"Тяжелый дивизион" - читать интересную книгу автора (Лебеденко Александр Гервасьевич)

Лебеденко Александр Гервасьевич

Тяжелый дивизион

Георгий Холопов: «Тяжелый дивизион» сразу же после выхода в свет стал крупным явлением советской литературы. Различных книг на самые актуальные темы, с громкими и многообещающими названиями в те годы выходило много, и удивить кого-либо новым, даже очень хорошим романом о первой мировой войне было нелегко. К тому же эта тема уже нашла отражение в ряде выдающихся произведений советской и зарубежной литературы — это «Тихий Дон» М. Шолохова и «Хождение по мукам» А. Толстого, «Огонь» А. Барбюса и «На Западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка. Но было и много других романов и повестей о войне, которыми зачитывались в те годы. Правда, время, строгий и нелицеприятный судья, потом все поставило на свои места. О первой мировой войне в нашей памяти остались книги, завоевавшие широкое народное признание. Выдержал испытание временем и «Тяжелый дивизион» Александра Лебеденко, многократно издававшийся, переведенный на другие языки. Лебеденко хорошо знал изнанку жизни царского офицерства. Суровой кистью изображена в романе война с ее ужасами, кровью, картинами отступления армии, пьяным разгулом военного начальства. Писателю удалось на страницах «Тяжелого дивизиона» изобразить широчайшую панораму войны и в то же время показать революционное пробуждение масс. Это самая сильная сторона его таланта. Роман написан в лучших традициях русской прозы. Пусть события в нем порой развиваются и несколько замедленно, но это окупается реалистическими подробностями и основательностью, психологическим проникновением в характеры героев. Сильно, разносторонне выписан главный герой — Андрей Костров, через восприятие которого проходят все события в романе. Лебеденко удалось тонко и ненавязчиво показать эволюцию характера этого вольноопределяющегося из студентов, интеллигентного молодого человека, попавшего в горнило войны.

Лебеденко А. Г. Тяжелый дивизион

Тяжелый дивизион

XXIII. Высота 161

— Ну, ребята, это нам не пройдет даром, — взволнованно говорил Кольцов, играя расширенными глазами. — Видимо, обозлился.

— А что, в чем дело? — допытывался Дуб.

Соловин наморщил брови:

— Что еще, чего натворили?

— Да, понимаете, — начал, по-юношески вздернув брови, Ладков. — Зашли мы с Александром Александровичем к сестрам. Пришли и говорим; «Хотим чаю».

Сестрицы похлопотали, раз-два — и самовар на столе. Большой, белый. Уют, и никаких гвоздей. Пар ниточкой из дырочки и шумит, сукин сын, как бабушкин кот. Вдруг дверь открывается, и... командир корпуса... Вскочили, а он ручкой:

«Сидите, сидите, говорит. А хорошо бы чайку, да крепкого, да горячего».

А сестра черненькая возьми да и ляпни:

«А у нас, ваше превосходительство, самовар давно потух. Что же вы раньше не зашли?»

Генерал взглянул на самовар, послушал и говорит:

«Так, так, ну что ж, очень сожалею, что не ко времени. Желаю здравствовать,—и к нам: — Какой части, господа офицеры?»

Александр Александрович, как на смотру:

«Отдельного тяжелого, ваше высокопревосходительство», гаркнул.

А он глаз прищурил и говорит:

«Так, так, хорошая часть, на походе видел. Где стоите?»

«В Большом Желудске, ваше высокопревосходительство».

«Так, так. Имею честь», — приложил два пальца к козырьку и ушел.

Мы на сестер:

«Как же вы сказали генералу, что самовар потух? Ведь он кипит, как паровоз!»

«А надоел он нам. Засядет — до ночи».

— Вот женская логика! — протянул уже невесело Ладков. — Не пройдет так — это верно.

— Носит вас черт по сестрам, — буркнул Соловин. — Собак дразнить. Стояли, как люди...

Алданов отлеживался после вчерашних приключений.

