"Совьетика" - читать интересную книгу автора (Маленко Ирина)Глава 8. В краю непуганых мракобесов… Интересно, с чего мне начать свой рассказ, если говорить о Советском Союзе? Я закрываю глаза и пытаюсь его вспомнить. Многие вещи трудно передать словами человеку, который их себе не представляет. Который всю свою жизнь дышал другим воздузом… Сначала перед моим мысленным взором возникает почему-то ботанический сад и парк возле Тимирязевки, мимо которого мы с девчатами ездили каждый день на трамвае, когда работали в стройотряде – бескрайний, зеленый и тихий… станция юннатов в нашем городе, где я сажала настурции утром перед школой… потом – засека у нас же под городом, в которую мы ходили раза два в год; весной собирать первые цветы: раскрывающиеся когда нет еще даже травы желтенькие «цыплятки» мать-и-мачехи, или в мае за черемухой и осенью – за кленовыми листьями…сырой и терпкий запах этих палых кленовых листьев, пылающих всеми оттенками желтого, красного и оранжевого с зелеными прожилками… то, как они шуршат под ногами… обелиск неизвестному солдату между деревьев – защитнику своей Родины, а не павшему бессмысленно где-то в заграничных окопах ради того, чтобы чьи-то кошельки стали еще толще, как британские и ирландские «герои» Первой Мировой… Дедушка как-то раз потерял меня там, в то время как сам держал меня на руках: «Господи, а где же Женя?” Как звонко хохотала над ним бабушка… Сейчас половина этой засеки вырублена под частные гаражи. Вот-вот подберутся и к памятнику. … Переезд Тамарочки на новую квартиру, которую ей дали, как и полагалось, бесплатно, когда сносили ее старый дом – зимой, на санях; то, как мы весело втаскивали ее вещи на 6 этаж, как она радовалась, открывая на кухне кран с водой… запах блинов на новоселье… То, как я пила дома у бабушки сладкий чай внакладку – со сливочными ванильными сухарями : накрашивала их с стакан, вылавливала чуть размокшие кусочки ложкой, а сам чай выливала в раковину… Бабушкины рассказы о том, как один из ребят, с которым они вместе в одной компании ходили в кино до войны, стал летчиком и дважды героем Советского Союза и героически погиб в 1942 году. Он был на год ее моложе… …Эстафета Олимпийского огня у нас на стадионе… мой отец тоже нес факел на одном из ее этапов, и теперь этот факел висит у него дома на стенке…когда она проходила через наш город, городские власти выкрасили заборы во всех частных домах, если они были еще не покрашены: естественно, бесплатно, и частные старые кварталы зазеленели как новенькие цветом «хаки»- самой доступной в нашем городе в то время краской…Вопрос о том, что сколько стоит, просто не вставал: если надо для людей – значит, надо…И самое первое, что меня так шокировало на Западе – это вечные, бесконечные разговоры о деньгах. От этого становилось тоскливо на душе. Как же можно так жить, когда все только деньгами измеряется? Самим-то не противно? Для нас деньги были второстепенным, а говорить о них – плохим тоном. Деньги должны быть только инструментом людей, а не наоборот. Не говорим же мы целый день напролет о диване, на котором сидим, о шапке, которую носим на голове или об унитазе! Все эти вещи существуют, и они нужны, но они не занимают целиком и полностью наше воображение – до того, что мы неспособны больше думать ни о чем, кроме них. И деньги для нас ничем по значению от этих вещей не отличались. Именно поэтому мы были неизмеримо свободнее духом и могли заниматься творчеством. Именно потому, что это изменилось, наши нынешние писатели и режиссеры и не способны сегодня ничего достойного создать: их слишком занимают мысли, где найти спонсоров и как им угодить…Это пострашнее любой цензуры! Насколько я теперь вижу, кстати, советская цензура была направлена прежде всего на поддержание качества – фильмов, книг, песен… Ни один худсовет не пропустил бы ту белиберду, что несется сегодня с экранов наших телевизоров! Например, такую вот «патриотическую» бредятину: «Мой Ваня твёрдо знает что почём. В делах как волк и ураган в постели, К тому же всё что надо – всё при нём, Карман при бабках и душа при теле. К тому же Ваня домашний такой, Неприхотливый, ручной. Мама, на кой сдались нам эти Штаты, Мама, здесь тоже можно жить богато, Мама, не стоит плакать, я русского люблю!» Для советского человека это – «куплеты инопланетян». Причем инопланетян умственно и душевно недоразвитых. Перед глазами моими встает залитый солнцем склон оврага, красный от лесной земляники. Я бегу по нему, а в душе все поет как мамин переносной приемник: «Лучами красит солнышко стальное полотно, А я гляжу без устали в вагонное окно. Леса, равнины русские, пригорки да кусты, Платформы деревянные, железные мосты… Любимая, зелёная, знакомая, широкая, Земля моя ты, Родина, привольное житьё! Эх, сколько мною езжено, эх, сколько мною пройдено, Эх, сколько мною видано – и всё вокруг моё! То фабрика кирпичная – высокая труба, То хата побеленная, то в поле молотьба… И всё-то сердцу дорого, и нет версты такой, Посёлка или города, чтоб был тебе чужой! Любимая, зелёная, знакомая, широкая, Земля моя ты, Родина, привольное житьё! Эх, сколько мною езжено, эх, сколько мною пройдено, Эх, сколько мною видано – и всё вокруг моё! Уже роса за стёклами, уже видать луну, А я стою, прикованный к вагонному окну… Уже пора посвечивать ночному фонарю, А я гляжу на сумерки и тихо говорю: Любимая, зелёная, знакомая, широкая, Земля моя ты, Родина, привольное житьё! Эх, сколько мною езжено, эх, сколько мною пройдено, Эх, сколько мною видано – и всё теперь моё! » Вот оно – мое мироощущение в СССР! И что мне там какие-то «карманы с бабками» того или иного кретина! …Есть вещи, о которых я не люблю вспоминать – например, ту самую, первую поездку в Голландию, организованную «молодым Рейганом» на западные гранты – для того, чтобы запудрить нашим молодым людям мозги… Но иногда полезно это вспомнить. На ошибках учатся. … В конце концов мы оформили все документы и стали ждать. Но поездка все откладывалась, и было непонятно, для чего вообще пороли такую горячку и нас так торопили. Незаметно подкрался декабрь, выпал снег, мы даже досрочно сдали зимнюю сессию – на всякий случай, а никаких новостей о Голландии все еще так и не было. Лида с Любой даже начали подтрунивать надо мной – правда, беззлобно, да я и не обижалась, потому что не я ведь просилась в эту поездку. Меня решили в нее послать. – Зато у меня теперь будут длинные зимние каникулы, а вам еще сессию сдавать! – сказала я им. Поскольку у меня неожиданно оказалась уйма свободного времени после досрочной сдачи сессии, мне пришло в голову то, на что я обычно не отважилась бы: повторить Лидин «подвиг», поехав «на Родину героя», только теперь уже не Лидиного, а своего – и не на Родину, а туда, где он жил. Мне очень захотелось посмотреть, где живет мой новый герой Володя Зелинский… Его адрес я взяла в паспортном столе. Теперь я знала даже его отчество и день рождения. Он не обманул нас, что день рождения у него на Новый год – я-то было подумала, что он шутит потому, что не хочет говорить… В Одессе, если вы помните, жила моя любимая школьная учительница – Эмилия Вениаминовна. И я попросилась к ней в гости -на три дня, не открывая ей, естественно, настоящей причины своей поездки. Эмилия Вениаминовна очень обрадовалась – мы с ней все это время переписывались и не виделись к тому времени уже почти 5 лет! Она жила теперь в Одессе вместе с мужем – тем самым моим бывшим репетитором по французскому, которого я когда-то так боялась, и с дочкой, которая, как и я, была студенткой (она была всего на год с небольшим старше меня и моя тезка!) Морозным солнечным ноябрьским днем села я на Киевском вокзале в поезд и отправилась в Одессу. Я надеялась, что уже на месте найду план города и по нему – мою конечную цель. Боже упаси, в мои планы не входило заходить к Володе в гости, даже если бы он и был дома! Больше того, я как огня боялась попасться ему на глаза. Что бы он обо мне подумал! Я просто хотела посмотреть на дом, в котором он живет. На его окно. Наверно, это будет нелегко понять некоторым современным барышням, не говоря уже о кавалерах… Одесса, где еще даже не все листья слетели с деревьев, показалась мне волшебным местом. Не похожим ни на один другой знакомый мне город. Было наслаждением даже просто слушать в трамвае удивительный местный говорок одесситов, не говоря уже о прогулках по Дерибасовской и по набережным, про Потемкинскую лестницу и Оперный театр… Эмилия Вениаминовна поручила меня своей дочке Жене – очень серьезной и немного грустной девушке, которая внешне больше была похожа на своего отца, чем на маму. Женя самым первым делом купила нам с ней билеты в знаменитый местный оперный театр – на украинскую оперу «Запорожец за Дунаем», из которой я знала наизусть 2 или 3 арии – ее часто передавали по радио, да и дома у нас мама иногда их пела. Украина вообще славилась среди наших республик своей музыкальностью. … …Как-то раз, когда мне было лет 10, жарким летним днем за нами с мамой на улице увязался тенор из Харьковского оперного театра, который у нас тогда гастролировал. Тенор ел мороженое (!) и хвастал тем, как вечером он будет петь Хозе в «Кармен», приглашая нас на спектакль. Мы еле от него отвязались. – Вот если бы он пел Эскамильо, тогда другое дело! А Хозе не люблю с детства, он такой нытик! – воскликнула мама. Ария Тореадора была ее любимой оперной арией с детства, когда они с Шуреком еще были дошколятами и целый день слушали дома радио. Наряду с арией хана Кончака – «Все боятся меня, все трепещет кругом…» – мамин крутой нрав проявлялся уже тогда. Шурек был в своих запросах поскромнее: он выступал перед бабушкой и дедушкой с исполнением арии Ивана Карася из как раз той самой украинской классической оперы «Запорожец за Дунаем», в которой ему очень нравились слова: «Теперь я турок, не козак, и в турка я перевернулся!». При этом Шурек кувыркался через голову, так как в том возрасте он воспринимал слова запорожца буквально. Многие песни слышались детям по-своему. Например, при исполнении по радио песни «Милый друг, наконец-то мы вместе» мама в детстве начинала плакать: – Лошадку жалко! – Какую лошадку, Наденька? – На которую они вдвоем взобрались: «Милый друг на коне-то мы вместе…» Ей же тяжело будет! А в песне «Любимый город» ей чудились такие слова: «Любимый город, синий дым Китая…» Китай тогда был большим другом СССР. Надя даже переписывалась с китайским радио – и распевала дома «Русский с китайцем братья навек». На самом деле в той песне, конечно, пелось не о синем дыме Китая, а «в синей дымке тает»… …Семья Эмилии Вениаминовны жила в очень симпатичной пятиэтажке- чистой и ухоженной. Весь подъезд скидывался и платил немного одной из проживающих в нем бабушек, чтобы она следила за чистотой. И у нее даже розы цвели на лестничных площадках – и их никто не трогал. Муж Эмилии Вениаминовны, перестав быть моим репетитором, оказался совсем не страшным. Мы ели традиционную еврейскую фаршированную рыбу, и я рассказывала им о Москве. Оперный театр в Одессе оказался замечательным, но Женя устроила мне настолько насыщенный экскурсиями день, что у меня едва-едва оставалось время для поисков Володиного дома. Мы с нею даже в синагоге побывали – правда, когда там никого не было. Я попросила у Эмилии Вениаминовны карту города, но не нашла на ней нужной мне улицы. Скрепя сердце, я под каким-то надуманным предлогом спросила о ней. Оказалось, что это спальный район, новостройка, поэтому его и не было на карте. С трудом я выведала, как туда проехать. – А зачем тебе туда, Женя? – простодушно спросила моя культурная тезка, – Обыкновенный «спальный» район, что там может быть интересного? Эх, Женя, знала бы ты… Но я молчала как партизан. На полтора часа мне удалось от нее оторваться. … Пришлось ехать до самой конечной остановки. Я быстро нашла его дом, а вот подъезд все никак не могла найти. Потом оказалось, что он живет на самом первом этаже. Я только сунула голову во входную дверь подьезда, поглядела на темную дверь его квартиры – и тут же выбежала, пока меня никто не увидел… Обошла вокруг дома, посмотрела на его окна- и отправилась на вокзал и обратно в Москву. Я была совершенно счастлива! Никакой «оргазм» не сравнился бы с тем, что творилось у меня в душе. … Когда потом мама рассказала ему, что я была в Одессе и рядом с его домом, Володя простодушно воскликнул: – Ой, а что ж не зашла? Чаю бы выпили… Он даже и не понял, чем была для меня та поездка… Это был мой последний раз на советской Украине. От распада Союза больно, но от предательства «оранжевой» Украины больно так, как от предательства самого родного человека… «- Так продать? продать веру? продать своих?»… …Той осенью у меня появился еще один хороший друг – в нашем, советском, а не в «новорусском» смысле этого слова. Мамаду, фульбе с плато Фута-Джаллон. Он приехал на два года на стажировку на кафедру истории КПСС. У себя дома он был учителем истории в лицее. Я узнала о нем случайно, от Хабибы. – А у нас в общежитии новый африканец есть!- сказала она мне. – Только он почему-то никуда из комнаты не выходит. И я отправилась на разведку… … Он даже не хотел сначала открывать мне дверь – боялся. Мамаду оказался уже не юным человеком, с большими, как у стрекозы, добрыми глазами и с наполовину беззубым ртом. Вставлять зубы учителям в Гвинее, видимо, было не по карману. Я не издеваюсь – просто тогда нашим учителям такое и не снилось. Это сейчас в России они его вполне бы поняли… Мамаду совсем не говорил по-русски, и если бы не мои познания во французском, какими бы скромными они тогда ни были, то я бы ни за что не смогла с ним общаться. Услышав, что я говорю на понятном ему языке, Мамаду воспрянул духом, и через 10 минут я выяснила, в чем дело. Та осень выдалась холодная. Советская система, обычно в таких случах, как с Мамаду работающая как часы, благодаря «великим кормчим» от переродившейся КПСС уже начинала давать сбои, и к тому моменту, когда я с ним познакомилась, он почти неделю безвылазно просидел в общежитии потому, что ему еще до сих пор не выдали зимнюю одежду, как полагалось. И никто этого даже не заметил! Да что же это творится! Я была вне себя от возмущения. Тут же принесла ему старую зимнюю шапку моего дяди, которая лежала у меня без дела в шкафу. И пообещала привезти ему из дома и пальто, и зимние ботинки. – А чем Вы питаетесь? Ведь чтобы дойти до универсама, тоже шапка с пальто нужны… Оказалось, что консервами – которые тоже уже подходят к концу. Ни хлеба, ни молока у него не было. – Так… -сказала я решительно, – Пишите список, что Вам нужно, и я пойду в магазин. Денег я с него, естественно, брать не стала. Еще чего не хватало! И так наша страна опозорилась перед ним… А еще через полчаса Мамаду уплетал курицу-гриль со свежим батоном и рассказывал о себе… Его родная деревня именовалась Тунтурун. У меня это вызывало ассоциации с мультфильмом о Винни-Пухе: «Тунтурун-турун-турун-тун, рун-тун-тун… Тунтурун-турун-турун-тун, рун-тун-тун…» Но Мамаду, даже не зная нашего мультика, на эту песню почему-то обижался, и я не стала его огорчать. Больше всего на свете Мамаду любил свою маму: «J’adore cette femme-la !” Он вырос в мусульманской семье, у отца было 3 жены. Мамаду давно уже закончил университет и преподавал историю, а после этой стажировки его должны были повысить до директора лицея. – Тогда я построю себе une petite villa и куплю un cheval blanc, – мечтательно говаривал он. – А зачем Вам белая лошадь? – недоумевала я. – Как это зачем? У моего папы была белая лошадь, и вся деревня ему завидовала… Несмотря на такие частнособственнические мечты, взглядов Мамаду был левых. И очень хорошо знал историю нашей КПСС – я даже удивилась. Я решила, что le cheval blanc – это просто дань традиции. – Мне нужен коврик, – сказал мне Мамаду почти сразу после того, как мы познакомились. – Какой коврик? – Как какой? Чтобы молиться! Узнай для меня, пожалуйста, в какой стороне здесь Мекка? Пришлось мне срочно разорить дома свою стенку над кроватью- других ковриков, кроме моего настенного, у нас не было. Наверно, Мамаду был единственным в мире мусульманином, который молился на детском коврике с матрешками. Я быстро привыкла к кому, что он мог встать посредине нашего разговора, достать коврик и начать отвешивать поклоны в молитве. В наших старых фильмах и книгах африканцы рисуются именно такими, как Мамаду: наивными, доверчивыми и немного беспомощными. Но я авторитетно заявляю, что он был исключением в африканских рядах. Его чистой, бесхитростной натуре поражались даже его собственные ученики, которых в Москве было несколько. Мамаду был настолько неприспособлен к становящемуся все более и более хищническим вокруг нас миру, что если бы не мы – эти его ученики, я и его племянница, работающая в посольстве его страны у нас в Москве, то и не знаю, что бы с ним было. К чести его соотечественников, они не были такими, как наши «перестроившиеся» на господ товарищи – будущие авторы финансовых пирамид и прочие наперсточники. Мамаду уважали за возраст и за то, что он был учителем – и ни один из них никогда не посмел бы воспользоваться его доверчивостью в каких-нибудь своих корыстных целях. Прошло совсем немного времени, и я стала своего рода поводырем Мамаду в нашем быту. Я знала, где купить du poulet, книги по истории национально-освободительного движения и как приготовить вермишелевый суп на скорую руку. Несмотря на то, что у него начались интенсивные занятия по русскому языку, язык наш давался Мамаду с большим трудом, и он часто был вынужден обращаться к моим услугам переводчика. Мой французский становился все лучше и лучше – с каждым днем. То, чего не удавалось сделать никаким репетиторам, стало реальностью – я заговорила по-французски свободно (ну, может быть, с легким гвинейским акцентом…) Циничная Люба нам бы никогда не поверила, но нас связывали действительно чисто дружеские отношения. Мамаду был старше меня на 15 лет. Впрочем, возраст у него в паспорте был записан приблизительно, и даже свой день рождения он знал не точно. Сначала Мамаду немножко попытался было ухаживать за мною. Но я сделала вид, что не замечаю этого, а когда ему в общежитие принесли телеграмму о том, что у него родился первенец, именно я принесла ему эту телеграмму и от души его поздравила. Мамаду немного смутился, а потом поведал, что женился незадолго до отъезда в СССР – по сватовству, на своей двоюродной сестре Фату. Судя по фотографии, она была красавицей. – Но если хочешь, ты можешь стать моей второй женой!