — Хорошо, едем. Скоро стемнеет.

Участники экспедиции расселись по машинам. В задней стенке кабины имелось окошко для сообщения с кузовом. Техники восприняли замечание Федора Игнатьевича о «хорошо вооруженных товарищах» как руководство к действию. В. Ф. было слышно, как они переговариваются, приводя в боевую готовность экспедиционное вооружение.

— Вторую ленту набивать? — спросил младший из двоих, застенчивый Алексей Сергеевич. Для В. Ф. — Алеша Попович.

— Набивай, я гранаты достану, — это был Михаил Константинович. Для В. Ф. — Московский Комсомолец. В. Ф., конечно, не произносил этих кличек вслух. Скорее, в сознании вместо имен мелькали картинки — улыбающийся комсомолец с плаката, Алеша с картины «Три богатыря». М. К., кстати, родился в Москве.

Из расщелины скалы действительно бил источник. Несколько кустов, крошечная лужайка. Вверху — неровный край скалы и серебряная половинка луны. В «студебекере» имелся запас дров. Федор Игнатьевич распорядился разложить костер. Ночи в пустыне холодные. Достали котелки и закопченный чайник, брикеты гречки, американскую тушенку из «стратегических запасов». «Мяса им не предлагайте, животных убивали, им такого по вере нельзя, — предупредил переводчик. — Гречка с говяжьим жиром, ее тоже лучше не надо. Они сделают тибетский чай, пейте, вкус необычный, чай с маслом, но ни в коем случае не отказывайтесь». Лама с учеником вежливо подсели к костру, хотя ослика привязали подальше, за кустами…

Как сказал ему позже Федор Игнатьевич, «здорово же ты поддаешься внушению». Наверное, оценка и определила окончательно их дальнейшие отношения, вычеркнув навсегда В. Ф. из состава участников «большой игры». Лама с учеником ушли своим путем, ночь со своими пугающими чудесами осталась в невозвратном прошлом (ни тогда, ни сейчас В. Ф. не соглашался признать, что это был только гипноз), но и через двадцать пять лет яркость воспоминаний ничуть не потускнела. Гипноз родствен сну, деталям не полагается вспоминаться с неугасающей яркостью.

Две луны. Вежливо пили тибетский чай, когда В. Ф. заметил на небе две луны. Серпики были обращены в одну сторону, но находились на разной высоте.

Танцы демонов. В отличие от демонов на монастырских фресках эти были совсем крошечными, но взгляд все время к ним возвращался. Они танцевали в пламени костра. Черные, синие, зеленые, оранжевые, с ожерельями из черепов. В костер завороженно смотрели все, кроме ламы и ученика, которые, склонив головы, перебирали четки. В. Ф. был уверен, что все участники экспедиции их видят — это читалось по напряженным, испуганным лицам людей. Страшно было подумать, что этот миниатюрный мир может в момент расшириться и вобрать в себя их всех.

Стрельба в пустоту. Федор Игнатьевич распорядился выставить охрану. Первые три часа — он со своим шофером, потом — Алеша Попович с шофером «студебекера» и наутро — В. Ф. с Московским Комсомольцем. Стрельбу поднял Алеша. Выпустил очередь из ручного пулемета Дегтярева в сторону пустыни. Пулеметный грохот все еще звенел в ушах, когда В. Ф. соскочил на песок из кузова «студебекера». Федор Игнатьевич уже был там. Над догорающими головнями дрожали слабые язычки пламени. Было очень холодно, тепла они давали мало.

— Тебе что привиделось?!

Алеша Попович все еще стоял, держа пулемет нацеленным на пустыню.

— П-пляшут, г-гады.

Двойное дно. Он и сейчас не сомневался, что у той темноты было лицо. Вместе с тем он прекрасно сознавал (фотографическая память), что перед ним тогда был пустынный ночной пейзаж, слабо освещенный звездным светом. Луна (или луны) уже зашли. Это был пейзаж с двойным дном. Он много раз возвращался мыслью к этим впечатлениям, пытаясь что-то понять, разобраться… Пустынный пейзаж, освещенный холодным звездным светом, — и вместе с тем ощущение яростного, вихревого движения. Можно было бы предположить, что сознание проецирует вовне предыдущее видение — маленьких демонов, пляшущих в пламени, но откуда тогда взялось это пробирающее до костей ощущение движения? Оскаленных зубов, вытаращенных глаз? Оглушительной и вместе с тем неслышимой музыки? Жесткий командирский мат Федора Игнатьевича заставил видения отступить, затаиться (вообще-то Федор Игнатьевич матерился редко).

