"Империя Звёзд" - читать интересную книгу автора (Бэрд Элисон)

19. ОТБИВ И ЛОЖНЫЙ ВЫПАД

На второй день пребывания в Запретном дворце беспокойство Эйлии начало сменяться страхом. А Мандрагор, напротив, не проявлял никаких признаков тревоги или нетерпения. Он был любезен и внимателен, к Эйлии откосился как радушный хозяин, принимающий почетного гостя. Он ходил с ней по замку, рассказывая его историю, водил на долгие прогулки по садам внутреннего двора. «Ты здесь не пленница», — говорил он, и это было правдой. Она могла идти, куда ей хотелось, в те часы, когда ей это взбредало в голову, получать к столу любой деликатес, который только пожелает. Не было никаких официальных функций или церемоний, не надо было читать и подписывать правительственные указы, сидеть на заседаниях. Бремя руководства, необходимость отрабатывать все, что получаешь, была снята с нее: она наслаждалась всеми радостями королевской жизни без ее обременительных обязанностей. В ее покоях появилась книжная полка, заставленная томами инопланетной учености, истории, поэзии. Когда она упомянула, что интересуется живописью, в комнате сразу же оказался набор кистей и красок. Для нее устраивались развлечения, концерты, представления магов. Во время одного из них многоцветное сияние, которое она видела до того, заставили плясать вокруг башен крепости и повисать призрачными лампами в ветвях деревьев. Как она и подозревала, эти огни были проявлениями Эфира.

— Они безвредны, — объяснил Мандрагор. — Эти «блуждающие огоньки» сродни эйдолонам, но так слабы, что не могут принять материальную форму и остаются просто сгустками квинтэссенции. Немереи, как тебе известно, их призывают как осветительные огни, а лоанеи используют как знамения, чтобы внушать своим подданным благоговение и страх. В глубоких водах есть подводный дворец из алмаза, где когда-то обитал царь-дракон, а до того — архоны, которые его и построили. Вот почему драконьи фонари, которые видела твоя подруга, поднимались из океанских глубин. Мой народ хотел напомнить тем, кто на суше, что наступит день, и вернется царство лоанеев. Это теперь и произошло. Но не бойся: пока правлю я, им не будет позволено обращать людей в рабство, как когда-то.

Эйлия большую часть своего времени проводила в дворцовой библиотеке, где ей было разрешено читать любые книги, которые только попадутся ей на глаза. Помимо множества томов давно утраченной литературы и фольклора здесь был еще и обширный раздел черной магии: полки, уставленные томами в черных переплетах. Их Эйлия тщательно избегала, помня, что послужило причиной падения самого Мандрагора. Он в ответ на ее тревоги только смеялся.

— В знании нет опасности, принцесса, — отчитывал он ее. — Опасность лишь в невежестве.

Но многое другое она читала с энтузиазмом: истории, написанные исследователями и поселенцами других миров, рассказы о войнах и подвигах древних времен. Иногда Мандрагор составлял ей компанию в библиотеке, указывая на тома, которые могли бы ее заинтересовать — конечно, сам он их прочел все, — и рассказывал о мирах, на которых побывал, о людях, которых там видел. Он знал многих исторических лиц Меры и Арайнии — людей, которые для нее были всего лишь именами на уроках истории, — и Эйлию слегка смущало, когда он рассказывал о них как о случайных знакомых.

— А, Ингард Храбрый, — говорил он. — Действительно был храбр, этого у него не отнять, и мечом владел отлично. Еще он был шумный, неопрятный и зачастую хамоватый. Все-таки он был воспитан волками, а это сказывается.

Или:

— Говорил я Валивару Девятому, что Зимбуре никогда не покорить Маурайнию, но он настойчиво продолжал свои набеги.

Или:

— О, я вижу, ты читаешь Бендулуса. Он никогда не умел просто излагать факты. Однажды он мне сказал с абсолютно честным лицом, что гадюка припадает ухом к земле, слушая шаги своей дичи, а другое ухо зажимает хвостом.

