"Тяжелый дивизион" - читать интересную книгу автора (Лебеденко Александр Гервасьевич)

Лебеденко Александр Гервасьевич

Тяжелый дивизион

Георгий Холопов: «Тяжелый дивизион» сразу же после выхода в свет стал крупным явлением советской литературы. Различных книг на самые актуальные темы, с громкими и многообещающими названиями в те годы выходило много, и удивить кого-либо новым, даже очень хорошим романом о первой мировой войне было нелегко. К тому же эта тема уже нашла отражение в ряде выдающихся произведений советской и зарубежной литературы — это «Тихий Дон» М. Шолохова и «Хождение по мукам» А. Толстого, «Огонь» А. Барбюса и «На Западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка. Но было и много других романов и повестей о войне, которыми зачитывались в те годы. Правда, время, строгий и нелицеприятный судья, потом все поставило на свои места. О первой мировой войне в нашей памяти остались книги, завоевавшие широкое народное признание. Выдержал испытание временем и «Тяжелый дивизион» Александра Лебеденко, многократно издававшийся, переведенный на другие языки. Лебеденко хорошо знал изнанку жизни царского офицерства. Суровой кистью изображена в романе война с ее ужасами, кровью, картинами отступления армии, пьяным разгулом военного начальства. Писателю удалось на страницах «Тяжелого дивизиона» изобразить широчайшую панораму войны и в то же время показать революционное пробуждение масс. Это самая сильная сторона его таланта. Роман написан в лучших традициях русской прозы. Пусть события в нем порой развиваются и несколько замедленно, но это окупается реалистическими подробностями и основательностью, психологическим проникновением в характеры героев. Сильно, разносторонне выписан главный герой — Андрей Костров, через восприятие которого проходят все события в романе. Лебеденко удалось тонко и ненавязчиво показать эволюцию характера этого вольноопределяющегося из студентов, интеллигентного молодого человека, попавшего в горнило войны.

Лебеденко А. Г. Тяжелый дивизион

Тяжелый дивизион

VIII. Девушка с фольварка

Солнце, тепло и кров над головой превратили этот день в праздник.

— Вставайте, вставайте, пойдем в дом! — веселым голосом не заговорил — запел Алданов, склонившись над Андреем. — У нас здесь днев'а, еще выспитесь. Приведите себя в порядо', и пошли.

Порядок мог быть только относительным. Можно было конской щеткой снять с рубахи впившуюся в сукно солому и накрепко приставшие комья грязи, липкой мазью с дегтем начернить сапоги и, наконец, больно дерущей бритвой снять с исхудалых, обветренных щек рыжеватый налет бороды.

Но что поделаешь с одеждой, которую неделю беспрерывно мочили дожди и на которой попеременно отлагались все почвы Привислинской и Прибугской долин?

Андрей хотел даже не бриться, не чистить сапог — все равно-де фронт, не гостиная.

— Ой, пане Андрею, а паны офицеры прычепурылысь, як до свадьбы, — уговаривал Станислав.

— А в чем дело, что за праздник? Что, здесь хозяева остались, что ли?

— Пани осталась. Стара пани, — с кислой миной ответил Станислав. — Командир и офицеры были у ней. Але она спешит сложить жечи пуки есть час. А чи уедет, чи нет, так то матка боска ченстоховска ве.

— А что?

— А она есть полька. Чего ей ехать до Москвы?

— Как же остаться? Сожгут ведь.

— Помещицу? Пане Андрею. Чи то можебне?{4} Казак приехал оглендець бендзе,{5} чтоб не было поджогу. Из штаба бригады. Hex пан бендзе спокуйны. То не мужича хата. Пан утекл, а пани важна. Не люби русских. Офицерув в парадны покои не пустила.

Андрей пожал плечами и пошел в дом. В пустой комнате с зелеными масляными стенами на кухонном столе дымил самовар, стояли чашки грубого фаянса, масленки, кувшины с молоком, сметаной, творогом.