— Правда, привиделось… Ну дела… — пробормотал Алеша, опуская пулемет.

Подошел его напарник, засовывая пистолет за пояс и тряся головой.

— Миша, Валя, возьмите оружие. Посмотрите, что там шаман делает.

Отблеск огня. За кустами, по-видимому, тоже горел костер — на траву и на скалы падали слабые отсветы. Но когда М. К. и В. Ф. обогнули кусты, им показалось, что пылают четки в руках ламы. Перед ним и правда горел маленький костер, возможно, это был отблеск — но уж слишком яркий… Бурят Костя стоял перед ламой на четвереньках, уткнув голову в землю и закрыв затылок руками.

Левитация. До окончания ночи больше ничего примечательного не произошло. Лама с учеником исчезли на рассвете, никто и не заметил как. Правда, через несколько дней непонятно откуда к воспоминаниям добавилась «открытка» — лама скользит по воздуху над землей рядом с осликом, которого тянет на поводу ученик.

Когда совсем рассвело, после завтрака, Федор Игнатьевич поставил в стороне, около «виллиса», походный столик и два раскладных стула. Вызывал всех по одному и расспрашивал о событиях минувшей ночи. В. Ф. откровенно рассказал обо всех своих впечатлениях. Слушая, Федор Игнатьевич только качал головой. В конце произнес обидную фразу про внушаемость. Сильнее всего была выволочка, которую он устроил переводчику. В. Ф. потом задумывался — за что? Ведь он сам разрешил пригласить ламу. Быть может, Федор Игнатьевич тоже видел что-то особенное?

В чем была конкретная задача экспедиции, В. Ф. не знал до сих пор. Когда на дороге стали встречаться населенные места, «виллис» все чаще исчезал, иногда на день, на два. Начались встречи с китайскими товарищами, но В. Ф. обычно приглашали, только когда требовалось сделать снимки на память. Федор Игнатьевич мог в нем разочароваться как в потенциальном сотруднике разведки, но продолжал ему доверять как фотографу. Поручал время от времени техническую работу со снимками.

Их отношения выдержали испытание временем, сохранились до сих пор. Несмотря на служебный рост Федора Игнатьевича и на то, что В. Ф. оставался простым фотографом. На другого покровителя сейчас рассчитывать было трудно. Благодаря Федору Игнатьевичу (и его заданиям) В. Ф. до сих пор числился на полставки старшим лаборантом в фотолаборатории ЛИТМО, хотя появлялся там от силы раз в неделю. По нынешним временам (В. Ф. подумал об университетской компании сына) это могло считаться «стыдным секретом». Об этой стороне их отношений он избегал рассказывать даже Тане. Она знала, конечно, кто такой Федор Игнатьевич и об их старой дружбе. Сверх того о чем-то, вероятно, догадывалась, но молчала. Секрет не становился менее стыдным из-за того, что Федор Игнатьевич недавно вышел на пенсию и само будущее тайного покровительства оказывалось под вопросом.

Пока Т. В. была на работе, В. Ф. успел тщательно просмотреть бумаги в комнате Гоши. Органы государственной безопасности — источник опастности для простого гражданина, даже когда они пытаются тебе помочь. У них всегда — свои приоритеты. Еще со вчерашнего дня, с разговора с Петром Алексеевичем, он думал, что необходимо будет осмотреть комнату сына. Обыск лучше сделать самому, пока его не догадались провести другие. В случае чего — уничтожить улики, то есть то, что может показаться уликами с их государственной точки зрения. Как все переменилось… Лет десять или пятнадцать назад он относился к органам с куда большим доверием, а теперь даже осмотр вещей собственного сына представлялся чем-то недостойным. Что может обнаружиться, он не знал, но дополнительно успокаивал свою совесть соображением, что в комнате Гоши могут найтись ключи к его исчезновению.

Рядом с недопитой чашкой чая нашлась потрепанная записная книжка, в которой он узнал старую записную книжку Гоши. Подарок на пятнадцатилетие. Он взял книжку, полистал. Точно. В основном — старые телефоны одноклассников. На букву «и» был телефон Ивана Александровича.