Очень трудно было представить себе, что этот радушный хозяин и собеседник вскоре предпримет попытку ее убить, если ока не встанет на его сторону. Это было, как думалось ей, вроде игры с полуприрученным зверем, который в любую минуту может выпустить когти. Не было никаких признаков, чтобы на него действовали ее аргументы, и Эйлия начала терять надежду. Время истекало, а еще она все сильнее тревожилась из-за Синдры Волхв. Хотя эту женщину она больше не видела — наверное, Мандрагор велел ей не попадаться Эйлии на глаза, — ей казалось, что Синдра все время где-то рядом, как ядовитые испарения в воздухе. Не может ли Синдра отравить ум Мандрагора неприязнью к ней, Эйлии?

— Ты проигрываешь, — заметил Мандрагор в тот вечер, когда они в сокровищнице играли в стратагему.

Эйлия подняла глаза, пытаясь понять, только ли об игре он говорит.

— Я проигрываю, потому что ты мошенничаешь, — ответила она тоном легкого упрека, глядя на золотые и серебряные фигуры на доске. — Конные рыцари не бьют слонов. Это против правил.

— Так ты все-таки следишь за игрой. А по правилам я никогда не играю, — ответил Мандрагор, не поднимая глаз от доски. — Те, что пытаются связать себя кодексом чести, обречены на поражение. В любом игре побеждает сильнейший — или хитрейший, но не честнейший. Твой ход. — Он выпрямился и откинулся на спинку кресла.

Не могло быть сомнений, что он говорит не о настольных играх.

— И все же лучше вести себя честно, — заявила она, минутку подумав. — И ты сам в это веришь, иначе бы ты не чтил договор, который заключил со мною.

— Ты сама веришь в то, что говоришь, принцесса, или же просто повторяешь уроки, которые в тебя вдолбили? Вспомни, ты здесь свободна, и твои мысли — тоже. Ты можешь делать, говорить и думать что только пожелаешь, и никто здесь тебя за это не осудит. То небольшое царство, что я создаю, будет уникальным. Никто и ничто не войдет сюда без моего разрешения, ни свет или тьма, ни добро или зло не будут здесь править. Буря, что бушует снаружи, пусть дует мимо моей двери — я не впущу ее. — Он оперся подбородком на руку, задумчиво разглядывая Эйлию. — Ты тоже жаждешь свободы, или ты бы не была здесь. Ты сбежала от своих опекунов.

— Сбежала? Я искала тебя для переговоров, чтобы установить перемирие!

— Так ты себе сказала. Но разве в самой глубине души ты не желала быть свободной? Не обрадовалась, когда вырвалась наружу одна, без цепей, без стражи?

Опять он требует от нее честности.

— Да, — ответила она тихо, вспомнив дикую радость, когда она взяла на себя управление летающим кораблем и послала его в Эфир.

— Ну вот, теперь, когда ты здесь, зачем тебе возвращаться?

— Потому что я не могу жить лишь для собственного удовольствия! Я нужна народу Арайнии.

— В самом деле? Хорошо, а ты сама? Что нужно самой Эйлии? Зачем приносить себя в жертву людям, которые ради тебя палец о палец не ударили? Ты воистину их любишь или тебя привязывает к ним лишь безрадостный долг? И род человеческий всегда был к тебе неизменно добр?

Она нехотя припомнила жестокость девушек в маурийском монастыре, дни, полные издевок и колкостей, превращавшие ее жизнь в мучение.

— Ты хочешь научить меня ненавидеть, — сказала она спокойно, выпрямляясь и глядя ему в глаза. Он знал, что ей пришлось пережить, и хотел этими воспоминаниями причинить ей боль и пустить мысли по кривой дорожке. Но разве для этого он не должен сам понимать, как ощущается такое страдание? — Они тебя действительно сильно обидели? — спросила она в неожиданном вдохновении.

— Что? — спросил застигнутый врасплох Мандрагор.

— Дети, что кидали в тебя камнями и обзывали тебя, когда ты был ребенком, в Зимбуре. Эти шрамы так и не зажили?

На миг, на краткий миг казалось, что он действительно застигнут врасплох. Но тут же золотые глаза превратились в закрытые ставнями окна. Он резко встал из-за стола, подошел к высокой арфе и стал подбирать на ее струнах дрожащий мотив.

Не зная, одержала она победу или потерпела поражение, Эйлия попыталась сменить тему на нейтральную.

— Я и не знала, что ты играешь на арфе, Мандрагор.