Андрей с волчьим аппетитом уплетал бутерброды, пил крепкий ароматный настой и испытывал ту звериную радость, какую дают обыкновеннейшие прозаичные блага жизни после долгих лишений.

— Идет! — крикнул Дуб, стоявший у окна. Все сорвались с места и поспешили к окнам и дверям. Кольцов, накручивая длинный ус, вылетел в сени первый. Его красивые глаза горели задором и самоуверенностью.

Андрей с кружкой в руке подошел к окну, распахнул его и выглянул наружу.

От крыльца к крыльцу шла, раскачивая бедрами, босая простоволосая девушка, и все, кто был на дворе, жадно следили за ее движениями.

Из сараев десятками высыпали ездовые. Часовые у ворот перестали смотреть на улицу. Из всех окон дома и пристроек выглядывали вестовые и офицеры. Не было ни одного равнодушного лица. У самых спокойных бегали огоньки в глазах, в чертах лица проступало волнение, обнаженная страсть.

Андрей посмотрел на встрепанное лицо Кольцова, и ему показалось, что поручик сейчас вскинет кверху голову и громко, на весь двор, заржет, как черный жеребец Чулкова, который все ночи неистовствует у привязи.

— Черт! Всю Галицию прошел — такой крали не видел! — разрядился наконец поручик.

— Да, — сказал, забирая бороду в кулак, Соловин. — Редкостный экземпляр.

— Сразу видно — полька. Не знаешь, что лучше: бедра, глаза? А ресницы! И не худенькая, а гибкость как у кошки.

Девушка, конечно, слышала офицерские казарменные комплименты, но на крыльцо она взошла не смущаясь, постояла на ступеньках, осмотрелась и с довольной улыбкой вошла в дом.

Андрей физически почувствовал, как кругом произошла разрядка: исчезла напряженность поз, потухли глаза. Офицеры слишком поспешно отпрянули от окон, ездовые нехотя возвращались в конюшни.

Весь день шла игра в кошки-мышки. Девушка не слишком часто показывалась на дворе. Глядела всем в глаза прямым, немигающим взглядом, говорила по-польски, запевая и растягивая концы слов, никого не отмечая, ко всем приветливая и ровная.

Слух о красавице прошел по бивуакам ближних частей. К вечеру паломничество на фольварк приняло угрожающий характер.

Командир дивизиона, давно уже пристроившийся к штабу корпуса, приехал с семнадцатилетним сыном-кадетом. Кадет, тонконогий и длинный юноша с белесоватым лицом в розовом пуху, так и остался на батарее и неотступно следовал за девушкой.

Он приехал на фронт к отцу на каникулы. Он не был ни солдатом, ни офицером, и в этом было его преимущество. Он приставал к девушке, пытался применять методы деревенского ухаживателя — щипки и внезапные поцелуи, но неизменно получал спокойный, твердый отпор.

К ночи все были взвинчены и в стремлении сохранить спокойствие неестественны.

— Как бы кто не набезобразил, — сказал внезапно за ужином Соловин, и все без слов поняли, о чем идет речь.

— Что же, караул к ее дверям приставить? — усмехнулся Кольцов.

— А за караул вы поручитесь? — Соловин нагнул в его сторону большую бородатую голову.

— Н-да. Так что же это — бедствие, что ли?

— Не знаю, не знаю. — Соловин поднялся и вышел из дома.

— Я и за командира батареи не поручусь, — вырвался Дуб.—Надо посоветовать ей перебраться на ночь куда-нибудь подальше.

— Неужели действительно может что-нибудь случиться? — спросил Андрей, едва скрывая возмущение.

— А вы, батенька, слышали, что случалось на маневрах, когда солдаты без командного состава встречали женщин?

— А с командным составом?

Пошли рассказы о том, как каторжники, остававшиеся несколько лет без женщин, напали на политическую заключенную, которая была брошена в камеру тюремщиком-самодуром. Как вообще звереет человек, долгое время лишенный женщины.