Бумаги лежали на письменном столе, на подоконнике. Серая россыпь машинописи, белые листы разного формата, исписанные почерком сына. В обычной ситуации — в основном довольно невинный самиздат, но сейчас, в суете, которая поднимается вокруг исчезновения и в которой будет приветствоваться любая возможность найти козла отпущения… Все, что казалось ему представляющим опасность, он сложил в портфель, решив отнести к Федору Игнатьевичу, и как раз закончил эту работу, когда вернулась Т. В., снова взявшая полдня отгула.

Она сняла пальто, сапоги, отнесла покупки на кухню. В. Ф., идя за ней, принялся многословно объяснять, почему он считает нужным отвезти бумаги, найденные у Гоши, в особенности «самиздат», на сохранение знакомому генералу КГБ.

— Кстати, я нашел на кухне записную книжку Гоши.

Преодолевая разгорающееся раздражение, Т. В. поставила чайник. В. Ф., шаркая шлепанцами, сходил, принес из коридора телефон и записную книжку. Телефон зазвонил. Она взяла трубку. На проводе был отец.

— Таня? Это ты? Ты могла бы ко мне подъехать прямо сейчас? Вместе с Валентином, если он, конечно, дома, — голос Владимира Анатольевича звучал ровно, но в нем чувствовалась сдерживаемая ярость. — Разговор не телефонный.

— Ты что-нибудь знаешь о Гоше? — задала она встречный вопрос.

— Я рассчитывал что-нибудь узнать от вас. Мне звонили.

— Гоша исчез. Мы его ищем. Если что-нибудь будет известно, я тебе позвоню.

— Я вас давно предупреждал, — Владимир Анатольевич бросил трубку.

В. Ф. вопросительно смотрел на жену.

— Отец. Видимо, ему звонили из Комитета, задавали какие-то вопросы.

Они, наконец, сели за стол (Т. В. налила чаю) и принялись листать книжку. Недавние, не школьные телефоны, из тех, что не были им известны, можно было пересчитать по пальцам. Они отметили то, что могло иметь отношение к делу. На букву «т» под надписью «топка»: Литвин Юрий Владимирович. На букву «л» с пометкой «лаб.»: Саша-1, Саша-2. На этой же странице: Л. Зелигман и рядом: СП 14.12.

— По-моему, это имеет отношение к декабристам, — сказал В. Ф., - четырнадцатое двенадцатого — четырнадцатое декабря. СП, быть может, Сенатская площадь… Позвоним?

— Здравствуйте. Сашу можно попросить? Это Александр? С вами говорит мама Гоши Краснопольского. Я нашла ваш телефон в его записной книжке. Вы его знаете? Понимаете, Гоша два дня как пропал. Я слышала, что это может быть как-то связано с четырнадцатым декабря, с какими-то декабристами, только я плохо представляю, что это значит?

Голос Саши ей нравился. Он казался серьезнее, взрослее сверстников Гоши.

— Я знаю, что четырнадцатого предпринималась попытка отметить стопятидесятилетие неофициально. Были задержания. Задержанных свозили в отделение на Якубовича.

— С вами можно повидаться?

— В принципе — да, но сначала обратитесь на Якубовича. Родителям должны сказать. Я расспрошу, если сам что-то узнаю, могу вам позвонить.

Продиктовав Саше свой телефон, она повесила трубку.

— Он говорит, что на Сенатской четырнадцатого были какие-то события. Советует позвонить в отделение милиции на Якубовича. Другим звонить?

В. Ф. закурил, помешал ложечкой остывший чай.

— Второму Саше, наверное, не надо, если они с первым друзья, это будет выглядеть, как недоверие. Попробуй Юре Литвину или Зелигману…

— Здравствуйте, Юру можно? С вами говорит мама Гоши Краснопольского.

— Его нет, он у бабушки.

Трубку раздраженно повесили.

— Зелигман слушает. — Медленный, тяжелый баритон, почти бас.

— Здравствуйте. С вами говорит мама Гоши Краснопольского. Понимаете, Гоша два дня как пропал. Я нашла ваш телефон в его записной книжке. Я слышала, это может быть связано с четырнадцатым декабря. Может, вы что-то знаете…

— Знаю, но немного.

— К вам можно подъехать?

— Не позже пяти и ненадолго.

Она вопросительно посмотрела на В. Ф. Он кивнул. Она записала адрес.