— Одно из преимуществ долгого срока жизни состоит в том, что можно стать мастером практически в чем угодно. Я в свое время делал многое — и был многими.

Он продолжал перебирать струны.

— Я знаю эту песню, — сказала она, пытаясь поддержать разговор. — Она написана на слова баллады Барда, которую я всегда любила.

— Правда? — Он состроил гримасу. — Она с жуткими длиннотами и до тошноты сентиментальна. Я не числю ее среди своих лучших достижений.

До нее дошло не сразу.

— Ты…

— Я, — мрачно ответил он. — Я и есть так называемый Бард из Блиссона. Прошел я через этот поэтический этап. Неужели твоим достопочтенным ученым не приходило в голову, что их безымянный бард слишком долго жил? Для любого человека написать такое объемное собрание сочинений за каких-то сорок лет — задача совершенно невыполнимая.

Эйлия стояла, остолбенев. Не может быть. Он лжет. Этот холодный циник — автор тех стихов, которые она так любит?

— Но ведь эти стихи так благородны, так чувственны! — возразила она, не думая.

— И столь подлый и черствый человек, как я, не мог создать таких шедевров. Что ж, такая точка зрения вполне солидна.

— Прости… я не хотела…

Но было поздно, слова уже сказаны. Он уронил руку со струн арфы.

— Что-то сегодня душно в этой комнате. Я думаю, можно выйти на башню подышать. Ты не составишь мне компанию?

Она поняла, что это — напоминание о незаконченной дуэли, которая вскоре произойдет, если она не сдастся или не убедит его. Сердце ее заколотилось, но вновь она смогла ответить небрежным тоном.

— Да, это будет приятно, — сказала она, вставая и выходя вслед за ним на вершину башни.

Внизу раскинулся пейзаж, покрытый множеством теней от трех малых лун Неморы. Эйлия встала у парапета, пытаясь собраться с мыслями. Мандрагор подошел и встал рядом, глядя на огни Лоананмара. Помолчав, он снова заговорил:

— Сколько там теперь огней! Я за этим городом и его обитателями не первый век наблюдаю. Это было по-своему интересно…

— Ты о них говоришь как о скопище муравьев, — заметила она.

— Муравьев! — фыркнул он. — У муравьев было бы больше порядка. С этой высоты человечество кажется размером с насекомых — и сильно им проигрывает в сравнении. Всегда одна и та же история, снова и снова: повстанцы поднимают бунт, чтобы свергнуть власть тиранов, но лишь только добьются успеха, сами занимают их место. Их теперешний Смотрящий — не более чем тиран.

— Это так, — признала Эйлия. — Хотя я верю, что сперва он хотел как лучше.

— Конечно. Люди этой породы всегда хотят как лучше — сперва. Прекрасная пора была у него и его подручных — когда они устанавливали законы и справедливость и убивали всех, кто с ними не соглашался.

Она вздохнула.

— Хотела бы я знать, что случилось с тем младенцем, что я видела. У которого мать была пьяна или опоена.

— Весьма вероятно, что он уже умер.

— Жаль, что я не могла его спасти.

— Зачем? Эта женщина только заведет следующего ребенка, и он тоже будет голодать. Эти люди плодятся и умирают как насекомые — да они и есть насекомые. Понимаешь, восприятие со временем тоже меняется. Мне трудно вызвать в себе сочувствие к этим человеческим подонкам. Если я начинаю кого-то из них жалеть, тут же до меня доходит бесполезность этого занятия — заботиться о чем-то столь скоротечном.

Эйлия отчаянно искала аргументы, которые могли бы его переубедить. Тогда был бы мир… мир, завоеванный без войны. Она не тешила себя иллюзиями насчет Мандрагора. Даже не знай она о прошлых его преступлениях, она не могла не замечать вопреки всем его усилиям его черствость, аморальность, себялюбие. Но эти недостатки, наверное, неизбежны в том, кто живет так долго: видя, как умирают поколение за поколением его собратьев, нельзя не отрешиться от эмоций, чтобы не сойти с ума, а века одинокой жизни способствуют эгоцентризму. И ока поймала себя на том, что замечает, как неосознанно царственна его осанка, какой мощный разум светится в острых, далеко зрящих глазах. Она видела в нем едва заметные следы того человека, которым был он когда-то, — королевский сын и храбрый рыцарь, следы, которые не стерли даже пять столетий. Уничтожить то создание, в которое он превратился, — значило бы лишить этого человека шанса на новую жизнь.