- заверил меня Мамаду, – У нас это можно. Я поблагодарила его за оказанную мне честь, но вежливо отказалась. И с тех пор в нашей дружбе уже не возникало никаких недоразумений. Я относилась к нему как к своему ребенку, о котором надо заботиться. Но одновременно и знала, что Мамаду -настоящий товарищ, и если попросить его о какой-то помощи, он разобьется в лепешку, а сделает все, что может. Мамаду рассказывал мне много об Африке- такое, что не прочитаешь ни в каких книгах. Когда он собирался на свою стажировку и давал дома прощальную вечеринку, друзья и родные на полном серьезе собирались забрать себе всю его мебель и прочие вещи. – Тебе в Советском Союзе все бесплатно дадут! – они были совершенно уверены в этом. Наша страна пользовалась среди африканцев хорошей репутацией. И Мамаду так бы и позволил им это и ничего бы не сказал – это противоречило бы традициям гостеприимства. Но тут вмешалась Фату, напомнив, что ей и будущему его наследнику тоже вообще-то понадобятся мебель и вещи… Вскоре Мамаду очаровал всех общежитских бабушек-вахтерш, хотя одна из них была порядочной расисткой, уверенной, вроде Мартина, что все африканцы больны СПИДом. Но и она не устояла перед его человеческим обаянием. Мамаду называл ее «мадам» и приносил ей из магазина пепси-колу в бутылочках. Я начинала успокаиваться: если надо, он все-таки у нас не пропадет… Начался уже второй семестр, а о поездке в Голландию так и не было ни слуху, ни духу. Мы уже решили, что это была чья-то неумная шутка, когда нас вызвали в деканат и велели собираться. Отлет был назначен на следующий день после моего 22-го дня рождения… … У нас с однокурсницами была традиция… Нет, не ходить в баню перед Новым годом, а всегда в одной и той же компании отмечать наши дни рождения: я, Лида, Люба, москвичка Анечка Боброва, Верочка из Усть-Каменогорска и Женя из Ялты. На свой день рождения я, как правило, покупала торт, делала салат и эфиопский уот, рецепту которого я научилась от Саида. Конечно, он был далеко не таким острым, как оригинал, но оригинал, пожалуй, никто из нас и не смог бы есть. Кроме дня рождения, я еще готовила его ежегодно у себя в общежитии на День битвы при Адуа – который я обязательно отмечала, приглашая к себе на обед всю ту же девичью компанию. После кулинарной части вечера наступала развлекательная – мы начинали хором петь протяжные народные песни, преимущественно о несчастной любви (частушки ведь хором не попоешь!) На этот раз Мамаду сказал, что хочет тоже прийти ко мне на день рождения. Я попыталась было объяснить ему, что это исключительно девичник, но он сказал, что если я его не приглашу, он очень обидится: мы друзья или нет? Так что я предупредила девочек о том, что в этом году нам придется сделать исключение из наших неписаных правил. Мы решили отпраздновать мой день рождения на этот раз сразу перед отъездом – мой самолет улетал часов в 8 вечера. Мы были на последнем курсе, но никто из нас не задумывался о том, что мы скоро расстанемся, «и быть может, навсегда». Ни на секунду! Нам казалось, что и после этого мы всегда сможем увидеться в любой момент. Если бы Советский Союз продолжал существовать, без сомнения, так бы оно и было. Мы работали бы – каждая на своем месте, растили бы детей, ездили бы друг к другу в гости, устраивали бы раз лет в пять встречи выпускников… И в кошмарном сне мы не могли тогда представить себе, что нас разделят границы, что в разных частях нашей огромной страны начнутся гражданские войны, что мы узнаем, что такое безработица, безудержный рост цен, бандитизм… Что в нашей красавице-Москве начнут торговать людьми. И когда после всего этого тебе встречается какой-нибудь очередной западный «доброжелатель», который с пеной у рта доказывает тебе, как ты должна быть благодарна Горбачеву за то, что он тебя «освободил»… Может, подскажете, какими цензурными словами ему ответить? Люба только хмыкнула, когда я объявила, что Мамаду придет на мой день рождения: мол, я же вам говорила, что «это ж-ж-ж… неспроста ». Но я сделала вид, что ничего не заметила. К 5 курсу я уже достаточно повзрослела для того, чтобы меня не волновало, что там кто-то обо мне подумает – главное, что я сама знаю о себе правду. Мои подруги любили острый уот. В красном соусе плавали кусочки мяса, картошка и сваренное вкрутую яйцо, разрезанное вдоль на две половинки. – Хоть какая-то польза была от дурака!- говорила Люба, имея в виду Саида и облизывая ложку. Мамаду сначала чувствовал себя в нашей девичьей компании скованно. Не только из-за плохого знания языка, но и потому, что он вообще по своей натуре был человек застенчивый. Но когда мы начали петь, он немножко расслабился и даже попытался подпевать нам, не зная слов. Кстати, не помню, чтобы на наших днях рождения было спиртное. Первый раз я попробовала алкоголь лет в 20. Но это было дома и шампанское на Новый год – а это совсем другое дело. Водки никто из нас не пил. Девочки могли выпить по рюмке вина, но только по особо торжественным случаям. – Девочки, вы тут приглядывайте за ним, а? – попросила я, имея в виду Мамаду. – Если у него какие-нибудь проблемы будут. Ладно? – Да уж ладно!- махнула рукой Лида, – Эй, не грусти, черноокий, в обиду не дадим! Мамаду не совсем понял, но улыбнулся. Если честно, то он очень нервничал, как он справится без меня эти два месяца. Поэтому я попросила заезжать к нему в моем отсутствии и свою маму. Девчата не поехали провожать меня в аэропорт – слишком далеко. Зато мама поехала. Действительно, добирались мы в Шереметьево целую вечность! И чем ближе мы к нему подъезжали, тем больше мне становилось не по себе. Я еще никогда не пересекала государственную границу. За ней тогда действительно начинался совершенно иной мир, а путешествие это было чем-то подобно межпланетной экспедиции. В аэропорту я впервые как следует встретилась с остальными тремя нашими студентами, хотя мы и все учились в одном вузе. Руслан был с 4 курса, из казаков, румяный блондин, очень интеллигентный парень, любящий классическую музыку, источниковедение и подрабатывающий сторожем в Историческом музее. Девушки обе были москвичками – Таня с 4 курса, единственная из нас, кто уже был кандидатом в члены партии (почему я сразу же решила, что именно она была призвана «присматривать» за всеми остальными) – милая, улыбчивая, скромная, но в твердым характером. И Елена – самая младшая, с 3 курса, судя по лицу, избалованная папенькина дочка. На посадку почти никто не шел – несколько иностранцев, мы да спортивный телекомментатор Сергей Ческидов, который, видно, отправлялся в Голландию на очередной чемпионат по конькам. Мы с какой-то тайной надеждой взирали на него – по крайней мере, хоть одно знакомое лицо будет в самолете! Чувство заграницы возникло уже когда мы прошли паспортный контроль и в самолете тоже нас не покидало. Наши внутренние паспорта лежали где-то в министерстве высшего образования, а нам взамен их выдали загранпаспорта – с въездной голландской и выездной нашей, как тогда полагалось, визой. Мы отправлялись в неизвестную нам страну без гроша в кармане (не считая 5 долларов, которые Руслан вез в ботинке под пяткой) – потому что за наше пребывание платила голландская сторона, и деньги нам должны были вручить на месте. Нас должны были встретить – а что будет, если вдруг не встретят? Мы нервничали. Через некоторое время под крылом самолета показались огоньки. Копенгаген! С удивлением смотрели мы в иллюминаторы на первый в нашей жизни иностранный город, который мы видели не в «Клубе кинопутешественников». Когда самолет пошел на посадку, мы прильнули к иллюминаторам еще плотнее. Внизу разворачивался марсианский пейзаж: огромные настенные рекламы «Кока-Колы», «Филипса» и еще всяких компаний, о которых мы знали понаслышке. При виде этого мне стало совсем не по себе. Я и по сей день, хотя прошло уже много лет, не люблю рекламу. Она вызывает у меня ассоциации с назойливой жирной летней мухой: ты от нее отмахиваешься, а она все летает над тобою кругами, пытаясь сесть тебе на коленку, и при этом мерзко жужжит. У нас в Советском Союзе рекламировалось только то, что никому было не нужно – например, услуги Госстраха, без которых в ту пору вполне можно было обойтись. Не знаю, как это реклама воздействует на западных людей: я еще ни разу за всю свою жизнь не купила ни одной вещи только потому, что ее рекламируют где-то по телевидению. Наоборот, есть такие товары, которые я теперь из принципа не покупаю – после того, как увидела их рекламу! А ведь у многих западных людей – причем на удивление, даже с прогрессивными взглядами!- настоящая нездоровая зависимость от нее. Это я заметила по тому, как блестят их глаза, когда они возвращаются к привычным им глянцевым «биллбордам» из той или иной страны, куда реклама еще не добралась (о благословенные уголки планеты, где можно отдохнуть душой от всей этой дряни!) Когда мы вышли из самолета и стали ждать свой багаж, комментатор Ческидов, который был с одной только спортивной сумкой через плечо, быстро скрылся за поворотом, и нам стало совсем одиноко. – На кого ж ты нас оставляешь, Сережа!- на полном серьезе воскликнула Таня, и нам стало смешно. На выходе нас ждал толстенький… товарищ не товарищ, господин не господин – работник советской торговой палаты в этой стране. Именно там нам предстояло прожить первые несколько дней – в Голландию мы приехали накануне выходных, и пригласившие нас голландцы не работали. – Николай, – представился он, протягивая нам руку. Наш визит был в то время такой редкостью, что нас рассматривали во все глаза везде, где бы мы ни появлялись – не только голландцы, а даже и наши соотечественники, здесь работающие. Что же касается голландцев, забегая вперед, скажу, что нас носили чуть ли не на руках. – Живые русские!- представляли наши хозяева нас своим гостям, которых приглашали зачастую специально для того, чтобы нас им показать. Гости были в восторге и только что не общупывали нас, чтобы убедиться, что мы действительно живые. Перестройка тогда была на Западе в моде, и они никак не могли взять в толк, почему вся наша четверка так не сговариваясь кривилась при одном только имени Горбачева… По дороге из аэропорта в город меня поразило то, что вокруг совершенно нет снега – это зимой-то! Больше того, зеленела трава, кое-где распускались первые цветы. Амстердамские улицы поражали количеством велосипедистов и велосипедными дорожками, а также тем, насколько плотно друг к другу стояли дома и многонациональным городским населением. В торгпредстве нас приняли радушно, посадили пить чай, хотя было уже поздно. Все радовались, что мы догадались привезти им черного ржаного хлеба. На следующее утро Николай повез нас на машине – показывать нам город. С первой же минуты он начал жаловаться нам на свою тяжкую жизнь: жена скоро рожает, ее отправили в Москву, чтобы не платить голландским врачам валютой. «Здесь к зубному лишний раз не сходишь!» Как будто бы это наши власти устанавливают здесь цены на лечение! И почему не вылечить все что надо дома бесплатно, раз есть такая возможность? Мы ожидали, что он покажет нам музеи, театры, что-нибудь из архитектуры. Но вместо этого Николай повез нас на рынок, всю дорогу со смаком рассказывая про свой самый любимый в Амстердаме музей- музей секса… Это был Альберт Кауп-маркт – длинный до бесконечности, раскинутый не в специально отведенном для этого месте, как у нас, а вдоль улицы с обыкновенными домами. Рыночные торговцы, зазывая покупателей, вопили так, что в домах чуть не дрожали оконные стекла. У нас такое было не принято. У нас в городе базар работает все дни, кроме понедельника, четверг считается «базарным днем», но рынок наш продуктовый, а рынок одежды и других вещей – в народе «барахолка» – совсем в другом месте. Наш рынок был колхозным, и торговали на нем люди плодами собственного труда: грузины- мандаринами, украинцы – черешней, яблоками и грушами, азербайджанцы – виноградом и хурмой, корейцы в августе- арбузами и дынями, местные крестьяне – разными местными овощами и фруктами, мясом, молоком, сметаной, медом… Бывали и перекупщики, пытающиеся перепродать купленное в магазинах по гос.цене подороже – например, марокканские апельсины, но это было незаконным занятием, и за него можно было нарваться на крупные неприятности. Люди сами, если замечали, в чем дело, таких перекупщиков стыдили: – Апельсин-то откуда? – Сухумский, дэвушка, сухумский! – А он у вас в Сухуми прямо так с наклейкой «Maroc» и вырос? На амстердамском же рынке торговали всем вперемешку – от свежей рыбы до носков и магнитофонов. Причем было совершенно очевидно, что рыбой торговали не рыбаки – она была, судя по ящикам, преимущественно импортная. И то же самое можно было сказать о большинстве остальных продуктов и товаров. Перед нами были профессиональные торгаши – интересно, по скольку они накручивают на цену своего товара? Тогда чем же рынок здесь отличается от магазинов? Тем более, что и то, и другое – в руках частников? Кажется, только ценами- здесь они ниже, чем в магазинах. Но зачастую ниже, чем там, и качество… Частенько приходится слышать от бывших советских эмигрировавших «товарищей», как они чуть ли в обморок не падали, когда впервые увидели западное изобилие. На меня оно подобного сильного впечталения не произвело. Да, выбор здесь был шире, чем у нас. Но цены! А когда я попыталась себе представить, каково это – выбирать какой-то один из 30 сортов сыра… То, что я увидела здесь вокруг себя, показалось мне просто излишеством. Но у Николая глаза горели. Он начал чуть ли не пуская слюнки рассказывать нам о своих экспедициях на другой рынок, «блошиный». Товарищи, да это же обыкновенный старьевщик! Ребята наши как-то приуныли: видимо, они тоже ждали от него рассказов о Ван Гоге и Рембрандте, а не об уцененном тряпье. Но мы старались быть вежливыми и ничего ему не сказали. А вот на обратном пути меня-таки прорвало. Мимо нас проезжало множество машин. Я в машинах не разбираюсь и отношусь к их внешнему виду и названию с безразличием: машина для меня – средство передвижения, а не показатель моего общественного статуса. Но у Николая авто-вопрос явно свербел на душе. – Посмотрите, ребята, тут все чернож***е безработные ездят на «Мерседесах»! А нам что выдают? За державу обидно! От гнева у меня внутри все заклокотало. Ладно, когда какие-то недоучки тебе хамят на улице, видя тебя в компании африканца… Но еще никогда в жизни мне не приходилось слышать подобные слова от официального советского лица. Значит, держава должна была еще и на «Мерседес» ему раскошелиться? Я просто не могла промочать. Это было бы трусостью и предательством. – Завидовать между прочим, некрасиво! – сказала я, – Или Вас в МГИМО этому не учили? Бычья шея Николая покраснела. Я видела только шею потому, что я сидела на заднем сиденьи его «не элитного» автомобиля. А наша троица воззрилась на меня с ужасом, в немом молчании: как это я осмелилась сказать такое официальному лицу? У меня были двойственные чувства: с одной стороны, я гордилась собой, что не смолчала, а с другой, настроение было прочно испорчено этой его тирадой. После этого я не могла дождаться понедельника: когда же нас наконец развезут по голландским семьям, как обещали? В воскресенье я не выдержала и первой из нашей компании решила в одиночку погулять по городу. Несмотря на полученные нами в Москве инструкции. Во многом из-за Николая – мне просто не хотелось находиться с ним под одной крышей. – Пойду навещу друга по переписке, – сказала я ребятам, – Карта города у меня есть, адрес есть. Найду. Таня выразила по этому поводу беспокойство и предложила мне, чтобы мы пошли все вместе. – Тань, ну ты представь себе: незнакомый даже мне лично человек.. А мы заявимся к нему всей четверкой! Таня подумала и признала, что я права. – Только ты нам адрес его оставь на всякий случай, чтобы мы знали где тебя искать, если что. Я оставила ей адрес, и мы договорились, что я вернусь к определенному времени. – Хорошо тебе – небось обедом накормят!- сказал Руслан. – Идти мне пришлось почти через весь город: торгпредство было на юге, возле станции метро РАИ, а жил мой знакомый по переписке неподалеку от амстердамского зоопарка. Но расстояние меня не пугало. У меня была с собой карта, по карте я ориентируюсь хорошо, к ходьбе пешком была привычна, а вокруг было столько всего незнакомого и интересного, что я только успевала крутить головой направо и налево, чтобы все успеть рассмотреть. Голландия ассоциируется у меня с того самого дня с запахом куриц «гриль», которых жарят перед магазинами прямо на улицах. Перемешанным с запахом клейких, как расплавленная пластмасса, сладостей, которые и на вкус- чистой воды химия. Все здесь было маленькое, улицы узкие. Высокими были только люди. Это была очень красивая страна – по-своему. Необычной для нас архитектурой, каналами. Впечатление портило только то, что улицы были усеяны собачьими экскрементами – до Голландии я ни разу, никогда не видела, чтобы они вот так запросто валялись на улице, и чтобы люди спокойно позволяли своим собакам на улицах гадить. Здесь же это было в порядке вещей, никто даже не обращал на это внимания. До места я добралась без происшествий. Небольшая заминка возникла только в самый последний момент: я никак не могла понять, где же находится нужная мне и указанная на карте улица. Пришлось спросить какую-то девочку. Оказалось, что… на втором этаже: для того, чтобы на нее попасть, надо было взойти на второй этаж дома, числящегося по другой улице, а та, нужная мне, располагалась на внутренней стороне двух других домов. Такого я еще не видела! Дома были переделаны под жилые из старых портовых пакгаузов, да так красиво, что дух захватывало. У голландцев в силу ограниченности их ресурсов вообще ничего не пропадает даром, и первое, что удивляет их, когда они попадают к нам в страну, это что «у вас здесь столько заброшенной земли!»… Хорошо, что мой друг по переписке был не этническим голландцем, а выходцем из Ганы: голландца, наверно, хватил бы инфаркт, если бы я заявилась к нему без предупреждения. Но я тогда этого тоже не знала. У нас в городе такие визиты – «шел мимо, думаю, дай зайду…»- были в порядке вещей, потому что не у всех людей бы телефон. Жизнь не была настолько расписана по минутам, как у голландцев. Да и гостей мы так, как они, не пугались! Тони только немного удивился, но встретил меня радушно. Он был намного старше меня – ровесник моей мамы, походил внешне на высушенного кузнечика, много курил и еще больше кашлял. «Независимый бизнесмен по импорту и экспорту», как он мне представился. Но типично африканского – теплого, душевного радушия, которое мне было знакомо по общению с африканскими студентами в СССР – в нем не было ни следа. В гостях у него была племянница, а Тони не подал ни ей, ни мне ничего, кроме чашечки кофе. Я краем глаза глянула в его кухню (кухня и гостиная представляли здесь собой единое целое) и увидела, что там нет ничего, кроме заплесневелого хлеба… Это было первое западное жилье, которое я увидела изнутри. На одного человека более, чем достаточное: двухэтажная квартира, с гостиной, совмещенной с кухней внизу и спальней с душем и туалетом наверху. Естественно, я не знала, сколько оно стоит, и какие здесь квартплаты. За окном, когда оно было раскрыто, ухали и завывали зоопарковые звери, так что даже становилось немного не по себе. Больше всего меня удивила практичность здешнего устройства: выключатель на лестнице был и внизу, и наверху, так чтобы можно было выключить свет за собой, поднявшись по лестнице. У нас до такого просто не додумались бы – и вовсе не потому, что не могли такого сделать, а потому что у нас другие мысленные приоритеты: не какие-то облегчающие жизнь мелочи, в которых Запад преуспел (причем вовсе не из-за заботы о людях – просто каждая такая мелочь создает новый рынок!), а решение проблем глобальных, размышления о смысле жизни, обо всем человечестве и т.