Говорили со смаком. Не могли остановиться, перебивали друг друга.

— Вот у англичан за каждой дивизией идет отряд женщин. В конце концов, это разумно, — осторожно начал Дуб.—Разве не так? А то вот до чего доводят человека...

Кольцов, лежа на постели и мотая в воздухе синими носками, мечтал:

— Эх, нет лучше как на оккупации. Никаких отрядов не нужно. Сами липнут.

— Вы бы уж о Магометовом рае лучше мечтали. Со всеми удобствами. И главное — для битых не делают ис'лючения, был бы толь'о военным, — язвил Алданов.

— А что ж, хорошая религия, — не заметил насмешки Кольцов.

— Мы не англичане. У нас по-российс'и, — продолжал Алданов.

— При нашем штабе тоже есть букетец.

— У нас не столь от'ровенно, но зато для избранных.

— Да что вы говорите! — встрепенулся Дуб. — А где он?

— Иван, седлай коня поручику Дубу! — крикнул Кольцов.

Все принялись хохотать. Дуб обиделся. Смех разрядил атмосферу.

Нетрудно было представить себе, что и в других местах идут такие же разговоры. Может быть, у кого-нибудь уже зреют решения. Может быть, безрассудные, подсказанные долго сдерживаемым и наконец прорвавшимся чувством.

Поздним вечером пришел приказ наутро выступить дальше на север по шоссе Холм — Влодава. Нужно было беречь силы, и Андрей прикорнул на полу под слегка позванивающим темным брюхом рояля.

О ночных происшествиях каждый рассказывал по-своему. Можно было заключить из этих противоречивых, сбивчивых версий, что в полночь все-таки произошла трагикомическая встреча наиболее настойчивых сатиров у окна девушки.

Из героев называли: кадета, Станислава, разведчика Федорова и телефониста Ханова. Шепотом добавляли, что разогнал компанию соперников и остался на поле битвы поручик Кольцов...

Между тем части 3-го Кавказского корпуса, с которым батарея отступала от галицийских границ, уклонились к востоку, и теперь дивизион придали особому отряду, состоящему из полков петербургской гвардии.

Наблюдательный глаз легко мог заметить перемену по увеличившимся обозам, по фурманкам капитальной работы, по новеньким, чистым брезентам на орудиях, по подтянутости солдат, давно уже утерянной армейскими частями.

Но не было больше подобранных один к одному великанов, сливавших бетонные плечи в непоколебимую стену лейб-гвардейских смотровых рядов. Цвет сибирского и украинского молодечества давно уже полег на галицийских, привислинских и прусских полях, в лесных массивах Августова. Маршевые роты в гвардии больше не отличались от армейских пополнений.

И офицер пошел не тот. Отпрыски дворянских столбовых родов, шедших из поколения в поколение по гвардии, окопались в питерских запасных батальонах и боялись фронта, как черт кадила.

Павловцы заняли на бивуаке едва просохший на ветру перелесок. Через дорогу наискось у деревушки стали финляндцы.

Две халупы у околицы заняла оторвавшаяся от полка команда конных разведчиков-гренадеров.

Павловцы со снисходительной вежливостью позвали в гости Кольцова, Алданова, Дуба и Андрея. Вестовые достали из кожаных чемоданов красное вино и фрукты в папиросной бумаге. Прапорщики и поручики из столичных адвокатов и инженеров, в сущности, мало отличались от армейской офицерской массы военного призыва и потому особенно подчеркивали свою принадлежность к гвардейским частям. В рассказах они преувеличивали потери и боевые успехи гвардии. Они готовы были отвести ей роль гвардии Наполеона — решающую роль в каких-то будущих, последних боях.

Алданову гвардейское общество не понравилось.

— Пар'етные шар'уны, — неодобрительно качал он головой. — А с'ажите, слышали вы что-нибудь про боевые подвиги гвардии? Уж поверьте, если б что-нибудь было — рас'ричали бы на всех пере'рест'ах.