Ноги в сапогах с меховыми наколенниками были заброшены на кровать. Рот был раскрыт, и золотая челюсть старчески скалилась на сером, как после болезни, лице.

Утром нашли его под забором одной из халуп. Солдаты рассказывали — в полночь штурмовал он печь в этой халупе. Два раза уже было забирался наверх, — баба ногами выбрасывала. А потом в грудь ногой саданула. Закашлялся, упал и выполз.

А Станислав утверждал, что, выйдя из здания школы, Лунев приосанился, закинул назад плечи, плюнул, оставил Алданова у забора и уверенно зашагал к штабу.

Через два дня пришел приказ занять позицию на правом берегу реки Стыри на высоте 161. Предлагалось принять меры к сокрытию батареи, так как место обстреливается артиллерийским огнем противника.

Берег пучился лысыми холмами над серой от вздыбленных льдов рекой. Выше всех поднялась желтая вершина высоты 161.

Ветер снес, содрал с земляной пылью снежный покров с холма, и он желтел среди снежных полей мерзлой каменной грудью со следами прошлогодних трав и бурьянов.

— Ну, позицию выбрал, прохвост, — ругался Кольцов. — Лысо, голо, передки за четыре километра надо ставить. Вот посмотрите.

Он показал назад, на восток. Холм сползал в низкую равнину, заброшенное поле. Ветер гулял на просторе, и сухой, пересыпающийся снег задержался только в ложбинах, межах и балках. Лес, где можно было спрятать коней и обозы, синел далеко припавшим к самой земле сизым облачком.

— Хотя бы сказали, на сколько суток удовольствие. Солдату в карцере говорят: на семь суток на хлеб, на воду...

За Стырью справа, закрывая горизонт, лежали леса, выросшие на болоте, налево берег слегка холмился и уходил в предвесеннее сизое марево. Там, налево, на юге, у разрушенного железнодорожного моста через Шару почти всегда грохотало. Там был прославленный сводками главнокомандующего Чарторийск. Направо русские сохранили за рекою лесистый мокрый плацдарм. Он только у самого берега поднимался песчаным бугром, на котором раскинулись сады и огороды большой деревни Рафаловки. Немцы всю зиму пытались отбить этот клочок земли. Русские отстаивали и укреплялись, чтобы весной повести отсюда наступление, не форсируя под огнем широкую бурноводную Стырь.

Рафаловка была населена. На этой косе, которой угрожали каждую весну губительные паводки, а теперь и германские «чемоданы», стойко отсиживались жители в чудом не разрушенных избах. Над избами серебристая «колбаса» покачивалась в сером болотном воздухе.

Чуть южнее высоты немецкие позиции подходили вплотную к левому берегу. Дальше к югу фронт шел по реке.

Чтобы спрятаться от буйного, колющего ветра, солдаты пытались рыть блиндажи. Номера разбивали в кровь руки, но лопата не шла в мерзлую землю.

— Хоть зубами ее грызи! — ругались солдаты.

Обозлившись, тупили об лед топоры. Но только ломом по кусочкам можно было пробивать промерзший за зиму слой.

— Покалечим людей! — матерился Кольцов. — Инструмент весь пойдет к черту. Увидите, сколько народу в лазарет попадет.

Он согнал всех номеров в одно место с топорами и ломами, чтобы сообща вырыть хоть одну нору.

Солдаты хмурились. От ветра прятались за щиты гаубиц. Надевали на голову мешки из-под овса. Тихо завывали у костров, которые разводили днем в узкой лощине.

Ночами костры жечь было запрещено, чтобы не обнаружить позицию.

Номера просились ходить греться в деревню орудие за орудием. До деревни было пять километров.

— На боевой позиции стоим! — закричал на фейерверкера Щуся Кольцов. — А если бой? Что за глупости!

Шинели казались тонкими, как бумажный лист. Сапоги прижигали холодом подошвы. Руки можно было согреть только глубоко в штанах, зажав их между коленями. Так садились, съеживались в комки, подставляя ветру спины.