п Кажется, это вообще черта характера русских людей, вне зависимости от общественного строя. Просто мы другие по своей натуре, чем голландцы. Я подарила Тони несколько сувениров – все мы приехали в Голландию с чемоданами, набитыми подарками предстоящим знакомым, а как же без этого! Мы выпили еще по чашечке кофе, и я – пешком же – отправилась домой. В животе у меня урчало от голода. Кто там у нас завидовал темнокожим и их «Мерседесам»?… В понедельник Николай отвез нас в музей, к которому нас прикрепили- прямо с вещами- и передал нас в голландские руки. Нас встретил симпатичный серьезный дяденька по имени Йос. Нам рассказали, в чем будет заключаться наша работа: музей готовил выставку по истории отношений двух стран, и надо было помочь в ее подготовке. Но нас ожидали еще осенью, а к тому моменту, когда мы приехали, работа над выставкой оказалась почти закончена! Нам оставалось какие-то мелочи перевести на русский, походить по музеям, архивам и тому подобным заведениям. Размещали нас в голландских семьях, которым организаторы визита выдавали деньги на то, чтобы те кормили нас завтраком. Нам же выдавали по 1000 гульденов в месяц (небольшими суммами, каждые две недели, чтобы мы не потратили сразу все) на карманные расходы – в то время неплохие деньги, особенно если учесть, что нам не надо было платить ни за жилье, ни за электричество, ни за воду, ни даже за транспорт (все билеты на транспорт нам потом задним числом оплачивались). Получились, если честно, своего рода каникулы, оплачиваеные чужим дядей. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, гласит народная мудрость. Но в чем именно она заключалась, я поняла только спустя несколько лет… Руслана определили в семью, увлекающуюся классической музыкой: их дочь была оперной певицей. Пусти козла в огород…О таком он мог только мечтать! Уже через неделю он с гордостью называл хозяев «мои ван дер Берги», а они водили его на оперные спектакли чуть ли не раз в неделю – за свой, разумеется, счет, так что о ценах на билеты Руслан не имел понятия. Девочкам повезло несколько меньше – в том плане, что их поселили у студентки, с которой у них не сложились отношения. Дело в том, что уже в первую неделю они съели за завтраком ее месячный запас варенья и масла. Студентка пришла в ужас, но и девочки наши тоже в ужас пришли: – Видела бы ты, Жень, как она эти бутерброды намазывает! Слой масла тонюсенький, прозрачный – как будто украла у кого! Ну и жадина! А когда мы в душе моемся, она чуть не под дверью с часами стоит: воду экономит… Хотя все мы изучали в институте по философии диалектический и исторический материализм, никто из нас не подумал о том, что бытие определяет сознание, а не наоборот. Мы просто физически не могли себе представить необходимости экономить на собственной чистоте и уж тем более – на еде. Любой самый захудалый студент у нас в стране клал по утрам масло на бутерброд толстыми кусками. О варенье я уж и не говорю: его мы съедали за чаем по полбанки за вечер, ложкой. Бюджет голландской студентки не оправился от нанесенного ему нашими соотечественницами удара даже после возмещения стоимости съеденного ими голландской стороной, и она взмолилась к работникам музея, чтобы с нее сняли такую непосильную для нее ношу. После чего девочек переселили в роскошный особняк работника музея – наследника семьи одной из крупнейших в Голландии сетей магазинов. Мы постоянно видели в городе его фамилию на магазинных вывесках. Его дом был настоящим дворцом, масла с вареньем здесь можно было есть сколько влезет. И мыться тоже. Меня поселили в еврейскую семью – это я поняла сразу по фамилии хозяйки. А уж когда я ее увидела, у меня совершенно не осталось никаких в том сомнений. Ой, как интересно! После войны евреев в Амстердаме осталось мало. Хозяйка- тоже работница музея-, Мариэтта, была еврейка по отцу, а ее муж, компьютерщик и математик Ханс, -евреем на четверть. Когда-то в 50-е годы, еще будучи ребенком, Мариэтта бывала у нас в СССР: коммунистом был ее папа-журналист. Но все, что она из этих поездок запомнила – это как родители нелегально провозили обратно в Голландию излишек спиртного, засунув бутылки в ее детский ранец… Сама Мариэтта коммунисткой никогда не была, хотя считала себя левой: они с Хансом были из перебесившегося в молодости “flower-power generation ”, которое, осев, оставило в прошлом собственное бунтарство и стало обыкновенными буржуазными бюргерами. Жили они на тихой улочке довольно далеко от центра, в западной части города, в трехэтажном доме: у Ханса было свое, отдельное жилье на первом этаже, Мариэтта занимала второй – с отдельной входной дверью, а в мезонине жили две их дочки, 13 и 11 лет, и была отведенная мне комната. Подвал дома тоже был жилым, и они его кому-то сдавали. Наверх уводили узкие лестницы – закрученные в такую лихую спираль, что у меня при их виде в первый раз закружилась голова. Голландские дома были узкими, узкими были в них и двери, и лестницы, а новая мебель в случае нужды заносилась через окно: над ним специально для этого был прибит снаружи особый крюк, через который пропускали для этого толстую веревку… Когда мне навстречу выбежала младшая из девочек, я, признаюсь, струхнула: ой, у них есть дети… Я совершенно не знала, как себя с детьми вести, и потому обычно их немного побаивалась. Но с Эстер и Марицей мы нашли общий язык на удивление быстро. Девочки говорили по-английски и немного хуже- по-французски. Сами хозяева – свободно на обоих этих языках и на немецком. Марица обожала Мадонну и своего хомячка, который жил в одном большом стеклянном ящике вместе с кроликом Эстер. – Hou je mond !- кричала Марица на сестру. И тут же, завидев меня, переводила: – Keep quiet ! Хозяйские дочки занимались балетом и брали уроки игры на арфе. Исходя из своего советского опыта жизни, с нашими бесплатными музыкальными школами и кружками, я не видела в этом ничего необычного. И потому решила, что в Голландии все живут так, как мои новые хозяева: работают по 4 дня в неделю, а один им дается «для интеллектуального развития», ездят отдыхать по 2-3 раза в год, обедают в ресторане не реже раза в неделю, обсуждают новейшие литературные опусы с такими же, как они сами, интеллектуальными друзьями за бокалом хорошего вина, ходят на выставки… То есть, что жизнь здесь примерно такая же, как у нас, только с лучшими жилищными условиями и большим количеством бытовых удобств. Это была наша первая кардинальная ошибка – и именно такую мысль и хотели внушить нам наши собственные «маленькие рейганы». Чтобы мы вернувшись, рассказывали об этом всем. Чтобы «больше демократии, да здравствуют кооперативы!» в наших затуманенных мозгах означало все преимущества социализма в сочетании с западным уровнем потребления. Что в реальной жизни несочитаемо. «Или я веду ее в загс, или она меня – к прокурору »… Мы забыли другую народную мудрость: нельзя и на липку влезть, и попку не ободрать. А вскоре нас лишили и самой возможности выбора, влезать нам на ту липку или нет… Сейчас у нас принято смеяться над тем, что иностранцев в СССР водили посещать только «особые семьи». Ха, неужели вы думаете, что в Голландии нас поселили у первых встречных и среднестатистических людей?… У моих хозяев в доме, например, собирались снимать кино! Мариэтта была на дружеской ноге с семьей балетмейстера национального балета (югославкой). Один раз она повела меня в гости к подруге- театральному режиссеру, у которой мы засиделись допоздна. Когда уже стемнело, домой вернулся подругин муж – жизнерадостный, веселый блондин. Увидев, что дома нечего есть, он безропотно начал чистить себе на ужин на кухне картошку и, припеваыа и подтанцовывая, жарил ее на сковородке… Через неделю я увидела этого блондина-кулинара по телевидению. Это был известный в Голландии солист рок-группы… Кроме этого он еще был поэтом, актером и «антикапиталистом». Я заметила, что этим людям нравится называть себя антикапиталистами, хотя капитализм вообще-то их вполне устраивает, а для борьбы с ним, очевидно, достаточно жарить самому себе картошку. Семья Мариэтты была такая же: они гордились тем, что ездят на работу на велосипедах, а не на машине. Что ж, это прекрасно… Но до такой степени раздувать значение такой мелочи? Этим чуть ли не выражалась их солидарность с бедняками. Мариэтта гордилась и тем, что позволяла убираться у себя дома раз в неделю марокканской многодетной матери, платив ей за это 50 гульденов и даже сажая после уборки вместе с собой за стол выпить чашку кофе…Да, это почти подвиг! Переводы для выставки делала свободно говорящая по-русски тихая голландка с кроличьими зубами и седой косой. Специалистом по русскому языку были и ее папа, и ее супруг, который выглядел намного моложе своей жены. Это была про-диссидентская и про-солженицынская славистская шатья-братья, которая всю жизнь кормилась вокруг создания ореола мучеников советским «инакомыслящим». В «свободном мире» изучать Советский Союз и получать за это приличную зарплату можно было только с определенных позиций: ведь кто платит, тот и заказывает музыку… С особыми фанфарами нас отвели на экскурсию в известный своими антисоветскими трудами Институт социальной истории, сотрудники которого тоже пытались ознакомить нас со всяческими своими исследованиями. Естественно, наши организаторы не говорили нам о себе открытым текстом: это потом уже, спустя годы, я ознакомилась в интернете с их послужным списком. Эти люди действовали более тонко: например, они предлагали «редкие книги, которые у вас трудно найти». Так у меня оказался учебник идиша, а у наших девочек- всякая эмигрантская литература. Подарили нам бесплатно и по библии на русском языке – хотя никто из наших новых знакомых сам верующим не был. «Мы знаем, что у вас это не найдешь». Они же отвели нас в первый раз в магазин восточноевропейской литаратуры «Пегас», где кроме действительно хороших книг на русском языке, которые у нас было трудно купить, продавалось и огромное количество книг всяких Войновичей, Солженицыных и Амальриков. Помню, как смеялись мы, когда увидели заголовок книги последнего: «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» – Это что, научная фантастика у вас? Шутки шутками, а под Советский Союз уже копали вовсю получившие на то «добро» сверху всякие Николаи. Наше посольство и торгпредство имели право на значительную скидку при покупке книг в этом магазине, и Николай посодействовал, чтобы она распространилась и на нас. Я этим не воспользовалась из принципа, купив себе за полную цену только пьесы Евгения Шварца. Зато наши девочки забрали с собой томов Солженицына и прочей чернухи столько, сколько могли увезти… И Николай, конечно, об этом знал. Не буду говорить про Солженицына, что «не читала, но осуждаю»: я честно попыталась его читать. Хотя бы для того, чтобы знать, чем так восторгается наша перестроечная интеллигенция, и что именно было запрещено. Прочитав с большой натугой одну главу, я поняла, что ничего не потеряю, если не буду читать все остальное… Читать что-то только потому, что «все читают»- это не для меня. В том книжном магазине нам впервые встретились наши эмигранты – в основном евреи, которые выехали в Израиль, разочаровались в нем и сумели осесть в Европе. Все они очень тосковали по Родине и расспрашивали нас, что там и как. Все мечтали, что им разрешат ездить в СССР. К нам они отнеслись очень гостеприимно – даже предлагали у них пожить-, но мы хорошо помнили полученный инструктаж и особенно с ними не сближались. Хотя разговаривали нормально, конечно. Это было то время, когда эмигрировал недополучивший где-то колбасы злой «солнечный клоун» Олег Попов. Прошло уже почти два десятилетия а он все еще брызжет желчью в адрес «совка» где-то там, на задворках Европы в «разноцветных кибитках» вместо хорошего, постоянного циркового здания. Видимо, оттого, что теперь стал очень счастлив… Мы ходили в музей каждый день – хотя и делать нам там было нечего. Все его залы мы обошли за первые два дня. Я подружилась с охранником- чернокожим суринамцем, у которого был прекрасный певческий бас. Он сидел на вахте и распевал всякие госпелы. Здесь же работала его польская жена-блондинка. Именно поэтому я чувствовала к ним такую симпатию. В Голландии подобные браки никого не удивляли! Мариэтта заведовала в музее отделом Второй мировой войны: ей, как еврейке, эта тема была близка. У себя из лекций по истории мы хорошо знали о гитлеровской системе классификации рас и о том, какой была его политика в отношении евреев. Но ничем она не была лучше и в отношении наших, славянских народов. А побыв в Голландии, можно было всерьез подумать, что в концлагерях истребляли одних только евреев. Я попыталась сказать себе после посещения дома Анны Франк: это, наверно, потому, что сами-то голландцы от фашистов в таких масштабах, как мы, не пострадали, вот и чувствуют себя теперь виновными за судьбу собственных евреев…Есть в Амстердаме и особый Еврейский музей, в котором эта тема тоже всячески обыгрывается. Обидно было слушать такое, скажем мягко, одностороннее представление истории – нам, потерявшим в той войне не 6, а больше 20 миллионов человек, всех национальностей! Это последнее дело- делить жертв фашизма на этнические группы, противопоставляя их друг другу. Вот что пишет по этому поводу советская женщина, наполовину армянка, наполовину казачка, выросшая в Грузии, партизанка и сама узница концлагеря, спасшая там жизнь женщине-еврейке: «Для нас все эти люди были нашими согражданами: служащими, врачами, учителями, рабочими, ремесленниками, дети-пионерами, школьниками. Это фашисты выделили их как евреев. А для нас они были просто нашими советскими людьми. Такими, как гражданские люди любой другой национальности: казахи, украинцы, русские, татары и остальные. » В музей мы ходили пешком. Узнав, сколько стоит в Амстердаме общественный транспорт, мы пришли в такой ужас, что заключили пакт везде ходить пешком. Кроме того, в голландском транспорте очень сложная система билетов: карточки, состоящие из полосок, которые надо компостировать, срок действия которых зависит сразу и от времени, и от расстояния (например, 2 зоны-полоски действительны в течение часа, и т.п.) Билеты, купленные у водителя, почему-то были дороже билетов, купленных заранее в киоске. Это было слишком для нас запутанно: ведь у нас пробил себе билет – и ехай на этом трамвае хоть до самого конца. Пересел в другой – пробил билет новый. Хотя голландцы нам и возмещали транспортные расходы, но задним числом, а с такими расходами, как там, мы бы и до следующей «получки» не дотянули! Наши хозяева удивлялись на нас, что мы даже на трамвае не прокатимся, но мы никогда не признались им в подлинной причине. Сказали просто, что ходить пешком полезно для здоровья. Я выходила из дома часа за два до начала рабочего дня и с удовольствием шла в музей через весь город. Через некоторое время хозяева одолжили мне велосипед и я, первоначально не без некоторого опасения, освоила амстердамские велодорожки. Опасалась я в основном трамвайных линий и перекрестков. Но голландские водители были достаточно осторожны. Неделя у Мариэтты и Ханса была расписана по дням: в понедельник и вторник после школы девочки были у него, в среду Мариэтта не работала, это был день, когда она имела право – с оплатой трудодня – ходить по библиотекам, и всю остальную неделю девочки были с ней. По нашим понятиям, это была весьма неортодоксальная семья – где муж и жена жили как бы сами по себе. – Ах, мы с Хансом так успели друг другу надоесть за эти годы, что такой порядок вещей нас вполне устраивает!- говорила Мариэтта. Мариэтта и Ханс быстро перешли на то, что кормили меня не только завтраками, но и обедами, тем более, что ела я немного. Произошло это после одного забавного недоразумения, подчеркивающего различия наших культур: когда они в первый раз предложили мне присоединиться к их обеду, я, как принято у нас, из вежливости отказалась, хотя есть мне очень хотелось – ожидая, что, как у нас, они предложат мне это еще раза по меньшей мере два. Но оказалось, что голландцы все воспринимают буквально: нет так нет. Тарелку убрали в шкаф… После этого я уже никогда не говорила «нет», если мне чего-то хотелось, а соглашалась сразу! Я сама поведала им о том, что в тот раз произошло, и мы вместе посмеялись. Бывали и еще похожие случаи: например, если тебе вручают подарок, у нас принято вежливо поблагодарить и отложить его в сторону, а открыть только потом, когда никто не видит: если ты начнешь сразу подарок разворачивать, это будет выглядеть так,словно для тебя материальное важнее всего. Очень некрасиво получится. А у голландцев – наоборот, вручая подарок, люди смотрят на тебя с нетерпеливым ожиданием: его полагается развернуть сразу и похвалить, а они ждут увидеть, какое у тебя будет выражение лица. Когда мне в первый раз пришлось так делать – чтобы не обидеть хозяев-, я чуть не сгорела со стыда… Многое удивляло нас в Голландии – сейчас всего уж и не припомнишь.. Например, то,что на один и тот же товар в разных магазинах были разные цены. Здесь нет очередей, говорили нам. Во-первых, есть – хотя и не такие длинные, как у нас, а во-вторых, какая разница, на что человек тратит время – на стояние в очереди или на поиск магазина, в котором тот или иной товар дешевле? Или то, что у голландцев ванна почти считается предметом роскоши и есть далеко не у всех. То, что голландцы первым делом спрашивают гостей «что вы будете пить?» – и практически никогда «что вы будете есть?”