За гвардию вступился Дуб:

— Как вы так говорите, Александр Кузьмич? А под Ломжей как ее «чемоданами» громили!

— А 'ого не громили?

— А в галицийских боях?

— Извините, извините, поручи'. Под Высо'им австрийс'ую гвардию разнесли гренадеры, а не гвардейцы.

— Это верно, — вмешался, остервенело кусая ногти, Кольцов. — А теперь, в безобразовские времена, — это не гвардия, а позор.

— Ну-ну, армейская зависть заговорила, — ехидничал Дуб. Его лицо молочного поросенка и уши излишне порозовели. — А все-таки гвардейцы — это цвет армии. И офицерство гвардейское — не чета армейскому, даже и артиллерии.

— Та' что же вы в гвардию не пошли, молодой челове'? — 'иш'ой не вышли?

— Вовсе нет. Я дворянин... но нет средств...

— Та' вот вас-то, видимо, зависть и снедает, отчего и горячитесь. По'раснели, 'а' 'расная девица.

— Ничего не девица, — совсем потерял самообладание Дуб.—Терпеть не могу, когда шпаки говорят такое об армии, тем более о царской гвардии.

— Полегче, полегче на поворотах, поручи', — стукнул кулаком Алданов. — Мы здесь все офицеры русс'ой армии. Прошу не забывать этого. Но голову на плечах в 'очан 'апусты превращать нечего.

— Господа офицеры! — со внушительностью отрубил Соловин, и уже спокойнее: — Довольно...

Наутро Андрей пошел на батарею к фейерверкеру Ягоде.

Ягода был крепким, ладным парнем. Фигура у него была статная. Плечи широки, но в меру. Руки кузнеца. Андрей, обладавший недюжинной силой и хорошим ростом, как-то шутя попробовал схватиться с ним. В тот же миг ему показалось, что он попал в тиски машины и все кости его превратились в гибкие хрящи, а мышцы — в паклю. Ягода деликатно приподнял его над головой и так же бережно разложил на траве. Но за все время походов Андрей ни разу не заметил, чтобы Ягода применил силу к кому-нибудь из подчиненных ему канониров. Может быть, однажды крепко и нерушимо он утвердил свой авторитет.

Ягода привязался к Андрею. Андрей платил ему тем же. Ягода горел неугасающей любознательностью. Андрей был рад доверчивому, неустающему слушателю.

Вечерами у костров, в палатке телефонистов, на завшивевшей, гнилой соломе, они часами вели беседы, которые привлекали и других солдат. Говорили о звездах, о боге, об истории, о других странах, народах и городах. И почти никогда — о близких и простых вещах. Иные удивлялись откровенному отрицанию существования бога. Верили каждому слову о чужих странах и городах и машинах и наливались тяжелым сомнением при упоминании об обезьяне, об оживающих под микроскопом мирах, широко, по-детски раскрывали глаза, когда речь шла о размерах планет и звезд, о световых годах, о Млечном Пути, о бесконечности...

Солдаты большей частью лежали молча, баловались махоркой, задавали вопросы, сами не высказывались. Андрей чувствовал себя не собеседником, а приезжим лектором.

Досадуя, он бросал тон проповедника, шутил, рассказывал анекдоты. Солдаты сыпали в ответ шутки и присказки, задорно орали частушки, но дружеской беседы не получалось. Возможно, некоторые хотели спросить, сказать о чем-то близком, а потому и самом главном, о чем шепчутся они между собою по ночам, полыхая вертушками, но не находили слов. Жгутик на Андреевых погонах подозрительно пестрел в отсветах пламени и отгораживал, как и офицерский погон.

Но Андрей еще не терял надежды. Он чувствовал, что к нему присматриваются по-крестьянски. Семь раз отмеряют...