Ветер бил порывами. И тогда все поворачивалось спиной к дышащему холодом простору за Стырью, дрожало, стучало зубами, бессильно бесилось и до пота плясало на месте. Орудийные кони, которых на всякий случай оставили в лощине, дрожали всеми четырьмя ногами.

Зенкевич выглядел маленьким, согнутым старичком. Из поднятого воротника выглядывали носик ягодкой и жалкая раздражающая улыбка.

На второй день первое орудие спало на соломе в блиндаже в аршин глубиной. Блиндаж был покрыт бревнами, которые привезли из лесу.

Люди лежали, тесно прижавшись друг к другу, большими серыми мешками.

Четверых увезли в госпиталь. Громкий, надрывный кашель не утихал над позицией. Кольцов поехал искать наблюдательный пункт.

Офицеры, Андрей и вестовые мерзли и вторую, и третью ночь. Алданов днем словчился на час в деревню. На третью ночь в ямах спали два орудия, на четвертую — три. Четвертую ночь Андрей проспал в ногах у орудийных номеров.

На пятый день был получен приказ из штаба корпуса перейти на новую позицию, на западном берегу Стыри...

Длинный, нелепо узкий мост ходил, качался на тонких столбах. Доски настила гнулись под толстыми ногами першеронов. Колеса, казалось, вот-вот проломят настил, и орудие потянет вниз, к серой пелене реки с промоинами, упряжки лошадей, связанных воедино крепкими постромками. Переводили осторожно, по одному орудию.

Мост — километр с четвертью. Езда только в одну сторону. Пока едут с правого на левый, на берегу скапливается целый базар телег и упряжек. Стоят часами, ждут, ездовые ругаются криком, визгом, матерными, перекашивающими рот словами.

— На левом берегу не то две, не то три дивизии. Тучи народу, — говорил Алданов. — Ну, а если бой? Разнесут мост снарядами, тогда 'а' же? Не могли, сволочи, построить еще один мост. Лесу, наверное, не хватило.

— А стоило ли держать там части? — размышлял вслух Андрей.

— Вы скажете! — презрительно перебивает Кольцов. — Плацдарм нужен, неужели непонятно?

— Ну, а весной? — решается противоречить Андрей. — Ведь в половодье там будет море. Все зальет.

— Деревня стоит — значит, не все заливает.

— Деревня на бугре. В деревню три дивизии не загонишь.

— Ну, в штабе армии, наверное, не хуже вас соображают. — Кольцов нагайкой хлещет по сапогам. Злится.

«Штаб армии» звучит сакраментально. Штаб армии, никогда никем из батарейцев не виденный, — непогрешимая инстанция.

— Вот это резон! — саркастически качает головой Алданов.

Для Андрея ссылка на штаб армии — это замок на рот.

Утро поднимается, небо наливается светом. Утро гонит туманы. Резкими линиями выступает горизонт. Батарея переправляет третье орудие. На вражеском берегу возникает звук. Он ниточкой тянется в воздухе куда-то там влево. Белый легкий дымок летит над рекой.

— Пошевеливайся! — кричит Кольцов и мчится назад, на правый берег. Ездовые хлещут коней. Орудие гремит по мосту. Копыта кольцовской лошади звонко стучат по смерзшимся щербатым доскам настила.

Новый звук и новый разрыв шрапнели. Теперь облачко густым клубком катится над деревней.

— Хорошо, что три орудия перевели, — озабоченно вытягивается в седле и озирается Алданов. — 'а' это немцы проморгали?

— Мне кажется, они нас не видят. Мост от них закрыт лесом. Просто по карте стреляют.

— Смотрите, смотрите!—хватает Алданов за рукав.

Андрей оборачивается в седле. Шрапнель разорвалась над сбившимися в кучу телегами.

Долгий вой звериной стаи несется оттуда. Опять дымок стелется низко над ордой повозок.