. То, что они на полном серьезе подают тебе к кофе 1 печенье и быстро убирают коробку – пока ты не успел сообразить и взять еще.. Мне очень понравилось… мыть в Голландии посуду: у нас тогда не было таких моющих средств, и мытье посуды с ними показалось мне таким легким, что я освободила Мариэттиных девочек на все два месяца от этой неприятной для них обязанности… Телевизор в Голландии я тогда почти не смотрела – во-первых, некогда, слишком много всего интересного происходило и без него, во-вторых, из-за языка (хотя все иностранные фильмы в Голландии показывают на языке орогинала, с субтитрами). Единственное, что я посмотрела за эти два месяца – это английский фильм «Письмо к Брежневу» (к слову, симпатизирующий Советскому Союзу, но все равно очень смешной -в изображении деталей) и сатирическую программу «Kijk op de week ” с участием Кееса Ван Коотена и Вима Де Би, которую Мариэтта ни разу не пропустила. Передача эта была на голландском, но я пыталась по выражению лиц комиков угадать, о чем они ведут речь. Мариэтта и Ханс стали для меня за эти два месяца почти родными. Я смотрела на них советскими глазами – и считала их друзьями тоже на советский манер. Я не знала, что была для них своего рода забавной экзотической зверушкой, которую можно было продемонстрировать родным и знакомым. Им искренне нравилось развлекать меня и наблюдать за моими по-детски непосредственными реакциями: во время дня рождения Мариэтты, когда я приготовила для ее гостей неведомый им экзотический борщ, который гости ели из маленьких пиал, расспрашивая меня потом о рецепте. Когда Мариэтта знакомила меня со своей подругой с Арубы, которая рассказывала мне, где можно купить учебник языка Бобби – папиаменто. Когда Ханс возил меня на старый, разваливающийся олимпийский амстердамский велотрек – после того, как я рассказала ему о том, как у нас в городе на треке много лет назад выступал их земляк Ян Янсен. Когда Ханс показывал мне игры со своим компьютером, который отзывался логическими, по мнению самого компьютера, фразами на любые твои фразы. Когда он водил меня в гости к своей сестре, где я гладила часами ее кошку, а Ханс в отсутствии Мариэтты отпускал мне комплименты вроде «в моей следующей жизни, Женя, я хотел бы быть Вашим котом». Когда мы вместе с Хансом ездили на велосипедах и переправлялись с ними на пароме до Заандама – посмотреть знаменитый домик Петра Первого. Когда я рассказывала им обоим, как, сама того не ведая, попала в Валлечьес, квартал красных фонарей – в поисках по карте находящегося там неподалеку Музея Библии: подняла от карты голову и обомлела… (Через Валлечьес я бежала так, словно меня прогоняли сквозь строй: стыдно было даже находиться в таком месте!) Когда Мариэтта водила меня вместе с девочками в музей мадам Тюссо, где я наотрез отказалась фотографироваться со статуей Горби… Когда ее «голубой» коллега-протестант водил меня в на службу в церковь на французском языке, где я познакомилась с беженцами из Конго. Когда я вместе со всем их семейством поехала на Пасху в Берген-на-море, навестить ее родителей, по просьбе папы-коммуниста, и мы с Эстер и Марицей искали по всему саду запрятанные там шоколадные яйца… К слову, родители- бывшие коммунисты жили в настоящем старинном мини-замке… …В Арнеме – единственном голландском городе, где есть троллейбусы – к нам подошел пожилой человек, который ждал нас там с самого утра. Он говорил по-русски, причем хорошо. – Моя жена русская, и она очень хочет с вами встретиться! Мы с ней познакомились, когда ее в Германию угнали на работу… и меня тоже. И вот с тех пор она здесь и живет. Нашим ребятам оказалось не до нее, а мне стало жалко пожилого человека, и я поехала с ним. И не пожалела об этом. Розалия Ивановна работала учительницей народных танцев. Она вовсе не была никакой антисоветчицей – наоборот, она с гордостью рассказывала о том, как еще ребенком, до войны видела у себя в родном Крыму Сталина. Ей было обидно, конечно, что ее оставшиеся в СССР родные все эти годы не хотели с ней знаться потому что она вышла замуж за голландца («мало ли, вдруг неприятности будут!»), хотя она была вхожа в советское посольство, и гражданства нашего ее никто не лишал, и в СССР она много раз ездила. Зато теперь, с началом перестройки, все эти родственники вдруг как сговорились: захотели «познакомиться с ней поближе» и приехать к ней в гости… Перестройка вызывала в ней нехорошие подозрения. Когда я описала ей, что у нас сейчас происходит, она сказала, что эти ее опасения подтверждаются. И на прощание дала мне почитать детскую книгу сталинских времен, которая у нее чудом сохранилась… Мама моя! Я никогда раньше не читала ничего подобного, скажем так. Нам рассказыавли о том времени, но одно дело слушать рассказы, а другое – почитать самому документы той эпохи… О перестройке нас расспрашивали много, и мы не приукрашивали положение вещей. Приукрашивали его как раз голландцы. Они верили в рождественские сказки о добром Горби и искренне не могли понять, почему у нас тогда предпочитали Ельцина. А мы так же искренне пытались им это объяаснить. Когда голландцы впервые подняли эту тему: «У вас же там перестройка, наверно, теперь стало так здорово…» и т.п., мы только на секунду переглянулись, а потом Руслан открыл рот и понесся: – Да какое там здорово, вы даже не представляете себе!… Подобно академику Сахарову, мы с какой-то стати вдруг решили, что перед нами – мудрые добрые «высшие» существа, искренне о нас заботящиеся, которым можно откровенно, как настоящим друзьям, пожаловаться, если что-то не дает тебе покоя… Вот что мне до сих пор стыдно вспоминать! Голландцы более скептически, чем мы сами, относились к идее независимости прибалтийский республик. – Они не выживут экономически, слишком малы! – А как же ваша собственная страна, ее же тоже большой не назовешь? Тут они глядели на нас с чувством глубокого собственного превосходства: – У нас многовековой опыт демократии! Напомните им про этот опыт, пожалуйста, сейчас, когда их собственное правительство боится организовать в Голландии всенародный референдум по поводу Лиссабонского соглашения!… В Голландии я открыла для себя Боба Марли. То есть, о его существовании – и даже о его смерти- я знала и раньше, но слышала только одну его песню, а вот теперь у меня появилась возможность прослушать их все… Ханс набрал для меня целую кучу его пластинок в местной библиотеке (в голландских библиотеках их выдавали как книги – хотя, конечно, тоже не бесплатно). Ныне в России знают немногим больше о «раста», чем в советские годы, однако знание это, как и в западных странах, весьма и весьма поверхностное. Да, сейчас нам могут показать Марли по телевидению. Однако, видимо, проблема с популяризацией его творчества в советское время заключалась не столько в том, что его бунтарская идеология была немарксисиской, сколько в образе жизни самого Марли. В его употреблении «ганджи» – марихуаны Спросите у более-менее начитанного-насмотренного молодого россиянина сегодня, что он знает о музыке реггей и о растафарианцах, -и он почто наверняка ответит вам, что рэггей – это эдакая веселая музыка вечно не унывающих тропических жителей, балующихся «травкой» для удовольствия, а Ямайка – нечто вроде острова из классического советского мультфильма, который Сонни, кстати, счел глубоко расистским: «Чунга-чанга, синий небосвод, чунга-чанга, лето круглый год…»… Именно такого увлечения нашей молодежи музыкой и не хотела «советская цензура»! Среднему обывателю, как у нас, так и на Западе, нет дела до исторических корней растафарианского движения и его сути, нет дела до того, что ритуальное употребление марихуаны – это только часть, только внешнее и далеко не главное проявление растафарианизма (индейцы Латинской Америки тоже употребляют, например, листья коки в лечебных целях!). Им так думать удобнее – больше того, им такие мысли внушают. Если вы послушаете сегодня любую западную радиостанцию, вы не услышите на ней радикальных песен Боба Марли. Вы можете даже подумать, что у него их вообще не было. Все, что для вас там прокручивают, – это его сладкие песни о любви или такие песни, в которых политическое содержание отступает на задной план. «One love», «No Woman No Cry», «Sun Is Shining»… Многих песен Боба, которые горячо любимы и помнятся его поклонниками, вы никогда не услышите их по радио или телевидению, хотя они выпущены на дисках и записаны на видео. Они слишком неудобоваримы для хозяев жизни, о которых Боб пел: «Them belly full, but we hungry, a hungry man is an angry man…» Я была, конечно, настоящей советской девушкой. Я заходила в магазины в поисках книг о Марли и маек с его изображением, совершенно даже не подозревая о том, что в этом магазине вообще-то продавались «легкие» наркотики и различные приспособления для их употребления. Если бы я узнала об этом, я бы, наверно, была очень сконфужена, покраснела бы, купила бы свою книжку и рванула бы отттуда подальше. Сейчас, когда я уже знаю об этом, мне кажется, что европейским наркоманам нравится прикрываться именем такой знаменитости, как Боб. Я слушала его по ночам через наушники – и замирала от сладкой боли того, о чем он пел. Я плохо понимала ямайский "патуа" (диалект английского) и совершенного понятия не имела о библии, которую он в своих песнях так часто цитировал, но я того, что я понимала, было достаточно для того, чтобы этим проникнуться до глубины души. «This morning I woke up in a curfew, Good God, I was a prisoner too… Could not recognize the faces standing over me - They were all dressed in uniforms of brutality… How many rivers do we have to cross Before we can talk to the boss? All what we’ve got, you see, we have lost; We must have really paid the cost…» «Most people think, Great God will come from the skies, Take away everything And make everybody feel high. But if you know what life is worth, You will look for yours on earth: And now you see the light, You stand up for your rights.” Одна из его песен неизменно ассоциировалась у меня с Горби: «Them crazy, them crazy - We gonna chase those crazy Baldheads out of town; Chase those crazy baldheads Out of our town. … Now you look me with that scorn, Then you eat up all my corn. … Here comes the conman Coming with his con plan. We won't take no bribe; We've got to stay alive.» Гений Боба Марли в том и заключается, что поет он об общечеловеческом, его бунтарские песни универсальны – они могли бы быть песнями любого, в любой точке планеты, вне зависимости от времени… Незадолго до того, как был установлен смертельный его дианоз, американское ЦРУ предложило Бобу сотрудничество, понимая силу его влияния в странах «третьего мира». Боб остался верен себе: он не только отказался от сотрудничества с этим гнусным заведением, на чьих руках – кровь миллионов и миллионов людей во всем мире, но я рассказал об этом в песне : «Rasta don’t work for no CIA», поет он в песне «Rat Race»… И главное в нем – не то, что он был не марксистом, а именно это! Я буквально заболела его музыкой тогда. Нет, конечно, я не стала растой сама – незачем смешить людей, ты не можешь быть тем, кем ты быть не рожден. Но мое теоретическое, марксистское, по литературе знание растафарианцев наполнилось после этой поездки новым, живым содержанием. Ибо я не только смогла, наконец, услышать все песни Боба и познакомиться с его биографией, но я увидеть настоящих, живых раста и даже побывать на концерте ямайского поэта Мутабаруки в Амстердаме… …Ханс решил сопровождать меня на тот концерт в амстердамском «Мелквег»- потому что уж слишком поздно было мне одной возвращаться через весь город, даже и на велосипеде. Мое первое впечатление? Потрясение от количества белых голландцев в растафарианских беретах, притворяющихся теми, кем они не могли быть. – Ты чувствуешь запах? – спросил Ханс. – Какой запах? – совершенно честно спросила я, до слез растрогав его своей невинностью. В воздухе действительно был какой-то сладковатый дымок, на который я не обратила ни малейшего внимания. Оказывается, народ покуривал травку… Мутабарука – толстый, очень темнокожий я подвижный мужчина средних лет, весьма живописной внешности (в растафарианских цветах – цветах эфиопского флага, с неизменными «дредлокс») – запел речитативом… Многие из его песен были направлены против обеих «империй зла», как СССР, так и Америки, не дающих развивающемуся миру, по его мнению, жить по-своему. Я не обиделась, но попыталась его понять. Я думаю, что одна из бед нашего прошлого – в недооценке своеобразного характера развития различных стран и в педантичных попытках навязать другим народам формы решения проблем, которые могли быть действенными в наших условиях, но не срабатывали в других. Только представьте себе нашего типичного партийного аппаратчика вроде Николая – который высокомерно считает, что лучше вас знает, что вам нужно, – и вы сможете понять немного Мутабаруку… На том концерте я познакомилась и с Катариной – той самой, которая потом станет свидетельницей на нашей с Сонни свадьбе. Ее заприметил Ханс, который ее уже немного знал: она работала в библиотеке, где он брал для меня диски. И повел меня с ней знакомить. Катарина была голландской вариацией меня – с той только существенной разницей, что ее увлечение темнокожей частью человечества не носило политического характера… Ей в ту пору было 29 лет. Это была вальяжная, высокая, коротко остриженная элегантная брюнетка с большими серыми глазами и томным низким голосом. У нее был друг из Суринама, по имени Венделл. И до него все ее друзья были из Суринама или из Нигерии. Одному она даже помогла остаться в Голландии, заключив с ним фиктивный брак! Катарина знала толк в «черной» музыке и в «черной» культуре: она много читала, по долгу работы, которая была у нее по призванию. Мне было очень жаль, что мы встретились с нею так поздно: до моего возвращения домой оставалась всего пара недель. Я смотрела на нее с глубоким восхищением, как младшая школьница на старшую – и изливала ей душу, рассказав историю с Саидом целиком и полностью… Вот чем и купила меня Голландия – не прилавками с 30 сортами сыра и салями, не стереосистемами, а тем, что здесь можно было выучить любой язык, заказать в магазине учебник амхарского, поехать работать в Африку (кем и что там можно делать, поехав туда работать отсюда, я тогда не думала!); тем, что тебе не говорят гадости, увидев тебя на улице с чернокожим (я не думала и о том, что можно улыбаться людям в лицо и при этом продолжать их дискриминировать!), тем, что здесь есть Тропический музей (который есть здесь из-за колониального и работоргового прошлого этой страны!)… …За два месяца мы успели обойти и объехать почти все самые интересные музеи в стране, не считая архивов и библиотек. Я накупила себе и мне надарили столько книжек, что часть из них пришлось отправить домой посылкой: иначе вышел бы перевес багажа. Мы побывали в разных городах: Роттердаме, Гааге, Лейдене, Харлеме, Утрехте, Арнеме, Неймегене…Даже заехали в соседнюю Бельгию, посетив Антверпен. Жизнь казалась захватывающе интересной и беззаботной. Это потому, что мы в общем-то не знали, чем и как по-настоящему живут здесь люди: языка мы не знали, бытовых забот, вроде ежемесячной оплаты счетов, не испытывали. Но нам казалось, что мы знаем, как они живут: ведь вот же, весь их быт у нас на виду… Время нашего визита пролетело быстро как во сне. Грустно было расставаться с гостеприимными голландцами, еще грустнее- с беззаботной жизнью без проблем, когда все тебе подается на блюдечке. Мы уже вообразили себе было, что это норма жизни! Голландцы захотели продлить наш визит еще на месяц, хотя делать нам там уже было совершенно нечего, но остались только Таня с Еленой. Мы с Русланом были вынуждены с сожалением отказаться от такой чести: ему надо было возвращаться на работу сторожем в Исторический музей, а мне – писать диплом! До защиты оставалось только два месяца, а у меня еще не было написано ни строчки… Как ни пришлась мне тогда по душе Голландия, ни на секунду не возникла у меня в голове мысль там остаться. Зачем же я тогда училась? Когда мы с Русланом возвращались домой, я знала, что именно Николай повезет нас в аэропорт. И я по-хрущевски решила показать ему «кузькину мать»! Боб Марли вдохновил меня на первый публичный акт протеста против наших чиновников. В то утро я нарядилась во все свои закупленные раста-сувениры, заплела себе африканские косички и украсила голову гигантским желто-красно-зеленым беретом с изображением растафарианского варианта «звезды Давида» на макушке… Видели бы вы лицо нашего обиженного за державу! Это надо было заснять на видео. И видели бы вы лицо нашего чиновника на паспортном контроле, когда я прилетела домой в Шереметьево…Меня разглядывали по меньшей мере минут десять. Потом вздохнули – «тлетворное влияние Запада»! – и пропустили… Нам с Русланом показалось, что мы прилетели в какое-то другое государство. Что-то невидимое определенно сломалось здесь за два месяца, пока нас не было. Мы не узнавали Москву. Вместо наших немного ворчливых, но добрых и отзывчивых по своей сути людей нас встретила колония двуногих человекообразных, в пустых глазах которых светилось одно: жажда денег! Нас в аэропорту не встретили, но мы не расстроились: у нас было с собой достаточно, как мы считали, денег для того, чтобы доехать до общежития на такси (ехать с пересадками на автобусах с таким багажом было нереально). Но ни один – официальный, государственный!- таксист не соглашался везти нас меньше, чем за 100 рублей. (Почти 3 наших месячных стипендии! Таких денег у нас не было не только с собой, нои в общежитии). При том, что по-прежнему действовали государственные тарифы и счетчики в машинах. Раньше, может быть, водитель попросил бы немного «сверху», но рублей 5, не больше. И это мы считали терпимым. Если же бы кто-то посмел заломить такую цену – явно для своего кармана, а не государственного! – то достаточно было бы припугнуть зарвавшегося «бизнесмена» милицией. Теперь же милиционеры, призванные следить за порядком, делали вид, что ничего не замечали. За все 22 года своей жизни я не видела ничего подобного. Это, значит, и есть «свобода»? – Из вещей что есть? Можем взять вещами! – «милостиво» соглашались таксисты. Вещами? Моими книжками про растафарианцев, моим учебником амхарского на английском языке или Руслановыми пластинками с оперными ариями? Нет, ну каково хамство, а? Но что было делать? Я бы, наверно, из принципа никуда не поехала, дозвонилась до мамы у себя в городе по междугородке (там еще не настолько охамели, как таксисты!) и сидела бы потом полдня в аэропорту, ожидая, когда за мной приедут. Терпения у меня хватило бы. Дело было даже не столько в деньгах. Я считала, что нельзя поощрять такое поведение и принимать его как должное. Но Руслан не захотел ждать. Он договорился с одним таксистом, что тот довезет нас до общаги и подождет (со мной в качестве заложницы) пока Руслан не соберет нужные деньги со своих друзей, взяв у них в долг. А потом я ему половину этой суммы верну. Пришлось согласиться. На душе у меня было прегадко. Я с таким удовольствием предвкушала, как вернусь домой, а тут… Я ехала по Москве в такси какой-то «акулы бизнеса», да еще и разодетая как клоун в цирке. Я смотрела в окно и заметила вдруг то, чего никогда не замечала раньше: какие же широкие в Москве улицы, какие монументально-помпезные в центре дома… В них было что-то китайское времен Мао, как показалось мне. Тот же дух. Москва вдруг показалась мне ужасно азиатской. Мне вспомнились утонченно-культурные голландцы, в кругах которых мы вращались эти два месяца. Они бы ни за что не посмели нас так грабить! Мне казалось, что само небо давит на меня. Ощущение легкой, как воздушный шарик и захватывающе интересной жизни испарилось. «Проклятая административно-командная система!» – подумала я в модных тогда терминах, не осознавая, что то, с чем я столкнулась – это как раз еще только цветочки «рыночной демократии». …Когда я ехала домой из Москвы – в привезенной с собой майке с изображением Боба Марли-, ко мне пристал какой-то подвыпивший парень, пытавшийся всю дорогу угадать, кто это. В конце концов он пришел к выводу, что это не кто иной, как Валерий Леонтьев. Я не стала его переубеждать. Что вы все понимаете?