С Ягодой Андрей стал заниматься регулярно предметами начальной школы. Решено было, что Андрей будет готовить его в школу прапорщиков. Такая цель должна была удовлетворить начальство. Ягода успешно и быстро двигался вперед. Занятия еще больше сблизили обоих.

Было солнечно, зелено. Ягода предложил пройти к гренадерам-разведчикам, разыскать земляка.

На зеленом дощатом заборике гренадерской халупы сидел черный с золотом петух. Он покачивался, как у себя на жердочке. Потом поднял было голову, чтобы встряхнуться и запеть, и вдруг камнем слетел с забора.

Конец невидимой нагайки щелкнул по забору зашитой в кожу пулей.

Над забором поднялась усатая физиономия. Физиономия была покрыта гренадерской бескозыркой, надетой набекрень так, что одного уха не было видно вовсе.

— Эх, черт! — сказал гренадер и положил локти на забор. — Не попал.

На груди блескучей полосой шли в ряд четыре «Георгия».

— Куда, робя, прешь? — спросил он Андрея и Ягоду..

— Ходим, смотрим, тебя увидели, — сказал Ягода.

— Ну, а я как раз новый арапник пробую, — сообщил разведчик.

Ягода вступил с георгиевским кавалером в разговор. Андрей глядел во двор, занятый командой. Разведчики-гренадеры были все, как один, мереные, рослые молодцы, сохраняемые при штабе напоказ последние могикане действительной службы. У большинства грудь была в искрах серебряных бляшек и крестиков и в пестрых полосках георгиевских лент.

Они носили фуражку, пояс, сапоги со щегольством, которое исчезло на фронте, отступило в штабы армий и фронтов.

Разговор шел о гвардейских частях и полковых офицерах. Разведчики горохом сыпали рассказы об удалых налетах, о ночных вылазках, о беспримерной храбрости солдат гвардии. Ягода слушал невозмутимо. Андрей удивлялся его терпению. Ему нестерпимо становилось от этих каскадов хвастовства.

— А что это помещается на соседнем дворе? — спросил он гренадера. — Даже песочком посыпано и двери елками убраны.

— Это финляндцы — офицерское собрание.

У собрания копошилось несколько вестовых. Повар в белом колпаке начищал кастрюли. У самого крыльца стоял ящик с бутылками.

— У вас не по-походному, — сказал Андрей гренадеру. — Вино с собой возите.

— На то гвардия! — ответил, подбоченясь, разведчик.

На крыльцо вышел священник в длинной рясе. Остановился у порога, внимательным оком оглядел двор и стал извлекать из штанов портсигар. Мелькнули брюки, щегольской сапог и край красной муаровой подкладки.

— Это что же поп с утра закатился в собрание? — удивился Ягода.

— Это поп-то? Это всем попам поп. Он и первый, он и последний. Он в собрании — хозяин. Хозяйничает, лучше не сыскать. Никто, говорят, так не живет, как господа финляндские офицеры. Обчественный поп: он и на кухне, он и пьет первый, он и в железку играет. Не нахвалятся им их высокоблагородия господа офицеры.

Во двор финляндцев вошел солдат. За ним крестьянин в синей, расстегнутой у ворота рубашке вел в поводу годовалого теленка.

— Ваше высокоблагородие, — отрапортовал солдат, вытягиваясь перед попом в струнку. — Этот мужичок желает продать теленочка. Дешево отдает. Все равно — издохнет. Не изволите ли купить для собрания?

Поп лениво повернул голову и, почти не глядя на солдата, процедил:

— Куда их, телят-то? Дерма... По дорогам валяются.

Мужик сорвал шапку с головы.

— Ваше священство, не откажите в милости. Век господа молить буду. Пропадет теленочек. Не уйти с ним — все одно немцу достанется. Возьмите за недорого, ваше священство.

Поп докурил папиросу, погасил ее, уткнув в еловые иглы, и, все еще не глядя на крестьянина, с досадой сказал:

— Ну вот, пристал как банный лист. Купи, купи, А когда нам не нужно.