И вот орда, как потревоженное скопище муравьев, летит врассыпную, звездой, к перелескам, в поле, к реке. Рысью, галопом. Громкое ржание и человеческий встревоженный крик перелетают через замерзшую реку.

Последняя, четвертая гаубица летит рысью. Видно, как ходит из стороны в сторону мост. Орудие, как колесница грома, налетает на Андрея и Алданова.

— Стой, черти! Мост провалите! — кричит Алданов, поднимая руку.

Настил ходит, как живой.

— Не по нас стреляют! — в свою очередь кричит Андрей.

Но упряжка летит живым неостановимым паровозом. Андрей и Алданов, дав шпоры, удирают от нее по мосту к дальней деревне.

Шрапнель за шрапнелью со звоном, с визгом трубок рвется над правым берегом. Там все бежит. Берег у моста пуст. Черное пятно остается на снегу недвижным.

Орудия спешат втянуться в деревню и дальше, в густой, дремучий лес.

Алданов ругался, бесился, потеряв всякую сдержанность. Искренне возмущался. Казалось, так и побил бы кого-нибудь.

— Ведь подумайте, подумайте, один удачный выстрел, и мы все 'а' в ловуш'е! Без пищи, без снарядов, без подвоза. — Он пальцем коснулся лба. — 'а'ая голова могла придумать та'ое? Один мост через ре'у, и та'ой, что двоим не разминуться. И ведь не собираются строить второй! Да и 'а' его теперь по льду строить. Ну, 'а' можно та' воевать? Что это, — шепотом, — измена, что ли? Ну, 'а' иначе объяснить?

Лес глядит теперь ловушкой.

Андрей узнает эти высокие, прямые сосны с толстой, щербатой, кусками отваливающейся корой. Корабельный лес. Это они, эти стволы, плывут каждый год по Днепру, сбитые в плавучие поля. Это с них так славно прыгать в стальную вечернюю воду. К ним причаливать ночами и тихо, при луне, в водяные черные дыры между стволами спускать короткие кармачки{11}.

Дальше деревья вступили в воду. Талые края болот были обнажены от снега. Выглядывала мшистая мерзлая топь.

По дороге лег шаткий настил, связанный из тонких бревен.

Деревянная дорога тянулась километрами. Красноватый, узкий хлопающий помост заворачивал, кружил. Трудно было идти по вертящимся бревнышкам тяжело ступающим коням.

Дорога углублялась, врезывалась в поросшую лесом топь. Птицы носились стаями между вершинами. Шелестел примерзший к ветвям снег. Чаща глядела открытыми от снега глазницами болот. Нельзя было сойти с трепещущих плотов. Когда бревна подгибались под гаубицей, между ними проступала черная болотная жижа.

Глубоко в чаще на поднявшемся из болота, поросшем вялым, низким ельником промерзлом горбу расположились позиции.

И — счастье! Кто-то оставил как раз там, где нужно стать батарее, высокие избушки из четырех наклоненных друг к другу бревенчатых стен. Курные избы древлян времен Святослава и сожжения Коростеня.

Земля и бревна, согретые грубо сложенными из кирпичей печками, обильно сочились влагой. Дым печурок смешивался с паром. Сквозь льды и зимние навалы снега всюду выступало черное топкое болото.

Но после лысого холма на студеном, щупающем все косточки ветру эти избы казались уютными пристанищами. Бросив австрийское одеяло на пухлую гору еловых веток, спал Андрей впервые за много дней успокаивающим сном.

И у немцев, и у русских в тылу было болото. Офицеры рассказывали, что к северу холмы кончались и дальше на сотни километров протянулись знаменитые Пинские болота.

Там уже фронта нет. Там бродят, прыгая с кочки на кочку, одиночки разведчики, партии партизан. Там нет никакой возможности держать твердую линию фронта, там не пройти ни большому отряду, ни обозу.

Через день, в очередь с Багинским, Андрей сидел на «колбасе». Качался на холодном ветру в утлой корзине. Внизу зеленым пологом стлался лес. Но видимость почти всегда была плохая. Часто спускались и потом поднимались опять. Иногда низкие облака налетали и окутывали корзину и канаты густою мглою.