… С тех пор, как я вернулась «оттуда», внутри у меня словно сидела какая-то червоточинка, как в червивом яблоке. Внешне ничего не изменилось. Девчонки в общежитии поахали над библией и каталогом «Wehkamp”, поели невиданных тогда у нас батончиков «Марс» и успокоились. А у меня на душе по прежнему было муторно. Что-то происходило вокруг – нехорошее, я чувствовала это, но что именно,было трудно определить и еще труднее выразить словами. По радио только и делали, что зачитывали нам выдержки из западной прессы – как хвалят государственнуюу мудрость «господина Горбачева» разные западные государственные деятели. Эта перемена термина не ускользнула от моего внимания. Я вспоминала все последние заключенные им договоры – и чувство нехорошего усиливалось. Разрядка и разоружение, которые прежде достигались десятилетиями трудных переговоров, «шаг впредед- два шага назад», вдруг в одночасье были достигнуты (так нас по крайнеы мере заверяли!) с легкостью гусиного перышка, парящего в воздухе. А что если… Что если дело не в какой-то особенной государственной мудрости новоявленного «господина» из помощников комбайнера, а в том, что он просто безоговорочно согласился на все, чего требовали наши недруги? Когда эта мысль неожиданно осенила меня, мне стало страшно. Я постаралась ее отогнать. Не может такого быть! Куда же смотрело тогда все Политбюро? Все КГБ? Все военные?… Но ощущение тревоги все не проходило. Казалось, что в стране каждый начал тянуть одеяло на себя, совершенно не думая об окружающих. Шахтеры, справедливо возмущавщиеся, что из свободной продажи исчезли мыло и стиральный порошок (такого никогда не было за всю мою жизнь в условиях «административно-командной системы» и «застоя»!), начали требовать вдруг совершенно странных вещей: «Множество разумных людей своими руками уничтожали тот строй, в котором они существовали как привилегированная социальная группа. И требовали установить строй, в котором они как социальная группа должны были неминуемо быть превращены в ничтожество. * Шахтеры вообразили (не без помощи манипуляторов), что если шахты приватизируют, а сами они станут акционерами, то они будут продавать уголь за доллары, а все остальное – налоги, цены на энергию, машины, транспортные тарифы и т.д. – останется, как было при советском строе. «Или право на труд – или право на забастовку, в этом и был фатальный выбор шахтеров..» Но как раз этого-то никто из нас не понимал! Я видела бастующих в Голландии: сначала я даже подумала, что это какой-то карнавал. Бастовали тогда, кажется, медсестры. При слове «стачка» воображение традиционно рисует нам суровых рабочих, сжавших руки в кулаки, которые скандируют свои требования и движутся по улице мощным грозным потоком. А тут была какая-то жалкая клоунада. Эти люди весело, чуть ли не с песнями шли по улице, одетые в почти карнавальные костюмы, пританцовывая на ходу и размахивая какими-то шариками. Как можно было воспринимать такое всерьез? При виде их невозможно было не подумать, что у трудящихся на Западе легкая и веселая жизнь, а бастуют они просто для развлечения, от скуки. После возвращения из Голландии, столкнувшись с неприглядной перестроечной реальностью, которую я принимала за социализм (ведь официально его становилось у нас «все больше»!), я ходила по Москве с таким ощущением, словно я отныне посвящена в какое-то тайное общество – мне известно что-то такое, что не известно простым смертным: я видела, что такое «настоящий капитализм»… И хотя эта стадия продлилась в моей жизни всего только несколько месяцев, мне и по сей день до слез стыдно вспоминать, как я доказывала в письмах своей справедливо возмущавшейся мною бразильской подруге, что бывает «хороший», «правильный» капитализм – такой, как в Голландии. Надо только суметь его построить. Тот факт, что подобным заблуждением страдала тогда не я одна, а большая часть оболваненного «Огоньками» и «Интердевочками» нашего населения, нисколько не снимает с меня за это вины. У нас и сейчас еще остаются такие чудаки – хотя в последнее время их становится все меньше и меньше. Мне были невдомек целых 4 вещи: – что капитализм в Бразилии, Заире, на Филиппинах – это тоже «нормальный капитализм»; – что «хороший» капитализм в Голландии оттого и «хорош», что может позволить себе бросать своим трудящимся подачки за счет остального мира. А всему миру невозможно такой «хороший» капитализм построить, потому что нет никаких инопланетян, за чей счет это можно бы было сделать!; – что как только не будет нашего, каким бы он ни был неидеальным, социализма, не станет и «хорошего капитализма» – у капиталистов не будет сдерживающего фактора, чтобы не заставлять и своих собственных трудящихся затянуть потуже ремни; – самое главное и причина всех моих заблуждений – в том, что я не знала по-настоящему как живут и работают в той же Голландии люди, но была совершенно уверена, что знаю!.. … Вечный позор мне и нам всем за те дни!!! Через пару недель после моего возвращения домой вернулся-таки из Лондона Квеку. Я честно дождалась его – не признаваясь даже себе самой, что чаще думала о Володе Зелинском, чем о нем. Но когда мама заводила о Володе речь: вот, мол, посмотри, какой хороший парень, я только смущалась и обрывала ее, уверяя, что я вовсе не рассматриваю его с такой точки зрения, что он просто мой спортивный кумир… Я по-прежнему упрямо была намерена связать свою жизнь с Квеку и уехать с ним к нему на родину – Голландия в моих мечтах в качестве будущего места жительства даже сейчас не фигурировала. Она была местом, где «живут же люди!», не больше. Радостная, поехала я к нему на встречу в знакомый мне уже Донецк! Останавливаться у Гали на этот раз не пришлось: все вахтеры у Квеку были «в кармане», и мне разрешили (неофициально, само собой!) остановиться прямо у него. У Квеку был сосед по комнате – маленький абхазец, но тот почти сразу уехал по каким-то делам домой. Если я скажу вам, что даже после этого между мною и Квеку ничего не произошло, вы, скорее всего, мне не поверите, но тем не менее, это было так. Нужно просто уметь вести себя с людьми. Я приехала к нему всего на 3 дня и была очень рада его видеть. Он тоже был вроде рад, но был слишком занят распродажей привезенного им с собой из Лондона накупленного там за год барахла. Мне он подарил несколько платьев. Я сначала отказывалась, потому что мне это казалось неуместным, но потом вспомнила свою голландскую привычку не отказываться, когда тебе что-то предлагают… По иронии судьбы, в одном из них я потом вышла замуж за Сонни! Когда я выразила ему свое беспокойство по поводу его активности на черном рынке, Квеку попытался заверить меня, что он только «бедный студент, который хочет нормально жить». Но я наблюдала все эти его сделки с местными фарцовщиками, к которым я сама на километр бы не подошла, и мне становилось все больше не по себе. А тот ли это человек, что мне нужен?… Ему, как и мне, вот-вот предстояло защищать диплом, а он себе и в ус не дул и продолжал свою торговлю: – Не волнуйся, с дипломом все будет в порядке! Когда же я увидела, как он радуется «троечке» за гос.экзамен по марксизму-ленинизму – и не потому, что экзамен был такой трудный, а потому, что он даже и не думал к нему как следует готовиться! – я поняла, что мне пора восвояси. Тем более, что меня ждала работа над своим дипломом – а я относилась к учебе, в отличие от Квеку, со всей серьезностью. Но я дала ему слово его ждать, и мне не хотелось первой нарушать его… Я решила перед отъездом прощупать почву, какие у Квеку планы на будущее. В ответ на мой вопрос, когда же он собирается после защиты домой, в Гану, тот ответил мне так расплывчато, что я поняла: здесь что-то не так… Огорченная, села я в поезд и поехала в родной город. В пути я так отравилась шашлыком в вагоне-ресторане, что доехала туда чуть живая: вагоны-рестораны, оказывается, передали уже из государственных рук в кооперативные… Для кооператоров же кроме прибыли ничего на свете не существовало: ни профессиональной чести, ни совести. Пройдет совсем немного времени – и в их загребущие руки попадет при нашем попустительстве вся наша страна… …В мае к нам приехали голландские студенты – «молодой Рейган» намеревался поставить обмен на широкую ногу. Радостная, поспешила я к ним навстречу – полная добрых воспоминаний об их стране… Мне хотелось показать им Москву, сделать, чтобы она им понравилась. Увы, студенты оказались, скажем мягко, далеко не интеллектуалами. Единственное, что их забавляло – это выпить пива и сходить в наш местный универсам с видеокамерой, чтобы заснять на нее опустевшие благодаря экономическому разгильдяйству болтуна Горбачева полки. «Хо-хо, посмотрите только на это! А мы-то думали, что перед нами сверхдержава!» Было неприятно смотреть, как они радуются чужим проблемам. В этом было что-то психически нездоровое. Я еще не знала, что голландцы- отважные чемпионы Европы по пинанию мертвых львов. Но среди них нашелся человек, которому все это было настолько же неприятно, как и мне. Студент юрфака по имени Гус Янсен- высокий как каланча блондин с классическим голландским лицом, словно с картины – с брезгливостью смотрел на детсадовского уровня занятия своих земляков. Может быть, потому что он был немножко постарше и поумнее их – Гусу было уже 27, и он объездил чуть ли не половину земного шара. Единственным континентом, которого он толком не увидел, была Латинская Америка: после того, как его ограбили в Никарагуа, ему пришлось вернуться домой. Мы разговорились. – Я хочу увидеть настоящую, обыденную жизнь,- сказал мне Гус, – Понимаешь, столицы – они везде в чем-то одинаковые, а вот как живут люди там, где еще сохранились местные традиции… И я решилась на смелый шаг – свозить его в гости в наш город. Смелый – потому что Гуса было видно за версту, что он не наш человек. Если бы я даже сказала, что он эстонец, мне бы просто никто не поверил. Хотя Гус немножко по-русски знал. Поездка обошлась без приключений. Только один раз к нам подошел на улице какой-то дедушка и задал классический наш вопрос с умыслом: – Вы не скажете, сколько времени? Вы думаете, его это действительно интересовало? Он просто хотел услышать, что ответит Гус – проверить, иностранец тот или нет. Дедушке стало любопытно. Гус понял, что его спросили – хотя и не понял, что это был вопрос на засыпку. – Сейчас 13 часов 45 минут- сказал он с сильным акцентом. – А, без четверти два!- обрадовался дедушка. – Нет, – очень строго и все с тем же акцентом сказал Гус, – 13 часов 45 минут. Я поспешила его увести от греха подальше. Наш город привел его в восторг. Он бродил по улицам, фотографируя старые деревянные дома, каких не осталось в Москве, пил воду из-под колонки, пробовал клубнику на базаре, залез вместе со мной на колокольню местной церкви… Я даже сводила его к нашему старому дому, где бабушка, дедушка и Шурек тогда еще жили. Внутрь мы не стали заходить: бабушку бы инфаркт хватил, но зато посидели на огороде на травке возле моих качелей, и я угостила его щавелем прямо с грядки. А когда он увидел у колонки женщину с ведрами на коромысле, Гус пришел в такой восторг, что перепугал ее до смерти. У нас в квартале отродясь не бродили высоченные иностранцы с дорогими фотокамерами! – Вот это жизнь! – восклицал он то и дело, – Все натуральное, природное; спокойно как! А эти наши дурачки пусть копаются там в пустом супермаркете…Они не видели настоящей России! Было приятно это слышать. Бывают же и среди голландцев думающие люди с неограниченным шорами витрин кругозором! На прощание голландские студенты решили было оставить нам свои недоеденные полбанки арахисового масла – которое, к слову, у нас никто не ест и вообще не знает, что это такое. Но потом посовещались, передумали и забрали эти полбанки с собой. Что ж, им оно нужнее! Голландцы развеселили нас куда больше, чем их – наши пустые прилавки. Таких крохоборов мы еще не видели. Решить оставить свои обьедки людям, которые их совсем об этом не просили и в том не нуждались, – а потом передумать и увезти эти объедки обратно в свою страну – да, для этого действительно, наверно, необходим четырехвековой опыт демократии! …Диплом я написала на удивление самой себе быстро. И защита прошла гладко, как по маслу. Наверно, еще и из-за того, что ни один из преподавателей ничего толком не знал по моей теме и не знал, какие вопросы мне можно было задать: уж слишком она была экзотической… «Роль африканских архивов в сохранении устной исторической традиции». Я была уверена, что после защиты мы в общежитии закатим все вместе большую и хорошую прощальную пирушку – ведь это было наше серьезное прощание друг с другом и с такой важной частью нашей жизни! Но, к моему удивлению, этого не произошло. Дух «перетягивания одеяла» начал передаваться уже и нашим студентам, никому не было дела до других. Все быстро собирали свои вещички и уезжали. Лида, уезжавшая к супругу в нашу «вторую столицу», держалась так важно, словно выиграла в лотерею. Я не узнавала ее. Я думала, что как раз она-то будет первой, кто захочет, чтобы мы вместе провели этот последний день… Последнее, что я помню из жизни в нашем общежитии – это прощание с моими друзьями-иностранцами. Оно было грустным вдвойне, потому что шанс, что мы действительно никогда больше в жизни не увидимся, был в данном случае намного больше. Я со слезами простилась с Хабибой, за день до этого – с Фатимой, потом еще с несколькими однокурсниками. С Мамаду я не прощалась, потому что ему оставался в Москве еще год, и даже если бы я не поступила в аспирантуру, я бы все равно приезжала его навещать. Тадессе на прощание важно пообещал присылать мне открытки к 7ноября. Ни одной открытки от него я с тех пор так и не получила… С Саидом мы не прощались – ни я, ни он не хотели этого. Последний раз я видела его в окно общежития – его сутуловатую спину, когда он с чемоданами влезал в такси… Я с трудом сдержала желание запустить по этой спине с 7 этажа сырой картофелиной поувесистее. Уверена, что он был счастлив, что наконец уезжает «от этих русских дикарей»!… … Я возвращалась домой из Москвы в тот день с вещами, на последней электричке. Сначала вагон был переполнен, – так, что даже стоять было почти негде. Тем сильнее раздражало, что в самой середине вагона оттаптывали ноги пассажирам пьяные, обросшие типы уголовного вида, крутившие громко, на весь вагон, какие-то свои, блатные записи на магнитофоне. И никто уже слова им сказать не смел. Я еще «не врубилась в перестройку» – и когда один из хамов, только что, видимо, вышедших на свободу из мест не столь отдаленных по какой-нибудь амнистии для «врагов народа», толкнул меня, я толкнула его в ответ. Он что-то зарычал, а толпа с ужасом посмотрела на меня, как будто это я сделала что-то из ряда вон выходящее. Но я так ничего и не поняла. Потому что считала, что продолжаю жить в нормальном мире. Я не поняла, почему вагон начал постепенно, но быстро освобождаться и освободился к тому времени, когда мы подьезжали к моему городу, уже до такой степени, что во всем вагоне осталась только я да эти, как теперь модно выражаться, «отморозки». Я по-прежнему не боялась их. Я таких вообще раньше никогда даже на улице не видела. Мне не могло прийти в голову, что я еду в одном вагоне с будущими «хозяевами» нашей жизни. Слишком идиотским казалось такое даже предположить – что вот все эти нормальные люди, которых вокруг меня было настолько БОЛЬШЕ, просто так возьмут и уступят нашу с ними жизнь без боя всяким подонкам. Возможно, у меня были бы большие неприятности – из серии тех, которые опять же сегодня никого у нас в России уже и не удивляют, и не возмущают. Но меня, по-прежнему ничего этого не подозревавшую, спас от них единсственный оставшийся в вагоне кроме меня и «блатняков» мужчина – не мужчина даже, а парнишка, лет 18-19, грузин с базара. Он подсел ко мне, сказал: – Пусть думают, что я с Вами! – и начал учить меня грузинскому алфавиту и рассказывать мне, какой замечательный сын у него недавно родился. И мерзавцы не посмели к нам даже подойти. … А ведя я даже и не поняла тогда, что меня надо было спасать! Я поняла это только спустя лет 5, когда вернулась в «свободную Россию»… Распределили меня в родной город, что меня вполне устраивало: я все равно не собиралась на этом месте работы задерживаться, потому что твердо решила поступать осенью в аспирантуру. Даже в две сразу: в свой институт и в Институт Африки – хоть в одной из двух да повезет! Это было последее в истории нашего института распределение, но этого мы тоже не знали тогда. У меня оставался месяц до поступления на работу – не то, чтобы каникулы, но все-таки лучше, чем ничего… И тут у нас в городе как раз начался чемпионат страны по велоспорту! Как я волновалась в преддверии новой встречи со спринтером Володей! Наверно, не меньше, если не больше, чем он сам перед стартом. Я не спала буквально всю ночь. Еще зимой, до отъезда в Голландию, я не без замирания в сердце взяла в справочной его домашний адрес в Одессе – естественно, он об этом и не подозревал!