А он продолжал говорить негромко, глядя на город: — Когда архоны посетили впервые этот мир сто миллионов лет назад, он был населен почти одними рептилиями. Ты видела огромные длинношеие создания в джунглях — танатонов, потомков тех, что были завезены сюда архонами. Теперь они существуют только здесь: их род давно уже вымер. Когда архоны снова вернулись в этот мир, они обнаружили птиц и зверей с мехом, воцарившихся вместо них, и среди последних были предки человеческой расы. Никто не знает, кто теперь живет на исходной планете. Может быть, что люди так и не возникли на ней — или возникли и вымерли. Может быть, человечество — как гигантские рептилии, что жили до него: неудачный проект, построенный силой жизни.

Эйлия подумала о страдающем населении здесь и на Мере, о мудрых и добрых элеях, о своих родственниках и друзьях — и все это одна сплошная неудача? Потом вспомнила ласковый голос Аурона: «Мы называем вас создателями. Вы, люди, никогда не перестаете нас удивлять».

Она сделала глубокий вдох.

— Мандрагор, вся моя суть говорит мне вот что: «Если один младенец не имеет значения, то ничто вообще значения не имеет».

— Похоже, что ничего вообще, Эйлия. Оставь человечество идти своим путем. Пусть идет к погибели, если хочет. — Он отвернулся от пейзажа, будто в отвращении. — Эти люди расскажут тебе величественные и славные истории о своем городе, своей истории, своих идеалах. Но с этой высоты я видел, как расползается этот город-государство, и я видел, что он на самом деле такое: огромная раковая опухоль, своим неуправляемым ростом отравляющая землю вокруг себя. Люди любят думать, что моругеи — противоестественные, отвратительные создания. Но они чудовищны лишь по своей внешней форме. Война, убийство, каннибализм — что бы они ни делали, нет в этом ничего такого, чего не делали бы люди в то или иное время. Под своей уродливой оболочкой они совершенно от вас не отличаются, вот почему они внушают вам отвращение. Вот, например, царь Роглаг — он низкий, порочный, коварный, подлый, абсолютно лишенный совести, щепетильности или высоких чувств. Но он никогда не всадит мне нож в спину, потому что я не дам ему подойти сзади. По-настоящему опасны те, кто предлагает тебе вечную дружбу и верность. Рог может мне сделать любую пакость, но никогда не сможет обмануть моего доверия.

Ложь и передергивания — к этому она была готова, но не к этой беспощадной атаке правды. Она молча смотрела на город и на миг увидела его новыми глазами. У него были все черты человеческой души, поняла она, с ее возвышенными пиками и черными провалами, с ее смесью мрака и света.

— Но я вижу и добро там, внизу, — возразила она; вспомнив Маг и ее щедрость.

— Да, там оно есть, — неожиданно согласился он. — Своего рода добро, хотя и не то, о котором ты думаешь. Возьмем, например, розы в садах дворца.

— Розы? — повернулась она к нему. — При чем здесь они? Я считаю их красивыми.

— Правда? А мне они кажутся уродливыми. Переростки, слишком большие — многие даже аромата не имеют. Их подкрутили, поменяли, чтобы подходили под некоторые человеческие понятия о красоте. А эти жирные изнеженные собачки, которых так любят придворные дамы, — можешь ли ты поверить, что их предками были волки, охотящиеся в диком лесу? Люди не могут устоять против искушения извратить природу, создавая уродства, и то же верно и для архонов. Древние хотели создать новый вариант человечества. — Он стоял, пристально вглядываясь в сад. — Красивых, нежных, безобидных людей. Своих комнатных песиков.

— Элеи счастливы.

— Слишком счастливы. Они живут в раю дураков, и потому они обречены: куда им против вторжения моругеев или зимбурийцев, против мощной, жадной, ненасытной жизненной силы, которую эти расы воплощают. Элеев просто сметут.

— Но это ужасно! — воскликнула она.

И опять в его словах была правда.

Он пожал плечами.