Отсидев на «колбасе», играли с офицерами-«колбасниками» в преферанс в тепло натопленной избе Рафаловки.

Крестьянские ребятишки в одних рубахах, без сапог ползали под столами, взбирались на лавки. Ни теплого, ни сапог нигде поблизости в продаже не было. Мальцы, засунув палец глубоко в нос, смотрели, как дяденьки с блестящими пуговицами дразнились крашеными картинками. В колыске пищал грудной ребенок, сын ушедшего на фронт запасного. Вестовые ставили самовар за самоваром.

Изредка батарея вела артиллерийские бои с невидимыми, едва угадываемыми батареями германцев.

Алданов сделался злее и резче. Соловин почти всегда отсутствовал. Зенкевич улыбался. Дуб брюзжал и говорил, что твердо решил перевестись в легкую артиллерию.

За все время стояния на Стыри не было ни убитых, ни раненых. Только старший офицер первой батареи капитан Зарембо с наблюдательного пункта не явился на батарею ни ночью, ни утром.

Через две недели пехотинцы нашли в зарослях окоченелый труп в офицерской артиллерийской форме. В затылке чернела огнестрельная рана. Очевидно, желая сократить путь, Зарембо пошел через заросли, и здесь случайная пуля сразила его...

Луна в холодноватом озерце неба меж лесных вершин позвала из грязной хибарки, обложенной мхом, с красным фонариком у входа. Андрей оседлал лошадь и направился к «колбасникам».

На втором или третьем километре пошел снег. Сначала в воздухе запорхали крошечные белые мухи, сухие, быстро облекающие и дорогу, и замерзшее болото белой простыней. Но вот их круженье стало быстрей, налетел, засвистал ветер, зашатались и уныло запели вершины деревьев, и через каких-нибудь пять-десять минут разыгралась настоящая вьюга.

Сначала Андрей не обращал внимания ни на снег, ни на ветер. Но белые мухи заменились большими мохнатыми хлопьями. Снег густыми волнами ложился на землю, и вскоре нельзя было отличить дорогу из круглых бревен от едва прикрытых корочкой льда и полотном снега болотных топей.

Звездная тропинка в небе исчезла. Впереди, справа, слева и позади встала бесконечно движущаяся белая стена. Лес не мог больше умерить порывы ветра. Ветер захватил, пронизал все пространство от земли до вершин деревьев и наполнил его глухим гулом и могучим движением снежной массы.

На неудачном повороте Шишка сорвалась с помоста и задними ногами проломила лед. Андрей с трудом вытянул за узду отчаянно карабкавшуюся лошадь обратно на бревна.

Снег валил сплошной массой. Андрей не различал больше деревьев, он даже не видел ушей лошади и собственных рук. Вскоре Шишка опять сорвалась в болото, на этот раз передними ногами.

Через какие-нибудь полчаса после начала метели нога уже тонула в снегу по колено, и когда Андрей попробовал идти пешком, ведя лошадь в поводу, это уже оказалось невозможным. Он потерял направление и не знал даже, в какую сторону надлежит двигаться.

Тогда он нащупал ствол толстой сосны, бросил поводья и сел на кучу снега, прислонившись спиной к дереву. Лошадь стояла рядом недвижно, иногда только поднимая голову кверху и раздувая ноздри, словно понимала, что единственный исход в этом положении — ждать...

В двух километрах позади и в пяти километрах впереди были люди. Много энергичных и сильных людей, способных прийти на помощь по первому сигналу. Но метель и скрытое под покровом снега и тонким льдом болото превратили эти два километра в неизмеримое расстояние, преграду, которую никак нельзя было преодолеть...

Снег засыпал колени, запорошил воротник, но тело, собранное в комок, пригрелось. Теперь нужно было бороться с собою, чтобы не заснуть. Андрей несколько раз вставал, сбрасывал снежную пену с папахи и рукавов и опять садился. Лошадь стояла как истукан, изредка вздрагивая боками...