Зелигманы жили на Петроградской, как и И. А. Дом — такой же солидный, серый, начала XX века, с гранитными кариатидами. Просторная квартира.

— На кухню, пожалуйста. Мы тут готовимся к переезду…

Хозяину на вид было лет пятьдесят. Высокий, с полным холеным лицом, холеными, но сильными руками. Из-за дверей доносились приглушенные голоса, но на кухне, кроме них троих, оказался только один человек — чернобородый парень с маленькой шапочкой на курчавом затылке, читавший книгу в черном переплете.

— Мой сын, Леня, — представил Зелигман-старший. — Одноклассник Гоши. Об исчезновении Гоши мы не знаем, но можем рассказать о четырнадцатом декабря.

— Четырнадцатого мы вместе ездили на площадь, — сказал Леня.

— Видите ли, у меня машина, — пояснил отец. — Георгий позвонил утром, сказал, что на площади происходит нечто интересное. Мы согласились, риск был минимальный, если просто ехать мимо на машине…

— Мы подъехали со стороны площади Труда. Я впервые видел столько милиции. Насчитали двадцать одну машину. Еще были черные «Волги» на набережной.

— Потом через Дворцовую, на мост и обратно на Петроградскую.

— Мы слышали, что на Сенатской были задержания.

— Вполне возможно. Столько милиции зря скучать не будет.

— А вы думаете, Гоша мог вернуться на Сенатскую?

— Таня, ты что, он ведь вечером был дома…

— Вот, собственно, и все. — Зелигман-старший посмотрел на часы. — Извините, мне пора. Если хотите, могу подвезти до метро.

В кухню зашла кошка, умильно мяукая, стала тереться спинкой о ногу Зелигмана-старшего. Он осторожно отодвинул ее в сторону.

— Шпионка.

Зелигман-старший высадил их около метро «Горьковская» (машиной оказался обыкновенный «запорожец»). Федор Игнатьевич жил недалеко. Они зашли в кафе, взяли кофе, два по сто шампанского, два по пятьдесят коньяка, смешали коньяк с шампанским — чтобы получился «бурый медведь», как в студенческие годы.

— Семья готовится к отъезду, — сказал В. Ф. — Все это может быть связано с событиями на площади. За машиной могли проследить, а Гошу взять потом.

— А Зелигманов не тронули?

— Согласен, выглядит странно. Я вот что думаю, — добавил В. Ф. — Если за квартирой И. А. было наблюдение, они должны знать, когда в нее заходил Гоша. А также когда он уходил или его увозили.

— Но те двое явно не знали, что там случилось.

— За квартирой могли наблюдать не только они. Я обязательно спрошу Федора Игнатьевича. Уверен, он все может выяснить.

Что может быть ужасней для взрослого человека, чем ощущение собственного бессилия? В этом они были согласны и без слов. Хуже, правда, когда выясняется, что и в бессилии есть свои приоритеты… Федор Игнатьевич был человеком дела — так считали все, кто его знал. Он не стал откладывать разговора по существу, говорить намеками, кухонным эзоповым языком. Он, однако, предпочитал беседовать с В. Ф. наедине. Своего рода традиция в тех случаях, когда разговор предстоял серьезный. Едва В. Ф. сжато обрисовал ситуацию, он увел его к себе в кабинет. Т. В. осталась в гостиной с женой генерала, Софьей Антоновной, на вид — пятидесятилетней светской львицей в синем бархатном платье.

Кабинет, мрачноватая узкая комната, был хорошо знаком В. Ф. - письменный стол с зеленой лампой, редкости, вывезенные из поездок по Востоку. Из гостиной донеслась музыка и голос Софьи Антоновны, что-то напевавшей под аккомпанемент пианино. «Надеюсь, она не заставит Таню петь вместе с ней», — подумал В. Ф.

— Ну, рассказывай. В подробностях, все, что знаешь.

Он сосредоточился и рассказал — очень подробно об исчезновении Гоши, о визите на квартиру профессора. Слушая его, Федор Игнатьевич то и дело морщился.

— Работа непрофессиональная.

Про Зелигманов В. Ф. пока говорить не стал, но рассказал о своих соображениях относительно возможной связи исчезновения сына с событиями 14 декабря.

— Мне кажется, Гоша мог побывать на площади. Но он ночевал дома.