— Таково положение вещей. Бога как такового не существует — есть лишь идиотическая сила, порождающая жизнь и системы живых существ, но у нее нет ни предвидения, чтобы не совершать ошибок, ни ума, чтобы их исправлять. И все же она хозяйка не такая жестокая, как архоны, которые гнули и выворачивали природу ради своих целей. У силы жизни хотя бы нет любимчиков: ко всем живым существам она относится одинаково, с одним и тем же высоким безразличием. И вот так, случайным поиском, она создала нечто драгоценное: свободу. Только это и важно — свобода зверям бегать в диких лесах, свобода людям управлять своими делами самим, даже уничтожить себя, если до этого дойдет, свобода для Эйлии поступать со своей жизнью так, как она хочет. Ты бы никогда не выбрала ту роль, что тебе дали. Так оставь ее, освободись от нее. Останься на Неморе.

Без толку; их разговор всегда скатывался к одному и тому же.

— И оба будем жить здесь в изгнании? — спросила она. — Оба навеки отрежем себя от человечества?

— А почему это тебя волнует? Сейчас, когда ты знаешь, что никогда к нему и не принадлежала?

К ночи щели зрачков расширились, и глаза Мандрагора превратились в озерца тьмы. Эйлия с трудом отвела взгляд от них к начинающим появляться звездам. Одна была большая, красная, как тавро, другая, побледнее, сияла совсем рядом. Эйлия задержала дыхание. Конфигурация слегка отличалась от привычной, но ошибки быть не могло. Это горел огненный шар Ютары, Глаза Змея, а рядом с ним его скрытая спутница Лотара — черная звезда, которую ни один глаз не видит.

— Как они близко! — воскликнула она. — Я про валейские миры.

— А, да. — Он тоже поднял глаза к небу. — Я там бывал. На Омбаре, планете, которая вращается вокруг Ютары, и могу тебе сказать…

— На Омбаре! — выдохнула Эйлия. — Ты был — там!

Зрачки его превратились в черные дыры, впитывающие свет, будто сами стали черными звездами.

— Да. Любопытное местечко. Он так медленно вращается, этот Омбар, что период вращения совпадает с оборотом по орбите, и одна сторона планеты вечно обращена к солнцу, а другая лежит в вечной тьме. На Омбаре ночь — это не время, а место. И это место мы все хорошо знаем, хотя мало кто из Талмиреннии когда-либо там побывал. Дело в том, что моругеи рассказывают много историй о Ночной Стране и тварях, что прячутся там в темноте, а за многие века эти истории нашли дорогу в самые мрачные сны человечества.

Почему-то его слова и осознание, что он побывал в мире зла, наполнили ее каким-то ужасом. Она чуть отодвинулась, и он поспешно сказал:

— Хватит об этом, давай о чем-нибудь другом. Второй день прошел. Ты рассмотришь мое предложение?

— А что, если я его не приму? Не верю я, что ты причинишь мне вред, Мандрагор, — ответила она, ободренная внезапным воспоминанием о кинжале, повернутом к ней острием. — Ты уже мог это сделать. Что бы о тебе ни говорили, я видела тебя настоящего, и ты — не убийца.

— Польщен, — сухо произнес он. — Убийца — нет, надеюсь, что нет. У меня действительно имеются зачатки совести. Иногда случаются ее угрызения, вроде приступа подагры. Но Камень и твои так называемые опекуны изо всех сил стараются превратить тебя в неумолимую и неодолимую Силу, а это уже совсем другое дело. Ты — орудие архонов, последнее оставшееся проявление их воли властвовать над мирами. Не тешь себя иллюзиями, Трина, — я буду сражаться с тобой, если придется, если ты и твои союзники меня вынудите. Не воображай, что меня остановят какие-то дурацкие сантименты, или твоя молодость, или то, что ты — женщина. Я всех своих противников принимаю всерьез, хотя я не столь беззаконен, как думают некоторые. Напротив, я повинуюсь единственному закону, который признает и сам космос: закону джунглей, закону выживания. Это немереи спорят против порядка вещей, а не я.

Она почувствовала, что говорит он это без намерения ввести ее в заблуждение. Слова его были искренни, глубоко прочувствованы, как бы ни были ошибочны лежащие в их основе верования, и она поглядела на него с внезапным пониманием.