Метель ушла так же неожиданно, как и налетела. Снег еще шел, но над лесом сверкнули звезды. Узор вершин обозначился на серебристо-голубых пластинках лунного неба, и Андрей поднялся в седло.

Стволы стояли теперь на виду, но дорога была погребена под снегом. Андрей опустил повод, предоставляя лошади самой искать бревенчатую мостовую. Шишка не раз на походах находила путь, когда Андрей терял направление.

Умная кобыла энергично зашагала по глубокому снегу, но бревен не было. Опасаясь зайти в трясину, где лед не выдержит, Андрей повернул назад. Ведь настил был где-то поблизости. Он долго кружил, боясь уйти в сторону от места, на котором застигла его метель, и наконец увидел на сучьях толстый штабной кабель.

Это был верный путеводитель, и Андрей поехал от ствола к стволу вдоль резко чернеющей на снегу нити.

Провод сначала вывел на дорогу, а потом и к бревенчатой хижине. У дверей курился догорающий костер, двое телефонистов допивали, сидя на бревнах, чай.

— Земляки, куда ведет дорога? — спросил Андрей.

— А тебе куда надо?

— Ну, хотя бы в штаб полка или, еще лучше, в Рафаловку.

— А ты сам откуда?

— Артиллерист я, в метель заблудился.

— Ну и блуди дальше, если ты не знаешь, куда тебе нужно.

Андрей поехал дальше, по проводу. На лесной дороге было безлюдно. Метель загнала всех в землянки и ямы. Провод скакал с сука на сук, перелетал через канавы и дороги, но штаба не было.

Провод не кружил, правил прямо, как нацеленный, и лесная просека казалась бесконечной. Когда кончилась просека — кончился и лес. Снежное поле усылало в лунные дали свои мутные, еще не улегшиеся волны. Огней не было видно на всем просторе.

Андрей рассудил, что это то самое поле, которое залегает между Рафаловкой и лесом, ведь больше нигде здесь нет открытых мест — все лес и лес до самого Пинска. А раз так, надо пересечь поле, и там будет берег реки, который выведет в деревню.

Поле оказалось таким же бескрайним, как и лес.

Дороги не было, сугробы катились голубоватыми волнами, над которыми не поднималось ни одного куста. Лошадь плелась уже усталым шагом. Где-то влево потрескивали редкие выстрелы винтовок.

Голос вышел откуда-то снизу:

— Halt! Wer geht?{12}

Выстрел щелкнул, обгоняя вопрос.

Лошадь прянула в сторону, едва не сбросив седока.

Второй выстрел грянул уже в спину.

Шишка по-заячьи, отрывистыми прыжками, одолевала те же белые волны, катившиеся по полю. Припав к шее лошади, Андрей скакал и думал о том, что у него нет даже шашки, что он забыл в избушке свой наган.

Но выстрелы не повторились.

Потом были лес и дорога, а через два часа пути нашлась в снегах и Рафаловка.

«Колбасники» уже ложились спать. Для Андрея вторично поставили самовар и постлали постель на столе, а наутро пригласили подняться на «колбасе». В «Halt» никто не поверил. Любезно подбирали русские, созвучные с немецким окриком слова, и только командир роты, рассчитав время, проведенное Андреем в лесу и поле, допустил возможность, что он мог заехать в болота на севере, где уже нет сплошной линии окопов и фронт держат отдельные, притаившиеся на кочках и буграх пикеты.

Утром в морозном океане воздуха, над лесом, над рекой, над полями, Андрей качался в глубокой корзине и по телефону вел пристрелку батареи по деревне, в которой стояли, по словам пленных, германские штабы. Для этого одно орудие подкатили под самые окопы.

В трубу были видны разрывы у деревенских халуп, но дальность расстояния не позволила видеть боевой эффект обстрела.

Это была единственная боевая операция батареи на Стыри.