- а когда вернулась, послала ему по почте журнал о велоспорте, который я оттуда привезла. Гонщики остановились на этот раз в небольшой гостинице при самом треке. Мы пришли на трек чересчур рано. – Зайди, спроси получил ли он твой журнал! – посоветовала мама. – Ой, мама, я не могу, мне неудобно! Она толкала меня к двери, а я упиралась, пока наконец эта самая дверь не хлопнула, и оттуда не вышел среднего роста курчавый, как Пушкин, темноволосый курносый паренек, совсем еще пацан. – Вы к кому? – спросил он. Я словно язык проглотила, а мама как ни в чем не бывало ответила: – К Володе Зелинскому. Паренек удивился. – А его нет, он тренируется! Потом помолчал немного, подумал и добавил: – А вообще-то я его брат… Вот так мы познакомились с Алешей Зелинским. Он тоже был велогонщиком и только что закончил школу. Выпускные экзамены он сдавал на сборах в Киргизии, на озере Иссык-Куль… Володя вроде бы даже и не удивился, когда увидел нас на трибуне. У меня заколотилось сердце: поздоровается или нет? Проезжая мимо, он помахал нам рукой…Ура!! Контингент здесь был совсем другой, чем на скромной «вооруженке»: даже олимпийские призеры! Володю никто особенно всерьез не воспринимал, потому что он обычно ничем не блистал и был твердым «середнячком». Но не на этот раз! Уже в первый день соревнований у всех, включая и его собственного тренера Матвея Георгиевича (который, видимо, думал, что на «вооруженке» Володя победил из-за нехватки достойных соперников), и маститых олимпийских призеров, глаза буквально полезли на лоб. Перед ними был совершенно новый Зелинский – такой, каким он не был с 19 лет- ураган на трековом полотне! Надо сказать, что Зелинского недолюбливали разные официальные лица от велоспорта – за занозистый, ершистый и въедливый его казацкий характер. Но он ничего не мог с собой поделать – его язык был его врагом. Общаясь с нами, он был тише воды, ниже травы, но я быстро узнала от его напарника – веселого, легкого и жизнерадостного поляка Павла, каким тяжелым был его нрав. – Это товарищ сложный!- говорил он мне о Володе. Вы когда-нибудь видели где-нибудь легких казаков? Тем более терских!… Но мне наплевать было, какой у него там нрав. Он был великолепен – спринтер от бога! Неужели он сам за собой этого раньше не знал? Неужели ему понадобилось, чтобы за него кто-то стал болеть, чтобы проявить свой талант во всей его красе? Значит, для человека это действительно так важно? Из-за того, что Володю недолюбливали, его часто пытались засудить. Он был рисковым гонщиком и часто, не нарушая правил, балансировал тем не менее на грани этого, так что если сильно захотеть, всегда можно было к чему-то придраться. Ох, и заставил он нас поволноваться тогда!… Последовала совершенно незабываемая неделя, кульминацией которой стало то, чего не ожидали не только мы, не только никто на треке, а пожалуй, и сам Володя. Он впервые в своей спортивной карьере- которую все уже считали завершающейся!- стал чемпионом страны. Была еще одна вещь, которой опять же никто из нас тогда не знал. Что Володя станет скоро последним чемпионом СССР… Но пока… пока мы вместе с Володей, Алешей, Павлом и Матвеем Георгиевичем ликовали! И даже зазвали их к себе домой на чай – на правах старых болельщиц. Теперь мы узнали его немного получше. У смулого до черноты Володи был тот же южный говорок, что и у моей бабушки Стенки, и темно-карие, почти черные глаза, похожие на спелые вишни (до слив, как у Лидиного Наримана, они не дотягивали размерами). Родители Володи и Алеши жили в Грозном. Мама работала на молочном комбинате, где делали мороженое, папа был сварщиком. Мама была украинка, папа- потомственный терский казак. Еще у них была средняя сестра – инженер в Свердловске. – А я тоже студент, – cказал он мне на прощанье застенчиво. – Учусь на физкультурном… … Доброе, счастливое время! Когда не было войны в Чечне, когда можно было доверять людям, когда было возможно простое человеческое счастье, неизмеримое никакими деньгами… Изменилась я, изменилась наша страна, изменился сам Володя, а я все равно не могу удержать светлой улыбки, вспоминая те дни… … На работе меня встретили не очень приветливо, хотя нельзя и сказать, что враждебно. Просто здесь, как это часто бывает в преимущественно женских коллективах (во всех странах!), давно уже сложились свои «группировки», и каждая из них попыаталась перетянуть «новенькую» на свою сторону. Мне же не хотелось участвовать в каких-то интригах и кознях. Не для того я ходила на работу. Я приходила туда, чтобы честно отработать свое время, сделать то, что надо было сделать, и все. Некоторые из вышестоящих дам сначала было забеспокоились, что я могу захотеть занять их место (у них не было специального высшего образования в нашей сфере, как у меня), а потом, когда поняли, что не захочу, и что я скоро собираюсь в аспирантуру, это их тоже не устроило и вызвало у них зависть. У меня было такое впечатление, что некоторым людям просто нечего делать – и именно поэтому у них столько энергии и времени, чтобы заниматься на работе такими глупостями. Работали мы в здании старой церкви, где периодически протекала – прямо на старинные документы!- крыша. В институте нам говорили, что мы будем заниматься по окончании учебы научной работой, а я попала в учреждение, где приходилось от руки рисовать бланки для тех или иных документов – с линейкой в руках, потому что там не работала копировальная машина… И заниматься этим приходилось целый день напролет. Очень быстро я от такой работы скисла. А еще тяжелее было от того, что рядом не было подруг… В обед я уходила в блинную рядом с цирком и сидела там до самого его конца. Я не отзывалась даже когда начальница разрешала нам пойти в магазин, чтобы занять за чем-то очередь. Я считала дни до октября, когда должны были начаться приемные экзамены в аспирантуру. Отпускали меня туда тоже с боем, и если бы не главный шеф- мужчина,неизвестно, чем бы все это кончилось. Мне повезло, что ни один из вступительных экзаменов в одном институте не совпал по дню с экзаменами в другом. До сих пор не знаю, как мне удалось сдать их все. Я уже упоминала, как прошел мой экзамен по фисософии в собственном институте – тот, на котором я столкнулась с новорусскими экзаменаторами. Результат – 4. По истории и по иностранному я получила у себя в институте «пятерки». В Институте Африки было сложнее: на моих глазах комиссия жестоко «зарезала» парня из Алма-Аты, который приехал сдавать экзамены, а его в институте никто не знал. Меня знали – видимо, моя Элеонора где-то кому-то что-то сказала, так что намеренно заваливать меня не стали. Экзамен я сдавала вместе с какой-то сильно блатной девушкой – женой чьего-то сынка, которая жила на той же самой улице, где институт был расположен. Она собиралась специализироваться по Алжиру. Я бы и не узнала, что она блатная, если бы она сама не рассказала мне об этом. – Зайдем ко мне, покажешь, что ты готовишь по философии? – предложила после экзамена она. И я пошла… …Товарищи, дорогие, это был один из тех домов, о которых рассказывали по «Голосу Америки»! Снаружи – совершенно невидный, задрипанный, пыльный старинный особнячок, на который не обратишь, проходя по улице, ни малейшего внимания. Но как только мы открыли входную дверь, мы словно оказались в боярских палатах! – Это со мной!- бросила моя спутница вахтеру. «Господи, у них тут вахтеры – прямо как в общежитии!»- подумала я, и завидовать ей мне не захотелось. Но что должна была почувствовать я, увидев все это, после того, как ей на экзамене поставили «5», а мне – «4» ? … Настроение у меня все ухудшалось, несмотря на то, что экзамены я сдавала успешно. Жизнь в поздне-перестроечной Москве становилась все омерзительнее, все циничнее. «Расцвела буйным цветом малина, Разухабилась разная тварь Хлеба нет, а полно гуталина, Да глумится горбатый главарь…» А дурачки все еще прыгали под песенку, сочиненную за несколько лет до этого: «Я буду жить теперь по-новому, Мы будем жить теперь по-новому, А Любе-Любе, Любе А Любе-Любе, Любе, А Любе-Люберцы мои-и-и! На зарядку рано я встаю, За разрядку голову сниму, Закаляю свой я организм - Берегись, капитализм! А Любе-Любе, Любе А Любе-Любе, Любе, А Любе-Люберцы мои-и-и! Ускоряюсь я в 16 лет, Ускоряется колхоз "Рассвет", Ускоряется моя страна - Вот такие, брат, дела!.. А Любе-Любе, Любе А Любе-Любе, Любе, А Любе-Люберцы мои-и-и!” Два последних экзамена сдавались не в самом Институте Африки, а в специальном центре Академии Наук, так что здесь люди были более непредвзятыми. Мне запомнились две вещи: как я сдавала философию с дикой зубной болью, и выражение лица идущего отвечать передо мной молодого человека, который поступал в аспирантиру Института Европы. Во-первых, я никогда раньше не слышала, что у нас такой институт был. («Создание нового академического центра было обусловлено потребностью научного осмысления глубоких перемен в Европе, оценки их перспектив и последствий, проблем построения новой системы безопасности, европейского сотрудничества в сферах экономики, политики, информатики, человеческого измерения»- типичное горбачевское «ля-ля-ля»). Но дело было даже не в этом, а в том, с какой напыженной гордостью он об этом говорил. Того и гляди лопнет! Как будто Европа – это что-то такое на голову выше нас всех! Даже я после Голландии так не считала. Да я бы завалила его на экзамене за одно только это отношение к родной стране! Ни дать, ни взять колхозник из песни Высоцкого «Письмо с сельхозвыставки»: «Тут стоит культурный парк по-над речкою, В нем гуляю и плюю только в урны я, Но ты, конечно, не поймешь, там, за печкою, Потому ты – темнота некультурная.» Зато экзамен по французскому был для меня как бальзам для души. Благодаря моим многочасовым беседам с Мамаду (который, кстати, очень за меня во время этих экзаменов переживал!) он прошел на «ура»: Я получила от Академии Наук твердую, безоговорочную «пятерку». И в результате поступила в обе аспирантуры сразу! Теперь нужно было делать выбор… Это было сделать нелегко. Всей душой, конечно, меня тянуло выбрать Институт Африки. Ведь об этом я мечтала столько лет! Мечта эта казалась мне недостижимой. И вот, пожалуйста, я достигла своей цели… Не будучи даже и москвичкой, что было в то время достаточно серьезным препятствием. Но и свой институт мне не хотелось бросать. Я чувствовала себя виноватой, что подведу своего руководителя, который на меня рассчитывал и надеялся. А кроме того, где жить? В своей общаге, где я смогу помогать Мамаду, чтобы он через год вернулся домой в полном порядке, или в общаге Института Африки, где, конечно же, будет много интересных людей-специалистов своего дела, с которыми будет хорошо общаться? – Мам, а нельзя ли мне в обеих аспирантурах учиться? – спросила я дома.- Мне кажется, я смогла бы… – Ну, а как ты это себе представляешь? – сказала она, – Ведь у тебя одна трудовая книжка. И диссертации в двух местах защищать? А получать стипендию в двух местах – это вообще знаешь чем светит? Аспирантская стипендия была около 90 рублей. Если бы я даже от одной из них отказалась, это выглядело бы по меньшей мере подозрительно. Хорошо, что у меня еще было несколько недель подумать – насколько я поняла, занятия в аспирантурах начинались в начале ноября… Но легче от этого не становилось. В самый разгар экзаменов Мариэтта с Хансом прислали мне приглашение в Голландию в гости. Я просила их об этом, когда возвращалась домой, но не думала, что они это сделают так быстро. Я решила, что воспользуюсь им на Новый год, и начала оформлять документы. Тогда все еще была нужна выездная виза, и я пошла за ней в ОВИР. Сердце у меня было в пятках. Я ждала разных пристрастных вопросов – и кто знает, пустят меня туда или нет? Ведь мои родные все еще работали «в почтовом ящике», хотя я лично понятия не имела ни о каких секретах. К моему удивлению, меня встетили почти радушно. За границу все еще почти никто не ездил. Очередей в ОВИРе не было. Женщины, работающие в этом офисе, смотрели на меня почти с завистью, что я уже побывала «там», и задавали разные вопросы о том, как я со своими хозяевами познакомилась, и какая «там» жизнь… Через некоторое время я получила от них «добро» на выезд. Мамаду очень радовался, что я поступила в аспирантуру и надеялся, что я выберу нашу. Я не уследила во время экзаменов за его русскими соседями, которые подпаивали его пивом и отобрали как-то у него после этого хорошенькую плюшевую игрушку, которую он купил своему ребенку. Потом им стало стыдно, и они пришли просить у него прощения: – Мамаду, давай мы тебе другую игрушку купим! Ты нам только скажи, что тебе надо, ладно? – ;a va, ;a va !- попытался успокоить их он, – мол, мне ничего не надо, все в порядке. – А, ты сову хочешь? – обрадовались соседи. – Ладно, будем искать!.. В нашем общежитии к тому времени изо всех наших студентов оставалась только Люба: ее муж все еще учился, а она сама была беременна и решила не ехтьпо распределению «к фашистам», как она уже тогда называла его земляков-латышей, поближе с ними столкнувшись. Осенью у них родилась дочка. Собравшись с духом, я решила-таки выбрать Институт Африки, хотя в своем общежитии мне уже выделили комнату – вместе с аспиранткой из Китая. И пошла в выбранную мною аспирантуру, чтобы узнать, когда и где начинаются занятия. Совершенно для меня неожиданно там на меня грубо наорали. – Ходят тут всякие!- вопил багрово-красномордый дяденька по имени Юрий Иванович, – Занятия уже давно начались! Элеонора Алексеевна набирает всяких приезжих, понимаешь! Она тут все уши нам прожужжала, как Вы ей нужны. Говорит, она мол, даже за москвича выйдет замуж, если надо. А Вы где-то пропадаете… Может быть, я тогда была слишком чувствительной, но я была оскорблена до самой глубины души. Да кто он вообще такой? Какой-то завхоз, а не ученый! Что я им сделала плохого, что он так со мной разговаривает? Какое преступление совершила? Я ни с кем никогда сама не брала такой тон и никому не позволила бы на меня так повышать голос. Во-первых, мне совершенно точно сказали, что занятия будут с 1 ноября. Во-вторых, мне опять напомнили, что я – «второсортный человек», не такая, как та фифа из спецдома, только из-за того, откуда я родом. Попробовал бы он на нее крикнуть! В -третьих, вот, значит, как… Элеонора Алексеевна уже даже решила за меня, за кого я выйду замуж… А что будет через 3 года, когда я эту аспирантуру закончу? Она будет мне срочно подыскивать мужа, чтобы я смогла остаться в Москве?…Почему я должна зависеть от этого? Мечта оказалась облита помоями. А память услужливо подсовывала воспоминания о голландцах – вежливых, интеллигентных, внимательных, предупредительных… Да там никогда бы не стали со мной в таком тоне разговаривать! Пока я приходила в себя от этого визита, в Москву приехал Квеку. Он все еще не уехал в Гану и сейчас приехал за британской визой в посольство. О каких- либо планах в отношении нашего общего будущего он опять-таки говорил весьма расплывчато. А потом вдруг бросил: – Я думаю, если ты поедешь в Европу, тебе там будет лучше! Я оторопела от обиды. Еще один доброжелатель, который лучше меня знает, что мне надо! Значит, он думает, что я такая неженка, что я в Африке не выживу? Или что я ищу в жизни, как он, барахла, которое можно будет перепродать? И тут же разозлилась до невозможности. Ах, в Европу? Ну так ладно, поедем в Европу! Он намекал, конечно, что с ним. Только уж как-нибудь без тебя, родной. Я и сама это смогу, если надо. Глупо, ужасно глупо, что одна фраза какого-то африканского спекулянта так решила мою судьбу. Конечно, решила ее я сама, глупо отпираться, но если бы он не сказал мне тогда этого… Я часто думаю, а что бы было тогда. И смогла бы ли я жить в современной Москве, которая хуже всякой Африки – своей безнадежной холодостью? Это уже совсем не та Москва, в которой я училась… Смогла бы ли я писать научные статьи об Африке с немарксистских позиций? Ведь сегодня вчерашние исследователи того, как популярен в Африке марсизм-ленинизм, так же рьяно доказывают, как он там непопулярен… Смогла бы ли я начать писать о «красном терроре» Менгисту вместо выдающихся успехов начатой им кампании по ликвидации неграмотности, о которой теперь все эти африканисты стыдливо помалкивают? И нужна бы была мне такая работа, которая потребовала бы от меня стать перевертышем?… На Москве свет клином не сошелся, говорила я себе, вспоминая, как летом, еще до поступления в аспирантуру, встретила у себя в городе на базаре одну свою бывшую одноклассницу – ту самую, у которой была кличка «Профессор». Она закончила наш местный пединститут и собиралась начать работать в школе учительницей физики. Узнав, что меня распределили в родной город, она ехидно сказала: – Что ж, в Москве тебя не могли оставить? – с таким видом, словно это был мой полный провал в жизни. Я вспылила. Сами-то – никто из них даже не осмелился в свое время в московский вуз поступать! – А разве мало в мире хороших городов, кроме Москвы? И сейчас именно эта мысль приходила мне в голову все чаще. Не буду описывать все перипетии получения голландской визы на 3 месяца, того, каких усилий нам стоило купить билет (потому что тогда резко вдруг поменяли обменный курс денег для наших граждан, выезжающих за границу), того, как расстроился Мамаду, которого я посвятила в свои планы… Ему предстояло в этом году написать реферат по истории КПСС, от которого зависел результат всей его стажировки, а как он мог это сделать, если он по-прежнему едва говорил по-русски? Я пообещала ему, что не уеду, пока не напишу ему этот реферат. Так я и сделала, и к концу ноября все, включая реферат, было готово… Я никого не стала предупреждать в институте, потому что сама не была уверена, что будет дальше. – Мам, – сказала я дома, – Если у меня получится, я останусь там работать. В конце концов, у меня там есть друзья, я не просто в неизвестность еду. А если не получится, то вернусь. Тогда что-нибудь придумаю, чтобы уладить здесь неприятности, если они у меня будут. Мама только всплеснула руками, но она знала, что характер у меня твердый, и если я что решила, то иду к своей цели, как танк… – Только не рискуй ничем, не надо!