Старик кланялся, как автомат. Ветер кудлатил седую гривку на темени и клочковатую бороду.

Поп наконец обернулся к мужику, осмотрел барышничьим оком теленка и сказал со вздохом:

— Ну уж ладно, веди во двор. Только из милости.

— Спасибо, милостивый, спасибо, ваше священство, — засуетился старик, стараясь освободить голову теленка от веревки.

— А веревку-то почто снимаешь? — крикнул поп. — А мы на чем его поведем? Сообразил, куриная голова?

Мужик бросил веревку, и теленок побрел по травянистому двору, мотая затекшей головой.

— Ну, сколько ж тебе за него?

— Сколько милость ваша, — еще ниже склонился старик.

Поп пошарил в кармане и сунул старику какую-то монету. Тут же круто повернулся, деловито запахнул полы рясы и двинулся в дом, поглаживая бороду ладонью.

Старик посмотрел на монету, поднял глаза вслед попу и опять стал ее рассматривать, словно это была диковинка, какой он еще никогда не видывал.

Он покачал головой неодобрительно и безнадежно, глубоко насадил на голову меховую рваную шапку и пошел по улице деревни, пошатываясь как пьяный.

— Сколько отвалил? — негромко спросил Ягода одного из вестовых.

— Держись, парень,—гривенник! — сказал вестовой и рассмеялся.

— Десять рублей? — переспросил Андрей.

— Маленьких, — сострил солдат. — Копейку приложит — на сотку хватит, а закуска своя.

— Как, десять копеек? — громко, в негодовании крикнул Андрей.

— А вы бы потише, господин вольноопределяющийся! — сказал повар. — Вам-то что, а мы уж лучше помолчим. Не в новинку.

— Какая гадость, какая мерзость! — всю дорогу бранился Андрей. — И какой смысл так унижаться? Бессмыслица!

— Ну, зачем так, — сказал задумчиво Ягода. — Не иначе как в счете другую цифру выведет. А то, конечно, зачем же поганиться? Не себе ведь, собранию.

— Рассказать бы офицерам. Какой позор, собрание гвардейского полка...

— Ну, до господ офицеров дойдет. Вестовые расскажут. Господа смеяться будут. Не зря о нем слава-то идет. Всем попам поп...

На бивуаке стояли три дня, пообчистились, отдохнули. Взвод велено было поставить на позицию. Андрей пошел в цепь с телефоном.

На одном из холмов залег с пехотной перебежкой в наскоро вырытой по пояс яме.

Впереди рассеялось по полю редкое сторожевое охранение.

Рано утром на ближайших холмах к югу показались немцы. Они группами по пять-шесть человек перебегали от куста к кусту, припадали в ложбинах, таились за подъемами почвы, в оврагах.

Торопливо, как игрушечные автоматики, мотали лопатками — рыли крошечные ямки, насыпали холмики, чтобы спрятать голову, и, не встречая сопротивления, широким фронтом подвигались вперед, на север.

В бинокль нетрудно было увидеть, как справа и слева стреляли по германским перебежкам патрули передового охранения. Выпустив по обойме, солдаты отбегали назад, пригнув голову и держа у самой земли винтовку.

Командир батальона приказал Андрею сообщить на батарею, что тратить тяжелые снаряды не стоит. Силы врага незначительны, да и защищать эту линию нет смысла.

— Я думаю, что нет смысла,—усмехнулся прапорщик, передававший приказ Андрею, — раз у нас по пяти патронов на брата. А потом хоть врукопашную. Дела — малина!

Андрей до вечера оставался в поле. С телефонным ящиком и легкой катушкой он отходил перед наступающими отрядами немцев, прятался под кустами, защищая голову телефонным аппаратом, бежал, спотыкался, для быстроты мотал проволоку на руку.

К вечеру Кольцов приказал Андрею возвратиться на батарею. На рассвете ушли на север.

За артиллерией потянулась пехота.