«Дай мне помочь тебе — дай спасти тебя! — молила она молча. — Оставь валеев и вернись к нам — и бедная старая Ана возрадуется твоему возвращению…»

— Когда-то вид звезд и меня радовал, — сказал он, глядя вверх. — Они мне казались таинственными и волшебными. Но сейчас уже никаких романтических иллюзий о них у меня не осталось. Они всего лишь шары раскаленных газов, не более того. Хотя иногда, когда я вижу их в ночном небе, они вызывают мысль о росинках на паутине: какой-то чувствуется в них мощный и непостижимый замысел. Если этот космос — всего лишь хаос, то есть, наверное, что-то еще худшее: злобно раскинутая сеть, в ячейки которой все мы запутались. Может быть, мы действительно обречены на битву друг с другом, Трина Лиа. Трижды я пытался не дать тебе взойти к твоей силе, чтобы избежать этой дуэли. Трижды я потерпел неудачу. Может быть, так просто предназначено, и никакие наши действия не могут этого отменить.

— Нет. Есть свободная воля, я в этом уверена! Как это может быть, что все предопределено? Тогда не было бы ни добра, ни зла, потому что не было бы никаких решений . Мандрагор, тебе самому эта мысль не нравится, и это значит, что ты веришь в такое предназначение не больше меня.

— Все, чего я хотел в этой жизни, — это быть свободным. Сперва моя жизнь принадлежала моей матери, которая родила меня по своим собственным причинам, потом она была отдана Валдуру, ибо мне было предназначено быть его орудием, потом — Трине Лиа, потому что должен был настать день, когда она отберет у меня эту жизнь, потом — Ане, потому что она спасла ее. Я принадлежал в разное время разным людям, но никогда — себе. До этих дней. — Он оперся о парапет, и его длинные светло-каштановые локоны танцевали на ночном ветерке. — Хороший вечер для полета, — сказал он негромко. — Тебе когда-нибудь хочется принять облик лоанана, Эйлия?

— Иногда, — созналась она.

Ее манила сила и величественность, свобода полета, неодолимая мощь, которые даст драконье тело. Быть драконом — значит не бояться ничего.

— Я мечтаю о дне, когда навеки смогу забыть человеческий вид, а с ним — все, что привязывает меня к жалкой массе человечества.

Она посмотрела ему прямо в лицо.

— Не человеческое в себе ты ненавидишь, Мандрагор, а себя самого. Ни в одном теле ты не найдешь покоя, если его не будет в твоей душе.

— Опять Ана, — коротко бросил он. — Я уж надеялся, что говорю с настоящей Эйлией.

Он резко повернулся, отошел от нее и вспрыгнул на парапет. Секунду он там простоял, на самом краю, а потом — Эйлия затаила дыхание — резко поднял руки и бросился вперед, как ныряльщик в пруд. Раздался звук крыльев, разрывающих воздух, и красный дракон взмыл в лунное небо. Через минуту он исчез из виду.

Эйлия осталась у парапета, сердце ее колотилось. Он изменил облик, чтобы продемонстрировать ей возвращение своей силы: рана от железа зажила. Показать, что ее единственное преимущество утрачено. Тщетно прошел и этот день, и остался только еще один.

Дамион стоял в тронном зале Йанувана. Руки у него были скованы, за его спиной и по бокам от него стояли вооруженные охранники. Он не обращал внимания ни на них, ни на окружающую изысканную роскошь, но не отводил глаз от человека, который сидел перед ним на золотом троне с драгоценными инкрустациями и солнцем в короне лучей над изголовьем.

— Он подъехал на коне к воротам Фелизии и объяснил солдатам, кто он. Они ему тут же связали руки и привели в Йануван.

Так доложил капитан стражи, пока слуги и придворные во все глаза пялились на пленника. Дамион ничего не сказал и ни разу не отвел глаз от царя. Он ожидал от себя множества разных эмоций, но жалости в их списке не было. Однако именно ее он ощутил при виде этого человека — создания материи в ее блистательной роскоши. Этот человек верил, что может жить вечно и править миром, в котором обитает. Разве не было безумное желание Халазара грезой любого человека? Кто не мечтал победить смерть, овладеть враждебными силами природы и вырвать у них жало? И все втуне — блестящие одежды, трон, временная власть. Вдруг сидящий перед ним человек показался жалким, его претензии на царственность и божественность — печальными и бесполезными. Глаза Дамиона затуманились, образы расплылись.