- сказала она. – А что я скажу Володе Зелинскому на зимнем чемпионате? Это было мое больное место,и она это знала! – Может, я еще вернусь до того времени! – сказала ей я. …Но была и еще одна, главная причина того, почему я решилась на все это – причина, в которой я никому не сознавалась, боясь, что меня засмеют. Я думала, что мне просто не поверят, но… …Я не могла как следует выразить словами свое тогдашнее состояние, но на душе была смесь боли от растущего сознания собственной ненужности и тревоги от сознания каких-то все еще неведомых, но совершенно очевидно сгущавшихся над страной туч. Дело было не только в том, что «скрипач не нужен ». Я кожей чувствовала то, чего не видела еще моя мама: что грядет катастрофа. Такая, после которой осуществление моей мечты потеряет всякий смысл. Я не знала, какой именно она будет, не знала, с какой стороны ее ожидать, но в том, что она скоро грянет, я почти не сомневалась. Конечно, было малодушием бросать страну в такое время. Все мы знаем поговорку о том, кто именно бежит в первую очередь с тонущего корабля. Оправдываться в данном случае бессмысленно. Единственное, что можно – это попытаться объяснить, почему так произошло. Я не видела, на кого можно было опереться и к кому примкнуть, чтобы эту катастрофу предотвратить. Голос Нины Андреевой, которая не может поступиться своими принципами, утонул в воплях бесчисленных «маленьких рейганов», которым вообще нечем было поступаться, потому что никаких принципов у них никогда и не было. Им были предоставлены все трибуны, и казалось, что других людей, кроме них, в стране больше не осталось. Хотя конечно же, это было не так. Просто рыба усиленно тухла с головы. Я попыталась внушить себе, что мне безразлично, что будет. Что на моем веку у нас в стране уже давно не было революционеров, и что именно поэтому я так надеялась встретить их среди африканцев. Что страна, в которой люди настолько обезумели, что допускают такое с ней сотворить, что разворачивалось на моих глазах с нашей, заслуживает всего, что бы с ней ни случилось. Но все это было неправдой, все это были лишь отговорки для успокоения собственной совести. «Хабиба же говорила мне, что для того, чтобы человек стал революционером, надо послать его учиться на Запад. Раз мне не встретились революционеры среди африканцев у нас, наверно, встретятся там!» – подумала я. Я могла бы насочинять с три короба что-нибудь героическое, как это делают тысячи отечественных «сказочников», ищущих на Западе политического убежища, хотя на самом деле к политике они не имеют ни малейшего отношения. Но я не собираюсь этого делать. Я могла бы сказать, что не я одна чувствовала себя так в те дни (например, Никита Арнольдович тоже!), но и это не оправдание. Я совершила малодушный, трусливый поступок, бежав от проблем своей страны – и я в этом признаюсь и винюсь. Mea culpa! «Ну, словом, до того царевну довели, што она скидыват с пальца кольцо, бросила на пол, и говорит: «Не доставайся, собака, ни тебе ни мне!» – так и я, оставила обе аспирантуры и морозным ноябрьским вечером села в поезд и покинула Москву… …В последний мой день в Советском Союзе шел густой снег – как бы для того, чтобы я запомнила наши зимы. Уезжала я на поезде – самолет уже тогда стал мне не по карману. – Это даже интереснее, через пол-Европы ехать!- сказала мама. В Берлине (ГДР) мне надо было пересаживаться на другой поезд, на другом вокзале, который находился в Западном Берлине. По-немецки я не говорила. Но у меня был в «нашем» Берлине- угадали! – друг по переписке Детлеф, который вызвался меня до того поезда проводить (восточным немцам как раз только-только разрешили посещать Западный Берлин). До Белорусского вокзала мама провожала меня вместе с Мамаду. Все трое мы крепились. До отъезда зашли в кафе на 15 этаже гостиницы «Москва» – то самое, мое любимое!- на прощальный ужин. Я попросила маму не оставлять Мамаду одного и помогать ему, пока он у нас в стране будет. Когда поезд тронулся, Мамаду не выдержал первым и разрыдался, бросившись моей маме на шею. Мама тоже не выдержала и начала вытирать слезы, и я почувствовала, как у меня резко защипало в носу. Что я делаю? Зачем я это делаю? И что будет, если я этого не сделаю? Все эти вопросы вихрем прокрутились у меня в голове. Но поезд уже уносил меня на Запад… …Польша, занесенная снегом, была необыкновенно хороша. Берлин мне понравился немного меньше, но выглядел он вполне симпатично, и люди тоже казались вполне своей жизнью довольными. По сравнению с горбачевской Москвой это был, конечно, оазис. Детлеф работал инженером на заводе. Я остановилась у него на пару дней, прежде чем продолжить свое путешествие – хотелось посмотреть город. Единственное, что мне не понравилось – это звукопроницаемость в его квартире: было слышно почти каждое слово от соседей. А так ГДР даже тогда выглядела в моих глазах вполне солидно. Через 3 дня рано утром я и Детлеф перешли через Чекпойнт Чарли, и он усадил меня на мой голландский поезд. ФРГ оказалась страной контрастов – в смысле разнообразия сменяющих друг друга пейзажей. Я жестами объяснялась с какой-то немецкой семьей, оказавшейся моими соседями по купе. Когда я общаюсь с немцами, я всегда удивляюсь, как это они могли с нами воевать во время прошедшей войны. Но им, естественно, лучше об этом не говорить… Когда поезд пересек голландскую границу и остановился в первом голландском городе – Хенгело, на душе стало легко, сердце забилось радостно. Я узнавала знакомые желтые поезда и красные почтовые ящики за окном. Жизнь впереди казалась бесконечной. Представлялась одной сплошной чередой счастья, без проблем. Никогда еще я так глубоко не заблуждалась! Что было дальше, вы в общих чертах уже знаете. Оказалось, что ратующие за свободу передвижения для советских граждан и такие толерантные голлландцы вовсе не радуются, когда мы этой свободой пользуемся… Конечно, можно было бы начать врать, что меня дома преследуют по политическим мотивам и получить беженский статус, тем более, что тогда еще это вовсе не было так трудно, как сейчас (я сама потом встретилась с массой людей, которые остались в Голландии, именно так и поступив – наврав о преследованиях!). Но я не хотела, не могла возводить напраслину на свою страну. Если даже мне что-то было в ней не по душе, это было наше, внутреннее дело. Я уже практически собиралась домой, когда встретилась с Сонни… … Что стало с героями той давней истории? О, с ними все в порядке… Кроме Детлефа – с объединением Германии, которого он так ждал, его завод закрыли, дипломированный инженер-химик впервые в жизни стал безработным и только спустя лет 10 нашел какую-то плохооплачиваемую работенку продавца в магазине… Из квартиры в центре его выселили, вернув ее довоенному владельцу. Элеонора Алексеевна по-прежнему работает на старом месте. Поссорился с «молодым Рейганом» и ушел из института Михаил Евсеевич. Говорят, сейчас он коренным образом пересмотрел свою перестроечную точку зрения на Сталина. Лучше поздно, чем никогда! Научивший меня тому, в чем заключается разница между r;frig;rateur и cong;lateur Мамаду успешно дожил свой учебный год, еще в Советском Союзе. Успешно защитил свой реферат по истории КПСС (кафедру разогнали только на следующий год). Мама ездила к нему примерно раз в месяц и привозила ему du poulait и прочие вкусные мелочи. Он привязался к ней, как к родной. Домой Мамаду увез и r;frig;rateur, и cong;lateur и еще целый контейнер всякого добра: племянница из посольства помогла с отправкой. Не знаю, купил ли он дома белую лошадь, но директором лицея он стал, и кроме сына, у него растут еще две прелестные дочки. Жалко вот только, что сердце пошаливает… Квеку уехал в свой Лондон и потом один раз звонил маме оттуда на работу, чем вызвал переполох в ее первом отделе. – Это Квеку из Лондона говорит!- сказал он важно, как Черчилль. – Передайте, пожалуйста, Жене, что… – Я ничего не могу передать Жене, она теперь живет в Голландии!- ответила мама. – О!… Да, мне удалось произвести на него впечатление своим поступком. Но стоили ли ради того переселяться в террариум?… …Следующая остановка – Дырка в изгороди ! – на полном серьезе объявил шофер автобуса. Мне показалось, что я ослышалась. – Что, что? Джеффри только засмеялся: – Да, она действительно так называется. Вон, видишь, дыра посреди кустарника? Джеффри был жизнерадостным двуногим. Извините, но иначе я назвать его не могла. У меня не было в отношении Джеффри никаких иллюзий. До человеческого статуса он все-таки немного, но не дотягивал. Плохое настроение у него, как правило, длилось недолго. Были такие вещи, которые сразу его с Джеффри снимали. Пиво было одним из них. Другим была “food” – “еда”… Он даже произносил это слово с особым выражением, вытянув губы в трубочку. Ну, и конечно, “Стар Трек” по телевизору! Мы находились в автобусе. На пути к его маме в маленький приморский городок в южном Дауне, где я собиралась покупать себе дом. Если найду подходящий, конечно. …Хотя мои дублинские знакомые долго убеждали меня, каким опасным местом был Север, я решила увидеть-таки его своими глазами. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! В самый первый раз я попала сюда через 3-дневный тур для ищущих приключений молодых американцев, австралийцев и прочих новозеландцев. Наш водитель, хотя и жил в Дублине, сам был родом из этих мест и потому описал нам местную жизнь в красках. Это они умеют! Помню, как напряглись мои шейные мышцы и позвоночник, когда наш микроавтобус впервые пересек границу около Ньюри. И было от чего: дорога находилась под прицелом британских армейских крепостей, возведенных над нею на склоне, а вдоль дороги бродили натовские солдаты с автоматами наперевес… И хотя все обошлось, я могла только посочувствовать людям, которые живут в таких условиях каждый день. Я уже к вечеру первого дня почувствовала себя почти как Зина Портнова … Наш тур проходил через южный Даун с его ослепительной красоты побережьем, Даунпатрик с его могилой святого Патрика, Белфаст, где нам показали настенную живопись как в католической, так и в протестантской части города (в католической нашему автобусу радостно махали руками, в протестантской -чуть не забросали камнями),суровое побережье Антрима и Дерри или Лондондерри, в зависимости от того, с кем вы говорите. Для нашего гида это был Дерри… Почему-то не припомню, чтобы в советское время я где-то слышала об оранжистских парадах, которые они зачастую намеренно проводят через католические кварталы. Как-то не отложилось в памяти. А здесь наш гид подробно нам об этой особенности местной жизни поведал. Посмотрев вблизи на жителей Шанкилла, которые вели себя не лучше обитателей зоопарка, я еще более прониклась сочувствием к католическому коренному меньшинству… Я была приятно удивлена, тем, что несмотря на такое явное внешнее несходство, многие места здесь – Фоллс Роуд в Белфасте и Богсайд в Дерри – напомнили мне о моем детстве. Это были общины, где все друг друга знали. Где все еще можно было увидеть надписи «Нет иностранному империализму!» и образ Че Гевары на стенах. Гид в Дерри пожал мне руку и сказал с гордостью, что, когда он рос, Ленин был его героем -, точно так же как Бобби Сандс в свое время был для меня… Не так страшен черт, как его малюют! По крайней мере, у нас общие враги. Я действительно захотела узнать поближе, чем живет этот край. … Перед нашей первой встречей Джеффри нервничал. Собственно говоря, нервничать было не из-за чего, но он ничего не мог с собой поделать. Он никогда ещё не был в подобной ситуации: встрачать на вокзале совершенно незнакомого человека, с которым встретился в интернете! Да ещё к тому же и иностранку! Да ещё русскую… Нет, конечно же, Анна Курникова – это здорово, но ему почему-то упрямо представлялась здоровенная бой-баба, вроде русских толкательниц ядра, что он в детстве видел по телевизору. А ещё где-то из глубины подсознания всплывала ехидная рожа Розы Клебб из фильма о Джеймсе Бонде, и никак от этой картинки было не отключиться, хотя у него и была моя фотография, полученная по “мылу”, и на толкательницу ядра я никак не тянула…И все-таки… А вдруг? Его немного успокаивало, что, судя по моим письмам, я была не из тех отчаявшихся найти мужа дома россиянок, о которых столько писали в их газетах. Нет, я казалась вполне независимой, и в их переписке даже речь не заходила ни о чем. личном. Интересно было узнать о жизни в той стране, которая совсем ещё недавно была далека для него, как Марс! Все равно, что переписываться с инопланетянкой – Джеффри, как и большинство мужчин всех стран и народов, имеющих телевизор, обожал “Стар Трек»… Я была на два года старше Джеффри. Я узнала его на вокзале сразу – по фото и по испуганной физиономии, с которой тот то и дело вытирал холодный пот. Я видела, как он облегченно вздохнул, убедившись, что я – не Фаина Мельник. Хотя до Анны Курниковой мне, конечно, и было далеко… Джеффри был коренастым, большеголовым, с очень ирландским лицом, раньше времени поседевшим парнем (поседел он после того, как по пьянке попал в автокатастрофу). День на улице был на редкость теплый для конца апреля, и Джеффри повел меня показывать мне город. Нет, не Белфаст Бобби Cэндсa, Кирана Доэрти и Джо МакДоннелла, а респектабельный южный Белфаст с его универcитетом и уютными маленькими кафе, в котором обосновались его друзья Крэйг и Пол и брат, Данни. Мы болтали без умолку, и к концу дня нам казалось, что мы уже знакомы целую вечность. Что-то в нем действовало на меня успокаивающе и расслабляюще – такой он был простой, так легко он относился к жизни, и таким интересным показался мне тогда его рассказ о ней. А именно такое чувство мне и было сейчас нужно… Мои нервы почти сдавали -и из-за напряженности на работе, и из-за войны в Югославии, и из-за неопределенности с воссоединением моего семейства. Я ничего не стала Джеффри о нем рассказывать. Если бы у нас были серьезные отношения, конечно, рассказала бы. Но пообщавшись с ним немного, я быстро поняла, что «такие Джеффри нам не нужны». А просто по-дружески приятно общаться – это дело другое. Это меня вполне устраивало. Очень многие ирландцы (и ирландки!), к сожалению, поверхностные люди. В этом надо отдавать себе отчет, общаясь с ними – чтобы не было потом «разбитых сердец». Они очень легко загораются новой идеей или увлекаются новым человеком – и так же легко теряют к ним интерес, без какого-либо видимого внешнего к тому повода и иной раз совершенно неожиданно. Это касается не только отношений между мужчинами и женщинами, но и между друзьями, коллегами, напарниками по бизнесу и т.п. Ирландский нрав переменчив как здешняя погода. Поэтому предполагать, что ваша дружба здесь будет настолько же уходящей вглубь, как у нас, не стоит. Конечно, есть и исключения из этого правила, но это именно исключения. Мы расстались в тот раз по-дружески, и с тex пор я зачастила в Белфаст. Практически я проводила там чуть ли не все выходные. (Лишь бы не сидеть дома одной, тоскуя по Лизе и жалея себя! ) Джеффри слушал мои жадные расспросы, что, как и почему – и мысленно гордился тeм, что поможет мне полюбить свой родной край. Джеффри открыл для меня новый мир. Он рассказывал мне то, что для него было повседневным, будничным, – а я слушала его с широко раскрытыми глазами. Я училась тому, что здесь, в отличие от России, люди не говорят друг с другом о политике, что протестанта в баре или дискотеке можно узнать не только по имени, но и по какой-то внутренней большей скованности и замкнутости – и от души хохотала над рассказываемыми мне им историями о том, как его папа, подавая документы английскому солдату на проверку, привязывал их резиночкой к собственному рукаву, так что когда солдат тянулся за паспортом, тот от него “убегал”, а солдат обиженно говорил: “Very funny, Sir …” Он не посмел бы, конечно, бить директора школы из антримской деревушки – это ему был не какой-нибудь безработный “тайг” из Западного Белфаста! Оказывается, отношения между католиками и протестантами здесь – совсем не такие однозначные, как я себе представляла! Я убедилась в этом, когда совершенно невольно смутила Крэйга, чуть не до слез. Автоматические решив, что раз три новых моих знакомых были друзьями детства, а один из них был католиком, то католиками должны быть и два остальные, я вернулась в один день, вся разгоряченная, с лоялистского Шанкилла и заявила с порога: – Какой ужас! Какие мерзкие, полные ненависти картины я там видела на стенах! Крэйг вдруг покраснел до самых корней волос и замямлил, что он не поддерживает это, что он тоже против этого. С минуту я непонимающими глазами смотрела на него – о чем. это он, почему краснеет? И только когда Джеффри шепнул мне на ухо: «Ведь Крэйг – протестант!», я поняла и сама стала такой же красной, как помидор. Я совсем не хотела его обидеть и вовсе и не думала сравнивать его с шанкильскими дебилами! У меня был один большой – в глазах Джеффри – недостаток. Я «слишком интересовалась политикой». Сама я списывала это на своё происхождение и пыталась объяснить ему, что мне это вовсе не приятно, просто, к сожалению, политика определяет жизни всех нас, а с несправедливостью надо бороться. Это была такая же составная часть меня, как светлые волосы – для Анны Курниковой. Но Джеффри ненавидел всех политиков, не верил никому из них (ну, кроме, может быть, такого уважаемого человек, как Джон Хьюм !) и не верил, что кто-нибудь сможет или даже захочет изменить жизнь. И он так об этом мне и сказал. – Who will guard the guards ?- задал он мне свой любимый вопрос. -У политиков – своя жизнь, а у нас – своя. Я не позволю им отравлять моё существование. – Но они же все равно отравляют! – горячилась я. Хотя вопрос его, конечно, был резонным. Но сам собой он же не решится! Джеффри несколько раз приезжал ко мне в Дублин и даже, раcчувствовавшись, совершил ради меня то, чего он никогда и ни для кого бы не сделал; прошёл в рядах антивоенной демонстрации по центру Дублина. Он шёл и сам себе удивлялся: чтобы он, – и вдруг шёл по О’Коннелл- стрит на политической демонстрации! Может, он заболел? Или, не дай бог, влюбился? Я поняла, что Джеффри неприятна ”политика”, и изо всех сил старалась на эти темы с ним не говорить. Но о чем., о чем было говорить тогда – о пиве? О “Стар Треке”? Я пыталась. Я мучалась, бывая у него в гостях, от того, что он целыми днями сидел у телевизора, точно как Илья Муромец просидевший в избе З0 лет и 3 года, – не отрываясь, смотря неважно что, лишь бы его не выключать, до 3, 4, 5 часов утра. Я хотела посетить Западный Белфаст, где как раз шёл фестиваль, я хотела взойти на Черную гору, а не сидеть в прокуренной комнате. Но увы… Мы в общем-то практически не ссорились. Но, как я уже сказала, я довольно быстро поняла, что нам в жизни не по пути. Особенно когда он повторял о своих племянниках – совершенно, между прочим, здоровых: – I don’t like weens! Иногда меня прорывало. Как, например, когда он сам начал пересказывать мне увиденную им по телевизору программу, прославлявшую двух британцев, отправившихся в Косово воевать на албанской стороне. Он так и не понял почему я вдруг вся сжалась в комок: ведь это сербы уничтожали бедных албанцев? Разве не так? И почему я гневно выпалила ему в лицо: – Неужели ты не понимаешь, Джеффри, что албанцы – как ваши лоялисты, что сербы жили на этой земле раньше, чем. пришли они, много-много поколений? Неужели ты ничего не знаешь и не хочешь знать? Я так расстроилась тогда, что вернулась к себе в Дублин и не писала ему почти две недели. В конце концов, он попросил у меня прощения, – хотя и сам не понял, за что. Ведь те британские бравые ребята,по его мнению, и вправду были героями… Когда он узнал, что я решила переехать на Север и искала там жилье, он обещал мне помочь выбрать правильное место – ведь он же знает, какие районы хорошие, а какие – нет. Я была в здешней политической топографии, конечно, полным профаном. Я искала дом по сайтам в интернете, ориентируясь в основном на цену и назначала встречи с риэлтерами, чтобы эти дома посмотреть. Цены на жилье были здесь смехотворными – потому что никто не хотел их покупать… Один раз я завела Джеффри так в такое логово, что он был рад уйти оттуда живым! Потом он объяснял мне, что самые страшные для католика места – это те, где бордюрчики тротуара выкрашены в цвета британского флага. Я поняла. Однажды он