— Насчет площади можно проверить. Кое-что было, но так, по мелочи. Насчет профессора… Можно проверить тоже. Выглядит странно. Ты знаешь, меня тут «ушли» на пенсию. Но что смогу, сделаю, не волнуйся. Выпить хочешь?

Федор Игнатьевич поднялся, достал из шкафчика бутылку коньяка, фужеры. Плеснул себе и В. Ф. щедро, грамм по сто.

— К сожалению, не все действительное разумно. Я знаю, Татьяне тяжело, Софа ее мучает. Но это непринципиально. Помнишь Московского Комсомольца?

— Как не помнить.

— Это он мне недавно говорил про твоего профессора. Он сейчас возглавляет одну лабораторию. Я с ним свяжусь. Может, это по его линии…

Федор Игнатьевич держался сочувственно, по-товарищески — В.Ф. столько лет знал его, что мог оценить это, в общем-то редкое, товарищеское тепло, поэтому от него требовалось болезненное волевое усилие, чтобы задать вслух вопрос, который в этой атмосфере товарищеского доброжелательства звучал скорее раздраженно и агрессивно:.

— Хорошо, Федор Игнатьич, я понимаю, что в такой ситуации трудно в чем-то быть уверенным. Но, ради Бога, дайте совет. Что нам делать? Подать заявление об исчезновении? Кому? Куда?

— Судя по тому, что ты мне рассказал, заявление вы уже написали.

— Но это же были… вы сами сказали, что они работали непрофессионально.

— Ну, ход заявлению они все равно дадут. Ты же знаешь, как у нас все устроено. Давить на чужой отдел я не могу — пользы не будет. Людей, конечно, я знаю, позвоню. Я думаю, с вами свяжутся — досточно быстро.

— Допустим, свяжутся — и что тогда?

— Будет расследование. Если что покажется странным — сразу звони мне.

— Я вот еще о чем хотел попросить… За квартирой ведь наверняка велось наблюдение. Можно узнать, когда Гоша туда пришел, проверить.

— Выясним. — Теперь точно следовало сменить тему. «Глядя на луч пурпурного заката…» неслось из-за обитой дерматином двери.

— Вам, наверное, не хотелось на пенсию.

— А кому, хочется? Увы, это все по-ли-тика. В данном случае, восточная.

После чая В. Ф., набравшись храбрости, попросил Федора Игнатьевича взять на сохранение бумаги. Тот нахмурился, полистал содержимое портфеля, взглянул на В. Ф. в упор, покачал головой. «Правила забываешь, Валя. Никаких чужих бумаг я брать не буду. Самиздат, конечно, пустяковый. Зарой или выброси, потом восстановишь».

Они вернулись домой измочаленные. Разговаривать не хотелось. Легли спать сразу, повернувшись спиной друг к другу. В самую глухую пору ночи Т. В. внезапно проснулась, разбудила В. Ф. Сев на постели, сжала руками голову.

— Мне приснился сон. Я абсолютно уверена… Я знала, что Гоша где-то здесь, рядом. Он в городе, я была недалеко от этого места. Какой-то дом, в доме темно. Я ходила вокруг. Босиком по снегу. У меня замерзли ноги. Мне кажется, что в деле замешана женщина. Дом старый. Похоже, на Петроградской. Или нет… Но недалеко, там был мост, может быть, на другой стороне. Я и сейчас отчетливо вижу. Мне кажется, я могла бы его найти.

— Ты хочешь попробовать?

Вопрос, казалось, повис в воздухе. Ей хотелось… Но было пять часов утра, и от кварталов, которые она, вроде бы, видела, их отделяло немалое расстояние. Она чувствовала молчаливое сопротивление В. Ф.

— Ты думаешь, это на Васильевском?

— Нет, на Выборгской.

— Хочешь нарисовать план?

Она ухватилась за эту идею. Позже она думала, что это было ошибкой, а правильным решением было бы немедленно ехать. Уверенность, обретенная во сне, постепенно рассеивалась. Она наметила берег Петроградской стороны, телевизионную башню. Башня, как ей казалось, торчала где-то слева и сзади. Нарисовала берег реки, мост, канал. Добавила трамвайные пути. Явно не складывалось с масштабом. Она попыталась исправить рисунок. С каждой ошибкой, с каждым исправлением, с каждой потерянной минутой знание уходило. Осознав, что ничего не получается, она швырнула ручку в угол, закрыла лицо руками и громко заплакала.