— А, теперь ты плачешь! — злорадно вымолвил Халазар, подаваясь вперед. — Ты считал, что благородно поступил, придя сюда, — так, Дамион Атариэль? Но теперь ты здесь, и ты понял, что с тобой будет. Их ты не спас, а себя погубил. Что ж — плачь!

— Это над твоей судьбой я плачу, — спокойно объяснил Дамион.

— Над моей?! — взревел Халазар, вскакивая с трона. — Как ты смеешь! Смеешь плакать обо мне?! Прекрати! Прекрати, я тебе приказываю!

Он подскочил к Дамиону и ударил его кулаком в лицо. Дамион пошатнулся.

Но как ни странно, не было страха в глазах пленника. Ох, эти глаза! Холодные, бесстрастные, с этим беспокойным странным цветом, как у неба или моря. Халазару почудилась в них бесконечная глубина, и на миг его охватил безотчетный ужас.

— Я бог-царь! — завизжал он прямо в лицо Дамиону.

Только этот крик получился пустой, как раскат эха. Перед этими спокойными немигающими синими глазами все величие тронного зала вдруг обратилось в ничто, все триумфы и победы потеряли свое значение. Этот человек жалел его и тем низводил на уровень чего-то низшего. За это мерзавец должен умереть — но не сейчас, еще не сейчас. Его следует не просто убить, а сломать. Он должен корчиться от страха перед богом-царем, признать его своим господином.

— Бичевать этого преступника, — приказал Халазар. — Потом бросить в камеру. Не давать ни хлеба, ни воды. Наглость лечится голодом.

Дамион не сопротивлялся, когда его уводили. Халазар злобно смотрел ему вслед и все еще тяжело дышал. Он начинал опасаться, что потерял лицо перед слугами, когда так раздраженно набросился на пленника.

«Заим будет казнен, но этого я не убью. Нет! Я проведу его по улицам города, перед народом Зимбуры — перед этими дураками, которые шептались, будто он ангел. Я им покажу, что он всего лишь человек. И я сделаю из него приманку для Трины Лиа, как говорил Мандрагор!»

Йомар и Лорелин не могли ни есть, ни спать. Запертые в отдельные камеры вдали от остальных пленников, они перешептывались, пока тюремщик с бичом не пообещал их высечь, если не перестанут. Не сомневаясь, что он свою угрозу выполнит, они послушались. В первый вечер они видели, как мимо их камер проволокли седого мужчину в военной форме. Голова его свесилась на грудь, но он был похож на того генерала, который их захватил. Всю ночь до них доносились его дикие крики под пытками, потом они стихли — не приходилось сомневаться, что навсегда. Если зимбурийцы так обращаются со своими, то что ждет бунтовщика Заима и его соратников?

— Йо, — тихо позвала Лорелин. — Сюда кто-то идет.

Слышишь?

Йомар поднял голову с деревянной скамьи, где лежал. Приближающиеся шаги не принадлежали старику-тюремщику, что приносил им скудную еду — хлеб и воду. Скорее это был стук сапог — солдаты. Что дальше?

Он сел, уставившись на появившихся людей.

Между ними с избитым в синяки лицом и в разорванной рубашке тащился Дамион.

Лорелин вскрикнула и подбежала к двери.

— Дамион! Тебя тоже? Только не это!

Он улыбнулся ей.

— Я сдался, чтобы спасти вас. Царь сказал, что отпустит вас, если я сам приду.

Йомар уставился на него.

— Таков был договор — нас за тебя? А ты знаешь, что Халазару нельзя верить? Он нас все равно убьет и тебя тоже. Ты угробил свою жизнь зазря.

— Не зазря, — твердо возразил Дамион, когда стражники бросили его в камеру. — Объяснить я не могу, но я должен был так сделать. Поверь мне.

— Ну знал же я! — воскликнул Йомар в отчаянии, когда его и Лорелин вытащили из камер и поволокли по коридору. — Боевой шок. Он совсем спятил! Теперь все мы в лапах Халазара.

— Мандрагора, хочешь ты сказать, — шепнула Лорелин. — Настоящая власть здесь — он. Но что он хочет с нами делать?

— Эйлия, — ответил Йомар. — Ему нужна Эйлия. Для этого он все и затеял. Если он…

Но тут стражники растащили их в стороны.