взял меня с собой в родную деревню в Антриме. Когда-то она была любимым местом отдыха “самого знаменитого британца всех времен и народов” – Черчилля, чья дача ныне превращена здесь в отель. Сам Джеффри шутил про свою деревню: – Мы окружены со всех сторон! Если что, уходить придется морем…-, намекая на то, что с севера, юга и запада она окружена протестантскими поселениями, да и не просто протестантскими. Неподалеку от неё проходил печально знаменитый “библейский пояс” Баллимины. -- бастиона сторонников Пейсли, воинственных протестантских фундаменталистов. Так что выбраться из неё, если что, можно действительно было только морем. Да и то – за морем-то – их прародина Шотландия… Джеффри вдохновленно рассказывал мне o своем детстве и о своей семье. Родители, школьные учителя, познакомились в Кении, где они учили масаев английскому. Мама, правда, оставила работу после рождния 4 детей – одной девочки и 3 упрямых, как быки, парней. Но на зарплату отца все-таки было прожить нелегко, и по его настоянию мама “завела своё дело” – прямо в доме они открыли магазинчик с мороженым, на главной улице, как раз там, где останавливались все автобусы с туристами-янки, разыскивающими могилы своих предков в антримских гленнах … До самой папиной смерти её жизнь протекала в его родной деревне – и, как поняла я из рассказов Джеффри, хотя он сам этого не понимал, так, как папе того хотелось. Возможно, именно поэтому после его смерти мама уже никого не стала слушать, продала опостылевший ей дом-магазин и вернулась в свой родной приморский городок в южном Дауне, тоже больше католический и ужасно красивый. Джеффри родился не в деревне, а в Баллимине – ближайшем к ней городе, где была больница. Городе не только Пейсли, но и Лиaма Нисона, которого, кстати, в детстве учил боксу его родной дядя… Все здесь, казалось, знали друг друга! Когда мы шли по деревенской улице, я вдруг схватила его за руку: – Смотри! Смотри! Джеффри поднял голову. На дорогу от церкви выезжала машина, за рулем которой сидел очкастый бородач. – Это же…, – задохнулась я. Джеффри расхохотался: – Все так думают! Это наш здешный протестантский пастор! Ну и хватает же у него наглости ходить с бородой при таком внешнем сходстве с Джерри Адамсом! Я отказывалась ему поверить, что это не Адамс, как он меня ни заверял… Был хороший, воскресный день, и по улице степенно прогуливались семьи с детьми. В конце улицы была ярмарка с аттракционами, оттуда раздавались музыка и смех. Вдруг на дороге показалась вереница “воронков” – военных броневичков, которые имели обыкновение разьезжать здесь туда и обратно. Из каждого броневичка торчала фигурка английского автоматчика с закрытым наглухо маской лицом. Проезжая мимо толпы с детьми, они беззвучно и так обыденно нацеливали дула своих автоматов на людей… Стояла весна 1999 года. Вокруг нас кричали чайки, и сам воздух был, казалось, соленым от моря. Я почувствовала, как меня охватывает ярость. Югославия ударила в сердце с новой силой. А Джеффри все говорил и говорил… О том, как он любит это море и этот ветер, как он когда-нибудь выкупит папин старый дом у его новых владельцев… или нет, он лучше построит себе новый, на берегу, такой, чтобы издалека был похож на скалу и естественно вписывался в природу… а ещё он купит себе мотоцикл и будет катать меня по всему северу! Не заезжая, конечно, в Ларн. И закажет мне, специально для меня, мотоциклетный шлем с серпом и молотом! Ему так нравятся мои рассказы о спецназе, о котором он меня спрашивал. Вот если бы я привезла ему к Хэллоуину российскую военную форму! В прошлом году у них в университете два парня нарядились в американских солдат, и им все так завидовали… Так в этом году он заткнул бы их за пояс, с моей помощью! Джеффри не замечал, как я мрачнею, а если бы и заметил, то не понял бы, почему. Он ведь не был знаком с бессмepтной сказкой Салтыкова-Щедрина о премудром пескаре, которую мы когда-то изучaли на уроках литературы в школе! Я еще раз посмотрела на него – и вдруг спросила, неужели ему совсем наплевать на то, что здесь творится, и неужели он не хочет увидеть свою родину объединенной, без этих по-фашистски выглядящих солдат вокруг, без этих выкрашенных тротуаров, по которым он так панически боится ходить, без нужды надевать наушники, слушая исторические ирландские песни? – Конечно, хочу!- горячо возразил мне Джеффри. -Знаешь, о чем я мечтаю? Как здорово было бы взять дорожный каток – знаешь, ну такой, каким закатывают улицы, вымазать его тремя цветами ирландского флага и проехаться так от Дублина и до самого Дерри! Чтобы дорогу выкрасить триколором1 Представляешь, как разозлились бы лоялисты? Но это не развеселило меня. По-прежнему мрачная, как туча, я вошла с ним в паб. Джеффри так и не понял, чем. он меня так расстроил. В пабе было шумно и весело, играла традиционная музыка. Джеффри заказал нам по пинте пива. Я все молчала, и он попытался поправить положение. – Не подумай ничего,- сказал Джеффри, – Меня воспитывала тетя Мельда из Ратфрайланда – помнишь, я тебе рассказывал? Так вот, у неё всю семью убили Black and Tans, включая её мужа и маленького сынишку. Я лучше тебя помню, какие звери англичане! Так вот, тетя Мельда потом всю свою жизнь посвятила нам. и долго ещё носила еду в горы, для the Boys. Но теперь они не те, знаешь? Они думают только о себе, зарабатывают всякими нехорошими способами, нелегальными сигаретами и горючим. Это уже не те герои, что были в 20-е годы, понимаешь? Быть североирландским мужчиной так трудно, в отчаянии думал он, – неважно, католик ты или протестант. Ты просто хочешь жить своей жизнью, есть по вечерам китайский ужин из "тэйк- авэй", пить "Харп" или "Гиннесс", учиться, чтобы купить себе мотоцикл и новое стерео, и… Мечтать, глядя из окна на гору, как в один прекрасный день взойдешь на нее. Никому не мешаешь. Об объединенной Ирландии ведь тоже можно мечтать- и какие это красивые мечты! А когда тайком выучишь и шепотом (это чтобы никого не обидеть, заверял себя он) произнесешь парочку ирландских слов, посмотришь на себя после этого в зеркало – и самому приятно! На это ведь, между прочим, тоже нужна смелость! Но всегда находятся они – те, кто хочет изменить существующий порядок вещей, кто везде мутит воду, кто восстает против властей. Чего им надо? Неужели им не хочется пива и быстрой езды на мотицикле, с Анной Курниковой на твоем сиденье за спиной, как любому нормальному человеку? Все это было написано на его простоватом лице так явно, что не надо было быть цыганкой-гадалкой, чтобы это прочесть. Когда мы вышли на улицу, бар уже закрывался. Джеффри сам подрабатывал вышибалой в студенческом баре в университете ( за это полагались 2 бесплатные две кружки пива за вечер!) и знал по опыту, что пройдет не меньше получаса, пока вышибалы и бармен уговорят посетителей, наконец, покинуть помещение. Шумная веселая подвыпившая толпа грозила вот-вот вылиться на главную улицу деревни и продолжить там свое гулянье. Я шла по направлению к бывшей даче Черчилля, думая про себя, сколько еще продлится все это. Мое терпение уменьшалось в геометрической прогрессии, как шагреневая кожа. … После того вечера мы с Джеффри не виделись несколько недель. На его электронные послания, полные, как и раньше, щенячей, какой-то детской радости от жизни, я отвечала, но рассеянно. Слишком много всего в тот момент происходило. Я нашла себе в Белфасте брокера, который пообещал, что поможет мне найти банк, который выдал бы мне ипотечныи кредит, и объяснил, какие они бывают. Это несмотря на то, что я работала на Юге – в другой юрисдикции. Брокер сказал мне, что он наговорил банку, что мне по долгу работы часто приходится ездить на Север! Теперь мне приходилось запастись терпением на работе – нельзя было искать новую, пока я не найду дом для покупки и не получу этот самый ипотечный кредит – ведь банк будет проверять, где я работаю и сколько получаю… Закусив губы, шла я по утрам в офис, где каждый вечер было неизвестно, во сколько тебя отпустят домой. К тому же у меня уже были билеты домой – я хотела провести с Лизой хотя бы ее день рождения, но начальница прямо сказала мне, что никуда меня в это время не отпустит. Значит, надо было решать все эти вопросы как можно скорее! Каждые выходные осматривала я в Белфасте дома, но все они были не то… Ребенка нельзя подвергать риску. Я чуть- чуть было не купила дом в лоялистском районе южного Белфаста: настолько они здесь были дешевы. Дом с 3 спальнями и садом стоил не больше 26 тысяч фунтов. Меня пленило то, что до центра города оттуда можно было за 10 минут пешком дойти. В конце концов, я же не местная – разве они примут меня за своего врага? Агент по торговле недвижимостью очень обрадовался моему интересу: его офис пустовал, бизнес не шел. Он с удовольствием показал мне все, что было в данном квартале в его портфолио. А чтобы совсем уж меня убедить, показал мне дом, где жила семья русских из Казахстана. Семья, правда, дом этот только снимала, а не купила, но агент попросил их поделиться со мной своими впечатлениями от жизни здесь. – Ну как, вас протестанты не обижают?- пошутила я. – Да нет, тут даже лучше, чем среди католиков: они пьют меньше!- отозвался мой бывший соотечественник. Испортил все сам агент-риэлтор. Надо ли пояснять, что он тоже был протестант! – Очень спокойный квартал, хороший, – сказал он, – Если бы Вы были ирландкой, я бы Вам там не посоветовал жить. Но Вы иностранка, так что пройдет… «Позвольте, а если я захочу ирландцев в гости пригласить?» – подумала я. И вообще, зачем мне жить среди таких людей, среди которых ирландцам лучше не показываться? Жизнь показала, что я была права: иностранцев в южном Белфасте не били только пока их было мало. А сейчас поджоги, разбивание окон и прочие местные шалости в отношении проживающих тут поляков, литовцев и португальцев происходят практически каждый день. При этом местные жители занимают такую знакомую мне позицию: «Я не расист, но…» А не может быть никаких «но». Если есть «но», то ты уже расист! А что, если попробовать городок, в котором живет мама Джеффри? Мы как-то раз побывали у нее в гостях. Это была по-молодому веселая рыжеволосая женщина, чем-то похожая на белочку. Будучи уже несколько лет вдовой, она недавно случайно встретила свою первую любовь – тоже овдовевшего; чувства охватили их обоих с новой силой, и Джеффри подшучивал, что скоро выдаст маму замуж… Джеффри скоро предстояли экзамены, а потом – ура! – такие заслуженные летние каникулы! Можно будет провести их у брата Данни в Белфасте, благо брат устроился на такую классную работу – спасателем в гавани, где можно спать всю ночную смену, а зарплата – 800 фунтов в неделю! И Данни вовсе не приходилось для этого ломать себе голову над основами программирования, как приходится сейчас ему! Эх, и везет же некоторым… Он уже представлял себе, как будет всю ночь, пока Данни на работе, смотреть телевизор (у Данни – 20 каналов! Класс!), потом будет спать часов до 3-4 дня, а потом ходить с Данни, Полом и Крэйгом в бар (неужели они откажутся заплатить за пиво бедному студенту? Да он за это готов все лето им посуду мыть!) Я тоже смогла бы приезжать на выходные, благо места в доме много.. Одним словом, он все продумал – и, честно говоря, гордился собой. А почему бы и не погордиться? Может быть, к концу лета он наконец осмелится и предложит мне поездку на мотоцикле по всему Северу – если, конечно, Данни одолжит ему свой мотоцикл… Я приехала к нему только в июле, когда его каникулы уже начались. Как раз накануне всех этих дурацких оранжистских парадов, когда все нормальные люди с Севера уезжают. Если бы у Джеффри были деньги, он бы тоже куда-нибудь уехал. Но устроиться на летнюю работу, как делали другие студенты, как-то пока не получалось. В конце концов, здесь тоже неплохо – а из дома на эти дни можно и не выходить. Переживем как-нибудь, говорил он себе. В воскресенье, когда проходил печально знаменитый парад в Драмкри, Джеффри с друзьями собрались у телевизора пораньше, запаслись пивом побольше. – Пол, сгоняй за чипсами, быстренько, а?- заканючил Джеффри, освобождая место на диване для меня. – Как раз успеешь к началу. – Мы тут каждый год собираемся у телика и смотрим на это как на спектакль, - пояснил он мне. -Обхохочешься! – На что? – А ты посмотри, как они себя ведут и что вытворяют! Это же класс! Как раз к пиву и к чипсам. Пол, да двигай же ты быстрее, опоздаешь! Я молчала. Если бы Джеффри взглянул на меня, то понял бы, что мой вид ничего хорошего не предвещал. Но он и не подумал – он был слишком занят происходящим на экране. Там творилась потасовка – оранжисты нападали на полицейских, а полицейские, в свою очередь, как сговорившишь, не обращали на это внимания и дружно лупили дубинками по головам пытавшихся сдержать разгневанных местных жителей и стоявших поэтому к полицаям спиной стюардов-католиков. Джеффри даже облизнулся. Мммм… Круто! Лучше любого боевика! Он обернулся на меня, весь его вид, казалось, говорил: видишь, какая крутая у нас страна, разве это не здорово? – Пойду погуляю вокруг дома,- сказала я, – У меня что-то голова разболелась. …Когда я вернулась – через полдня!-, Джеффри сидел у телевизора все в той же позе, в какой я его оставила, и не отрываясь, смотрел, как сражается с садистом-полковником Зайцыным в далеком Афганистане мужественный Рэмбо… Да, вот такой это был субчик. … Теперь же мы снова ехали к его маме. Я нашла в интернете несколько подходящих по цене и виду домов и собиралась за один день их все осмотреть. Городок раскинулся на берегу моря, у подножия темно-синих издалека по цвету гор. Когда я впервые вышла на его единственную набережную и посмотрела вокруг себя, дух у меня захватило от красоты пейзажа. Три четверти населения здесь были католиками, а сам городок был курортом, и местные протестанты вели себя спокойно. К тому же он раскинулся как бы на полпути между Белфастом и Дублином. Лучшего места в Северной Ирландии мне было не найти! …Мне повезло. Почти сразу я нашла дом, в который влюбилась с первого взгляда. Он был в 10 минутах ходьбы от пляжа, в 5 минутах – от дома мамы Джеффри и с большим супермаркетом через дорогу. До автостанции, связывающей городок с внешним миром, было минут 15 медленного хода от силы. Из окон открывался вид на те самые великолепные горы, а перед домом была большая зеленая поляна. Дом был двухэтажный, с 3 спальнями и небольшим палисадником. Я представила себе в нем Лизу – и все было решено… Продававшая дома пара была безумно рада, что нашелся покупатель, согласилась подождать, пока я оформлю свою ипотеку и даже пообещала мне оставить все занавески и жалюзи и паласы на полах. Придется перебираться сюда из Дублина. Ну что же, не такое переживали… Главное – найти здесь работу, а пока придется ездить сюда только на выходные. … Ключи от дома я получила в тот день, когда в Ирландии было солнечное затмение. Выли собаки, над городком сгущался угрожающий красноватый полумрак. Не знаю, хорошее это было предзнаменование или плохое, но здесь меня действително ждала совершенно другая жизнь… Через несколько дней после этого я позвонила на работу, что заболела – и отправилась в аэропорт. Лизе исполнялось 6 лет, и я должна была в этот день быть с ней вместе. Даже если меня за это уволят. Que sera, sera. Она и так слишком много всего пережила за свою короткую жизнь… … Лиза лежала в постели с высокой температурой и больным горлом, когда я приехала. И печально на меня поглядывала. Ей было так плохо, что она не вылезала из постели несмотря даже на неконтролируемую ею гиперактивность. Я смотрела на нее, и сердце разрывалось от жалости… – А Сонни женился!- обрадовала меня еще с порога мама. – Он прислал открытку Лизе ко дню рождения, правда, почему-то из Суринама, подписанную им самим и его новой женой. Я взглянула на открытку. У жены было китайское имя. И было ясно, что открытка эта больше адресована мне, чем Лизе. Сонни никогда не повзрослеет! Но если он думал меня ею расстроить, то совершенно напрасно. Наоборот, я вздохнула с облегчением. Все это время я гнала от себя мысли о том, как тяжело должно быть для него все то, что случилось. По крайней мере, Лиза со мной или скоро со мной будет.. А он остался там, совсем один, наедине со всеми своими тяжелыми мыслями и переживаниями… Когда я представляла себе, каково должно быть ему, мне становилось почти дурно. Но он не оставил мне выхода. Видит бог, я не хотела расставаться с ним так, и не хотела, чтобы он не виделся с Лизой… Все эти мысли необходимо было от себя отгонять, иначе недолго было и умом тронуться… Может быть, хоть теперь он будет счастлив. Я очень на это надеюсь. Когда я была у бабушки в гостях, по российскому телевидению вдруг заговорили о Драмкри. Ну-ка, ну-ка, интересно, что там скажут?… – Господи! И ты в таком месте живешь? – ужаснулась, поглядев на экран, бабушка. Я попыталась ее успокоить, что не в таком, а сама тем временем прислушивалась к тому, что говорит об этом российский репортер (который, естественно, сам на месте событий не был). Мне захотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, что это мне не снится, когда я услышала сказанное веселой скороговоркой, без единой мысли в голове: – Лидер ирландских террористов Джерри Адамс заявил, что… Я не поверила своим ушам! О Драмкри говорили в связи с другим парадом оранжистов через католический квартал – на Нижнем Ормо в Белфасте. Несколько лет назад лоялисты застрелили там пятерых человек в местной букмейкерской конторе. На экране показывали, как полицаи безжалостно избивают невооруженных мирных жителей, занятых сидячим протестом – а веселый россиянин за кадром рассказывал о том, как отважная полиция борется с этими ужасными террористами и хулиганами! После этого я проштудировала российские газеты на данный предмет – и открыла для себя, что журналистов-международников у нас в стране больше не существует. Их место заняла армия второсортных переводчиков с английского, черпающих познания о мире с сайтов BBC и CNN… У Советского Союза были собственные корреспонденты в самых далеких уголках мира – и свое собственное мнение. Тому, что осталось вместо него, такие корреспонденты не нужны – собственного мнения о положении вещей в мире здесь давно уже нет… Соответственно никакого глубокого анализа вы в российских изданиях не найдете. Это для новоявленных отечественных писак – слишком большое напряжение ума. Перевести то, что говорит BBC- со словарем – намного проще… Но Ирландия – не «страна пива «Гиннесс» и террористов»! Нам бы поучиться у ирландцев, как любить и уважать свою страну, как гордиться своей культурой, как не сдаваться ни при каких обстоятельствах. Как суметь оставаться сильными – и в то же время добрыми и человечными. Многим вещам придется учиться заново – ведь мы основательно подзабыли их с советских времен… |
|
|